Absence

      Райнер делит таблетку на две части.       На языке сразу становится горько, хотя половинки все еще крошатся под пальцами.       Ворох бумажек-рецептов всегда рядом, бережно сложенные и пестрые печатями всякими, подписями, этими страшными врачебными закорючками; сверху на них — квадратно-крохотный листочек со схемой, не помятый, но не бережно, а безразлично.       С утра — половинка. На ночь — еще половинка и целая таблетка из другой пачки, чтобы лучше спалось, хотя все равно спится не лучше никак.       Закрытые занавески шелестят, потому что за ними приоткрыто окно. Они говорят, шевелят губами-складками ткани. Человеческий голос.       Просто Райнер еще не проснулся, и краски вокруг все еще сгущены, как во сне; и мурашки поэтому бегут не на поверхности кожи, а под ней.       Райнер думает, какую из половинок принять — правую или левую, хотя они практически одинаковы, что удивительно, этим утром руки трясутся намного сильнее и голос слышен отчетливей.       Еще думает, что, наверное, не стоит запивать таблетки вином. И вообще пить вино, потому что врач запретил алкоголь.       Поэтому сейчас Райнер делает выбор в пользу воды — наливает ее в стакан, все еще запятнанный красным, даже не питьевую, водопроводную, и кран разевает пасть широко, выблевывая струю, но теперь это даже не жутко, скорее привычно.       Райнер решает принять правую половинку. Левую прячет в серую таблетницу. Врач говорил, что, когда наступят заметные улучшения, можно будет сократить прием до половинки в день.       А говорил он это давно.       Живой Порко бы посмеялся, если бы узнал, что Райнер лечит проблемы с мозгами, а Пик бы ему возразила: «это проблемы с душой», и они оба были бы и правы, и нет.       «Проблемы с сердцем» — слишком пафосно и слишком вводит в заблуждение, но, наверное, это как раз самое меткое из всего.       «Эй, ты чего, из-за меня так раскис? Долбишь теперь эту херню, да? Я не думал, что ты наркоман».       — Ты слишком высокого о себе мнения.       Несмотря на глоток воды, во рту невыносимо сухо. Пить больше не хочется.       За окном косят сухую траву — трескуче. Порко и правда смеется.       Башня с виду была высокая и крепкая, а оказалось, что как в настольной игре — вытащишь неприметный брусочек, и все посыплется к чертовой матери.       Райнер идет умываться в ванную и чувствует, как не идут за ним, а он сам ведет за собой кого-то еще, но зеркало не как в ужастиках — оно пустое, и там даже как будто бы нет его самого, и пальцы бьют по лицу в мелком треморе.       Гадость, ну какая же гадость.       Порко откровенно хохочет — не травой, а плеском воды о раковину.       Врач предупреждал, что так будет.       Не конкретно про это, а в целом про побочки — мол, лекарства нового поколения, с пылу с жару после клинических испытаний, бла-бла-бла, вас, мистер Браун, в общем, корежить и плющить будет не хуже, чем от запрещенных веществ, но вы потерпите немного, мы скоро таблетки совсем волшебными сделаем, надо только чуть-чуть еще времени, психиатрия ведь только недавно выползла из-под гнета режима, сейчас такие исследования, такие технологии будут, — научный прорыв! Просто глотаете таблетки — и вам больше никогда не будет больно.       Вообще, это была затея Пик.       Они с Райнером никогда не общались близко, но одна и та же собачка вызывает разные чувства, когда она довольная при хозяине, и когда болтается бездомная, брошенная и неприкаянная.       Райнер — не собачка, но у Пик, кажется, слишком заострено чувство эмпатии.       Она начала с того, что ему нужно найти новое хобби, даже обронила слово «приспособиться»; что он должен дать выход своим тяжелым чувствам — может, через творчество или вообще созидание нового, а Райнера трясло то ли от смеха, то ли непонятно чего, потому что Пик буквально пересказывала методички типа «как помочь людям с осложненным гореванием».       Порко погиб несколько лет назад, а стряхнуть с себя этот пепел так и не удалось.       Вынули всего-то маленький брусок — а рухнула вся башня, и жителя башни погребло под ее обломками.       Наконец Пик сказала, что Райнеру стоит обратиться к врачу. «Тебе там помогут».       