Кукольный домик

You and me in our playhouse Living in a veil We never need to go without Memories bring no joy or peace We are alone And all we need

Темные стены, черные простыни; квартира босса Портовой Мафии – обугленный кукольный домик. Они и сами как куклы – изломанные, пытающиеся бережно собрать друг друга по частям и нечаянно ломающие. Дазай ведет кончиками пальцев по хрупкой шейке, очерчивает пунктир только что заживших ранок от ошейника. Осаму сглатывает, и его собственный шрам едва ощутимо стягивает горло. Ацуши – пока не оборвавшаяся жизнь, трепещущая затравленной нежностью, а вот мужчина уже лишился головы. Накаджима выгибается, ложась грудью на грудь, притираясь кожей к голой коже, чувствует каждой клеточкой хребты шрамов и льнет так чувственно и отчаянно, словно хочет отпечатать эти линии на себе. Врасти друг в друга, погасить ноющее, болезненное, вжаться мясом в мясо, сорвав кожный покров зависимости, под которым разлагается их искренняя чуткая любовь. Которой так хочется придать здоровые черты, дотянуться до недосягаемого счастья, которое отчего-то досталось не им. У Дазая руки костлявые и огрубевшие, невесомо секущие шелк кожи, но прижимающие к себе так бережно, как способен бог смерти обнять своего падшего ангела. Кожа мальчика пышет теплом в холодной мрачной пелене, из которой не вырваться, и Осаму алчен до этого нежного жара, словно тот способен согреть стылые тело и душу. «Пожалуйста, пожалуйста, никогда не оставляй меня» – хором, глотая в поцелуях слова, выпивая воздух из легких друг друга, надеясь задохнуться и остаться в этом тесном мире только для них. Истлеть в свете лунного затмения запертыми в панельном гробу, чтобы прах смешался, чтобы ничто не смогло разлучить. Розоватые отсветы очерчивают изгибы хрупкого тела, окутанного холодной тенью. Мужчина помнит Ацуши другим – сияющим радостью теплее закатного солнца, согревающим одним своим существованием, счастливым. В этом мире нежность Накаджимы искренняя, но надрывная, и, лишь увязнув в знакомом мраке спальни, он позволяет угасающему свету разгореться. Здесь и сейчас можно стереть губами границы субординации, нежить на грани прелюдии, впитывая всем своим жадным существом сладкую ласку, ластясь к сильному сухому телу, искать в Дазае опору, пока ласкают в ответ, пока чужое сердце снова не сковал лёд. Мальчик не может отыскать в мутном омуте воспоминаний ничего, что хотелось бы лелеять, тянется к непостоянной болезненной любви, потому что Осаму – лучшее, что ему может достаться, потому что теплится надежда однажды не остаться за порогом. Мужчине хочется исцелить, позволить Ацуши забыться в счастье из другого мира, призрачном и далеком, но чем крепче они зажимают грязными руками открытые раны, тем зловоннее гниют. Кровь, мед, гной, патока – то бережно и сладко, то мучительно больно. Они ищут спасение в сплетении тел, утопая в пороке, мечтая однажды проснуться где-то не здесь, но обязательно вместе. Обязательно счастливыми. Накаджима ложится под бок котенком, робко скрещивает их ноги, устраивается на плече. Маленький, ласковый, глядящий и улыбающийся так доверчиво, он вспарывает нарывы перезревшей нежности, и Дазай топит его в мелких горячечных поцелуях, заставляя морщить носик и бодаться лбом. «Малыш, мой нежный мальчик, – шепчет Осаму вслух, а затем вливает немую истину своими губами в приоткрытый рот: – ты снова меня спасаешь, высвобождаешь то доброе, что почти истлело». Ацуши посапывает, жмется обнаженным тельцем и в полудреме трется щекой об играющие с отрастающей прядью пальцы, не зная, что длинный белый локон, отстриженный четыре года назад лично мужчиной, так и хранится фальшивым сувениром из другого мира в ящике стола; что снова изменил жизнь Дазая, заняв в его сердце место человека, чей роман Осаму так и не прочтет. Что этот мир станет настоящим, и скоро они снова проснутся вместе. Обязательно счастливыми.