Колыбель

— Нет… Подожди! Что угодно… Только не Сердце Бога!

      Дыхание, — которое даже и настоящим-то не было, так, вросшая в его искусственное тело намертво привычка, имитация жизни, которая, скорее, обратную функцию выполняла, из вдоха во вдох служа напоминанием о том, что дышать ему незачем, — судорожное. Сбивается ритм, в итоге прекращаясь полностью — в то мгновение он позабыл, для чего учился дышать. Понимал, что ещё чуть-чуть, ещё пара секунд, — нет, нет-нет, только не это, — и это будет ни к чему. Внутри всё сжимается. То саму себя отторгала внутренняя пустота, обитающая в нем не один уже век, с самого его пробуждения. Отторгала, не желая признавать, что таковой ей и оставаться и дальше, и ничем более не стать, ничем себя не заполнить и никоим образом не переделать, как бы от самого себя не воротило. А от себя воротило знатно: если бы, если бы не это вот всё, он бы сейчас, без сомнения, согнулся напополам, извергая из себя это самое ничего до тех пор, пока не отпустит.              Провода, что были к нему подключены, с неприятным треском, с силою, которую им точно не вынести, — как и, что в тот момент одному ему и было очевидно, всему его существу, — натянулись, напряглись и, что ожидаемо, надорвались. И всё равно утягивали его назад. В темноту, в беспамятство.              Как же… как же жалко. Как же он жалок. Как унизительно это было, как отвратительно это выглядело. Столько лет, столько задушенных чувств — и вот он, не Скарамучча, нет, не он, а Куникудзуши. Куникудзуши, что снова опустился до мольбы Архонту, гневной мольбы, яростной мольбы. Мольбы Богу, умоляя которого о милости, срывает голос. Хотя знает, уверен наперед, даже не сомневается — в этом мире он останется неуслышанным, сколько не кричи, изводя голос в ноль.       

— Это моё… даже не думай!

      И встретившись с ней, с Буэр взглядом, до его беспорядочного, мечущегося в ту секунду сознания дотронулась мимолетная мысль: было бы не так… не так больно, дьявольски больно, вырывай она его собственное сердце наживую, — конечно, будь оно у него изначально, — прямиком из груди. Было бы не так невыносимо. Боль физическая, — и мгновенная, последующая за нею смерть, — перебила бы, затмила собой душевную, и не терзался бы он так, зная, что сердце у него хотя бы когда-то да было. Его собственное, и что оно когда-то да билось.       

— Я ни за что… ни за что не вернусь!

      Нахида больше не смотрела на него. В её взгляде блеснуло, промелькнуло нечто, им давно уже позабытое, почти незнакомое, нечто такое, что он и не понял даже сразу, да и времени разбирать, разгадывать и вспоминать — не было, не до этого сейчас, совсем не до этого. Сердце, его Сердце, им полностью заслуженное, как влитое легло в чужую, хрупкую руку. Пальцы сомкнулись на нем, но не его. Что-то надломилось. И далеко не только внутри — провода, всё же и наконец-то — выпустили его из хватки, выронили, и от свободного падения его больше не удерживало ничего.              Даже он сам — а смысл? В голове одно: разбиться бы, подобно фарфоровой кукле, на тысячи кусочков, с такой-то высоты… И, прикрывая в полете веки, погружаясь в бессильное беспамятство, теряя четкость происходящего вокруг и окончательно теряя себя, Скарамучча надеется, что больше не узреет над собою этого фальшивого небосвода и столь же фальшивых звезд. И фальшивых надежд.              Светло-зеленые ветви, узорчатые, витиеватые, ненастоящие ровно настолько же, насколько и реальны в данный момент благодаря Нахиде, подхватывают тело юноши. Они не дают ему упасть, рухнуть безвольно наземь, придерживая подобно рукам. Так, как можно подхватить болезненного птенца, повредившего крыло. Так, как любящий, заботящийся родитель укладывает своё чадо в колыбель, готовя ко сну.              Нахида, вытянув руку и сосредоточившись на этом маленьком перышке, в, буквально, её руках — выдыхает несколько расслабленно. «Успела…» — радостно, но больше с заботой проносится мысль.              Уже после всего, что с ними произойдет далее, Нахида спрячет его у себя, как своё собственное сокровище, рядышком, под боком — в Храме Сурастаны. Сам же Скарамучча только после пробуждения узнает о том, что оброненные им тогда, пусть и не озвученные вслух молитвы, все же, кое-кем были услышаны. А жизнь, в этом искусственном теле протекающая, зачтена за полноценную, и достойную… чего-то большего.