Райнер в ответ подумал: «только если этот врач умеет воскрешать мертвых». Но согласился, чтобы она не расстраивалась — достаточно уже из-за него разочаровалось людей.       Но врач не был некромантом — всего лишь психиатром.       «Насколько сильно вы ощущаете себя виноватым в последнее время? Оцените интенсивность чувства вины по шкале от 0 до 3, где 0 — отсутствие чувства вины; 3 — постоянное чувство вины».       Это было похоже на какую-то очень тупую шутку, почти издевательство, и Райнер даже усмехнулся — ручка задрожала у него в пальцах.       Врач нахмурился.       — Вы там увидели что-то смешное?       Может, он и составлял этот кривой опросник? Глазища-то как загорелись — пламенем уязвленных чувств.       — Вообще нет, — мирно сказал Райнер и написал цифру четыре.       «У вас возникали мысли о самоубийстве в последнее время? Оцените серьезность намерений покончить с собой от 0 до 3, где…»       И смешно, и гадко — когда пытаются залезть в душу, но так неуклюже, что получается мимо. Все равно терпишь — от этого хоть не больно.       Врач долго смотрел на ровный столбик четверок, и Райнеру сначала показалось, что его просто выгонят — и все закончится.       Но глазища загорелись сильнее — уже предвкушением.       — Давайте-ка мы с вами опробуем одни таблеточки…       Райнер — не собачка. Скорее, мышь подопытная.       Ну, зато Пик будет спокойна.       — Первое время могут проявляться побочные эффекты — проблемы со сном, скачки настроения, сухость слизистых оболочек, что там еще? Может, с памятью что-нибудь, забывчивость… Если будут долго сохраняться — скорректируем дозу или сменим лекарства.       Он вынес из кабинета ворох рецептов и схему приема. Вышел из отделения, которое нормальные люди обычно обходят стороной, на свежий воздух. В рыжую воспаленную осень.       Подумал: «хуже от этого точно не будет».       Хуже не стало. Лучше — тоже. Стало просто по-другому плохо.       Сухость во рту и постоянная мелкая дрожь оказалось не самым страшным — это можно было пережить. Гораздо более интересные вещи происходили с головой.       Можно было сказать: «душу вывернули наизнанку», потому что внутри стало бесконечно раздирающе пусто, а все, что там было, теперь бродило снаружи.       Райнера выпотрошило первыми четырьмя таблетками, и он завороженно наблюдал, как его внутренности свободно разгуливали по внешнему миру.       С ним говорили, на него смотрели, смеялись и плакали, думали за него, любили его, звали его.       С ним был теперь кто-то еще.       Единственный человек, раздробленный на части, как будто бы расчлененный и деталями спрятанный в каждой вещи вокруг; голос — шорох, треск, малейший звук со знакомым тембром, голос и снаружи, и остатки — внутри; взгляд — направление света, расположение лампочек в люстре, блики зеркал в темноте; рассыпанный на длинные вечерние тени и запах дыма — нужно собирать по крупицам заново.       Райнер был теперь не один.       — Как чувствуете себя? — спросил врач на следующем приеме. — Ничего не беспокоит? Организм уже должен был привыкнуть.       — Нет.       А что он мог сказать? «Мне мерещится призрак любимого человека, погибшего три года назад»?       Или уже четыре?       Врач был доволен. А Райнер знал, что галлюцинации лечатся уже совсем другими таблетками: они собирают все разбежавшиеся внутренности, запихивают обратно, накрепко зашивают — и получается овощ. Только такой нафаршированный перец все равно рано или поздно развалится.       Порко всегда был рядом с ним, в сердце, не покидая ни на секунду, но теперь его присутствие ощущалось особенно явно.       Осколки души. Разбросанные всюду, растерянные. Найти бы все и слепить в одно.       Райнер отчаянно хотел дотянуться до Порко, потому что видел его силуэт в отражениях; потому что теперь понимал, что он всего лишь остался по ту сторону двери.       Сны были сплошь вышиты зовом, но зов все не складывался в слова — у Порко был голос, но не речь; в этих снах был отчетливый запах и очень яркие вязкие краски — выбираться оттуда стало сложнее.       Райнер спал сутками из-за действия транквилизаторов и не хотел просыпаться. А когда все-таки просыпался, разбитый, — искал. Прислушивался и вглядывался, ловил отсветы и впитывал эхо чужого голоса.       Только вот вроде бы самого главного — желания жить — у него нисколько не прибавилось. Но таблетки и правда оказались волшебные.       Гладь мыла — прикосновение кожи, и дыхание сразу же перехватывает. Очертить пальцем трещины: шрамы. Цвет другой. Слишком белый. Холодно. У Порко была красивая мягкая кожа и много родинок на спине.       Райнер снова смотрит в зеркало, и обнаруживает там себя только спустя секунды. Снова провалился, скользнул по ту сторону.       Мыло — всего лишь мыло, вспененное и нахохлившееся мелкими пузырьками. Просто пузырьки. Не глаза. Не смотрят. Смех стихает с последними каплями воды.       «Хорош. Слушай, возьми себя в руки уже».       Райнер делится с Порко своей речью, потому что у него самого слов в запасе скопилось немерено — некому их говорить столько, незачем.       Когда он возвращается в комнату на шатких ногах, то спотыкается о порог. Вода, которой он запивал таблетку, так и не смыла с языка горечь. Значит, теперь можно попробовать вино.       Бутылка закатилась под кровать, и Райнер нащупывает ее рукой, не решаясь взглянуть в темноту, хватает горлышко с третьего раза — потому что трясущиеся пальцы все норовят отшвырнуть ее обратно.       На дне булькает примерно треть. Он купил эту бутылку вчера утром.       Врач предупреждал, что так будет. И что будет еще хуже, если мешать с таблетками алкоголь.       Если это — хуже, то пусть так и остается.       Пара бокалов на ночь — и сны стали короткими и глубокими, а между ними зияло забытье, которое длилось почти бесконечно, но сновидения-вспышки почти ослепляли своей правдоподобностью: вино будто бы дорисовывало недостающие детали и делало четче имеющиеся.       Райнер спал сутками и все равно не высыпался.       Только руки стали дрожать сильнее, а предметы вокруг окончательно ожили. Но это не было страшно.       Он делает несколько глотков и не чувствует вкуса, зато во рту начинает гореть; вино выжигает таблеточную горечь, выжигает напоминание, что все это — сплошной побочный эффект.       Есть предположение, что люди со съехавшей крышей — не сумасшедшие, а просто видят то, что другим не положено. Приоткрывают ту самую дверь.       Отросшие ногти, цепляясь, звенят по стеклу.       «Мне жаль».       Райнер не уверен, что дал верные слова этой интонации — может быть, просто то, что так хотел бы услышать. Но, отерев губы, отвечает:       — Ты не виноват, — сам не понимая, к кому обращаясь.       «Выпей еще».       Он повинуется голосу, звенящему стеклом снаружи и бряцающему о череп изнутри.       Красное сухое, артерия длинного горлышка — Райнер делает себе несовместимое переливание, разбавляя порченую кровь, складывая отрицательные резусы в один положительный.       У Порко была третья группа. Райнер мог поделиться с ним своей, первой, наоборот это не работало, и он знал, что теоретически может спасти ему жизнь и что может себя до капли отдать, если понадобится, а Порко не сможет, потому что его кровь не подходит, как бы он ни хотел.       Райнер был готов в любой момент себя обескровить — вскрыться и напоить его собой, не смея ждать ничего в ответ.       Порко все правила опрокинул. А они прилетели в голову Райнеру и оглушили на несколько лет.       Пустая жизнь, заполненный Райнер — сплавились горе с виной, застряли сплошным монолитом в груди, в голове, да так, что ходить стало трудно и даже вставать, а потом — есть, говорить и моргать.       Они никогда не были с Пик близки, зато Порко с ней — был. А когда погибает близкий человек, нужно позаботиться о его несчастной собачке, которая осталась без хозяина.       — Ты как будто до сих пор его ждешь. — сказала она, когда в очередной раз приносила продукты. — Не надо.       Собаки ждут своих людей на месте их гибели до самой своей смерти, упорно и отчаянно, и им же не объяснишь, не скажешь то самое «он не вернется».       — Ты не собака же, ну?       «Начни жить нормально и найди себе кого-нибудь, чтобы мне не приходилось с тобой больше возиться», — договорил Райнер за нее у себя в голове.       Он не хотел быть обузой и не хотел расстраивать Пик, которая, наверное, отдавала Порко какой-то известный только им долг.       Мама оплакивала Райнера. Но она это делала всю его жизнь, поэтому и теперь было совсем не в новинку.       Ей бы самой до себя, если честно.       Райнер навещал ее вопреки тяжести жить свою жизнь. Тело само поднималось и шло, как когда он был Воином — даже если невыносимо, даже если нет сил, нужно выполнять свою функцию.       Он приносил ей яблоки. Мама делала из них пресную и черствую шарлотку.       Пахло гарью, а она говорила:       — Тебе идет красный, — имея в виду то ли цвет его глаз, то ли чью-то абстрактную кровь, то ли повязку почетного марлийца. — Сразу думаю о твоем отце.       Может, открывать двери по ту сторону — это у них семейное?       Теперь Райнер пустой, а жизнь заполнилась черной водой — он обронил свою тоску, ее выкорчевали таблетки, и теперь тоска ходила с ним под руку, пачкая ладонями в саже.       Боли больше не было. Были таблетки, было вино, был Порко, вынырнувший из воспоминаний таким, каким Райнер его запомнил, каким любил, только расщепленный на то, что нельзя увидеть или потрогать, а только вдохнуть и услышать — не призрак, а живой, только теперь по-другому.       Из-за двери, ведущей на ту сторону, сильно сквозило. Только Райнер не мог найти ручку.       Неестественный выпуклый мир, фигуры сквозь аквариумное стекло.       — Поговори со мной, — просит Райнер.       На улице под шагами хрустит листва.       «Зачем ты это делаешь? Не помогает же. Только хуже делаешь».       — Мне больше не больно.       «А должно».       Как вовремя вырезать воспаленный аппендикс, вырвать гниющий зуб; как найти глубокую занозу наощупь, если исчезнет боль, кто тогда направит тебя к тому, что тебя разрушает, кто укажет, что что-то с тобой неладно?       Можно вынуть из сердца застрявшее лезвие, только если чувствуешь, куда вести руки. Лекарство от этой раны добывается из самой раны.       — Еще теперь ты со мной.       Форточку за занавеской мотнуло ветром — он головой качает и шепчет свистом.       «Ты идешь не туда».       — Все дороги куда-то приводят.       Длинное узкое горлышко — дуло, и целится аккурат в голову.       Габи однажды спросила:       — Ты по нему скучаешь?       Райнер напрягся и лихорадочно думал, откуда она узнала. Либо Фалько успел увидеть что-то в воспоминаниях и поделился, либо все проще намного — сама заметила. Поняла, почувствовала. Отношения Порко и Райнера слишком искрили. На подобные яркие искры смотреть нельзя, но не замечать невозможно.       Пик точно не могла ей рассказать.       — Много моих друзей погибло. Мне не хватает каждого.       — Но его — сильнее всего?       Габи не произнесла даже фамилии — может, потому что не хотела лишний раз тревожить то самое лезвие в сердце; может, потому что на месте Порко в чужой памяти осталось пустое место, и теперь Райнер помнит его за всех.       Ворс ковра на полу колышется, но это не видно глазу. Мягкая поступь. Касание — трение об одежду. Лишние тени в зеркале. Зов на ту сторону.       «В конце этой не будет света».       — Я иду не за светом, а за тобой.       В конце концов, все дороги Райнера были вымощены тьмой.       Единственный красочный, приближенный к реальности сон нахлынул после целой таблетки — сверх назначенной дозы — на ночь и половины бутылки вина; там поле вздыхало зелено-палевым, резала кожу трава и сухая земля кусала лопатки; там был Порко, настоящий, сам по себе, а не искусственный — отзвук скорби; были его лицо, красивые волосы и упругие бедра — горячий сон, горький.       Райнер осознавал себя и цеплялся за снящиеся руки.       — Не уходи от меня.       — Тогда пойдем со мной.       Порко дышал и говорил слова, в которые сложился зов. Клочки-образы соединились в целое — один сон стал яснее всей-всей реальности.       — Ты умер, — Райнер давился всхлипами, голосом, поцелуями. — Поторопился на ту сторону.       — А может быть, ты задержался на этой?       Высокое небо с двойным куполом, бескрайнее поле без забора с колючей проволокой.       — Нет, нет. Не уходи…       Райнер уткнулся в ямку между ключиц — искал родное тепло, а нашел темноту и снова проснулся в сломанную мозаику жизни. Ложное пробуждение, сон во сне.       Глаза болели. На кухне была еще одна полная бутылка.       Но сначала — половинка таблетки.       Он все еще смотрит в горлышко. На полу растекается солнце тонкой и длинной трещиной — меж занавесками появилась щель.       «Ты думаешь, если бы я остался жив — все было бы хорошо? Ты стал бы нормальным и счастливым человеком?».       — Мне было бы, на кого опереться.       «Я тебе что, костыль?».       Голос звенит. Звенит стекло в окнах.       Они не мечтали о лучшей жизни, они не мечтали о жизни вообще, просто были рядом друг с другом и знали, что однажды умрут — может, трагически, может, героически, ну или совсем прозаично в пасти титана-преемника.       Они были готовы к смерти; Райнер, оказалось, что только к своей. И что страшнее — оказалось, он совершенно не готов к своей жизни.       Порко не был ее самой важной частью, но вот пустота на его месте стала важнее всех остальных брешей — отсутствие ощущалось сильнее наличия, осязаемая нехватка, которой можно давиться и от которой гадко замшело в груди; и можно больше не обращать внимания на пробоины что поменьше.       Можно весь остаток времени скорбеть по другому человеку и так и не успеть оплакать себя — того, кто не смог стать никем другим, кроме Воина. Никогда не сможет.       Наверное, останься Порко в живых, Райнер и правда просто тянул бы его за собой на дно.       Он понимает, что все это время сидит на кровати, слабо пробиваются ростки осознания себя, понимание позы и своего тела в ней. В ладони крепко зажата бутылка.       «Ты же понимаешь, что я только в твоей голове?».       Райнеру хочется возразить, он хочет сказать: «нет, ты — не побочный эффект, а я — не больной, просто теперь я вижу больше, чем следует, я могу тебя слышать и могу с тобой говорить, и, если бы эта дверь между нами открылась хоть немного пошире, я бы мог пойти за тобой, куда бы она ни вела».       Райнер молчит, и в этом минутном проблеске он знает, что просто отсек кусок от своей души, написал на нем имя Порко, наметил глаза по памяти и посадил напротив. Что играет с куклой, говоря за нее своим искаженным голосом, который обычно не узнает.       В этом оторванном куске — вся его печаль, и поэтому боли больше нет, поэтому теперь внутри пустота; там, где было что-то настолько разрушающе-сильное, что нельзя было справиться в одиночку.       — Во сне ты был реальным. Я тебя чувствовал.       Он на секунду теряет нить, проваливается взглядом в бутылку, а потом вспоминает — и мысль ударяет под дых, лишает дыхания между словами.       — Я переборщил с лекарством. Ты был со мной. Я помню тебя.       Последняя фраза — петля на шее.       Эта память — не реликвия, не старое теплое воспоминание, не далекие надгробия позади; эта память — шрам, все никак не заживший и легший на самое видное место; с этой памятью застывают на одном месте либо идут в никуда — и с каждым шагом сердце отзывается дребезгом.       «Значит, тогда выпей еще».       На улице шорох перьев и вскрики — ребятня распугивает голубей, прыгает по кучам из ржавых листьев. Все еще эта сторона — привычная, блеклая — а Райнер в своей квартирке уже на границе миров.       Он повинуется голосу и стаскивает с тумбы таблетницу. Левая половинка выглядит не такой привлекательной — край неровный. Щербатая полуулыбка. Лишняя доза. Значит, не хватит одной до нового рецепта. Придется чуть-чуть потерпеть.       Таблетка даже не царапает горло.       Все просто, мистер Браун: вы пьете таблетки — и вам снова хочется жить, и снова все хорошо, даже если вы теперь радуетесь среди развалин как полудурок и ловите последних бабочек; все просто: больше нет никакого беспокойства и кошмарных снов, теперь снов почти совсем нет, как и новых сил после них; все просто — но только вот есть пара нюансов, о которых мы сами пока не знаем, но пичкать вас волшебным лекарством не перестанем.       Этот чертов врач ничего не понял за несколько месяцев. Даже не заподозрил.       Райнер, наверное, уже должен был проклясть Пик за эту затею. Но она ведь хотела как лучше — не могла больше смотреть на человека, потерявшего волю к жизни. На самом деле, никогда не имевшего. Броня исчезла вместе с силой титана, оружие выполнило задачу — пора отправляться в утиль.       Райнер больше не пытался себя убить. Он просто больше не хотел просыпаться. Не видел смысла.       «Нежелание жить — не то же самое, что желание умереть», — сказал тот самый врач, и казалось, что он вот-вот лопнет от своего важного вида, и этот пафос тогда хотелось размазать по его нескладному лицу, потому что нихрена он не понимал; он измерял и сравнивал невозможные величины, рассуждал о таких понятиях, которые в их врачебных учебниках схематизировали, разложили на составляющие, вырезав всю суть человеческую; об этом можно умничать до тех пор, пока сам не глотнешь, не захлебнешься, не выплывешь и не поймешь, что это лекарством не травится — так, удобряется лишь.       Райнер, наверное, уже должен был проклясть их всех.       Пустая бутылка падает на пол.       «Ну что, легче тебе? Я рядом».       Порко садится перед ним и кладет на колени свои ладони, и Райнер подается вперед, хватается за загустевший воздух. Почти падает на пол, роняет таблетницу, но в последний момент удерживает себя на кровати — или ему помогают тени от чужих рук.       Стены темнеют, хотя сейчас утро.       Райнер смотрит в его коврово-узорные глаза и жалобно тянет:       — Я хочу к тебе.       «Что ты врешь? Ты хочешь не ко мне, а отсюда. Куда угодно».       Пусть скажет: я всего лишь крючок, за который ты зацепился, чтоб вынырнуть вслед.       Несколько месяцев странного сна. К чему вообще снятся покойники?       «Но тогда почему же ты все еще здесь?».       Потому что люди не должны себя убивать.       Потому что другие люди погибали совсем не за это, а за жизнь и счастливое будущее.       Потому что у Райнера есть Габи и мама; хотя у Габи есть Фалько, а мама уже потеряла любимого сына несколько лет назад. Якоря, которыми не удержишься на зыбкой нетвердой почве.       Потому что умирать от собственных рук — это страшно?       «Нет никакой смерти, есть только двери в конце, и нужно иметь мужество, чтобы переступить порог самому».       Как не слушаться голоса, если это — единственное, что осталось?       Никто не заметил, что происходит с Райнером — ни врач, ни мама, ни Пик, ни кто-либо другой; а он как мячик-попрыгунчик, швырнутый кем-то давно со всей силы и отскакивающий от стен по инерции, с каждым разом все медленней, а когда он совсем, окончательно остановился — все уже разошлись.       У них всех есть своя жизнь — тоже раскромсанная, изрешеченная.       У Райнера есть Порко, который берет таблетницу его же рукой.       — Ты — та моя часть, которая хочет умереть?       «Та часть, которая не боится уже принятых решений».       Райнер открывает ячейки, и в каждой — две таблетки из разных пачек; одна целая — на ночь, другую — по половинке утром и вечером, так гласит схема, которая намертво въелась в память.       — Ты говорил, что в конце этой дороги не будет света.       «Может, он будет в конце той, что за дверью?».       Будь Райнер в своем уме, он бы горячо возразил: «смерть есть», потому что он видел ее своими глазами, видел, как она забирала других и заносила косу над ним самим; и она не брала людей за руки и не вела ни к каким дверям — она разрывала тела и ломала кости, всаживала в головы пули, изугливала самым горячим огнем и чавкала человеческим мясом; и никто в ее пасти не находил свет.       Но Райнер высыпает таблетки на ладонь. Они все помещаются в одной.       Когда покойники говорят, но не восстают, когда извиваются перед глазами предметы, их линии, сменяет цвета то, что никогда не имело цвета, когда ты сам уже вроде бы одной ногой где-то, балансируешь на этой границе то туда, то обратно заваливаясь, а потерять равновесие не страшно уже — тогда смерти нет.       Тогда это просто путешествие с билетом в один конец, отъезд из родных краев навсегда — так бывает, а Райнеру даже не нужно собирать чемодан в дорогу. Здесь ничего не осталось. Никого среди живых.       А там, среди толпы мертвецов, он найдет Порко. Там они оба будут настоящими — в одной плоскости, в одном измерении, там руки — совсем не мелькающие очертания, а горячие, цепкие, и снова можно будет переплести пальцы.       Райнер дал ему обещание, что, если загробный мир существует — он подаст Порко сигнал.       — Надо нам код придумать, — предложил Порко, склонившись над ним в узкой кровати, где теперь было два одеяла. — Ну, когда твоя сестренка тебя сожрет, вдруг ты потом сможешь через нее со мной общаться. Заставишь ее сказать что-нибудь, о чем знаем только мы — и я все пойму. Что ты в какой-то мере еще со мной.       Еще не остывший, обнаженный и влажный кожей — следы недавней близости. Остатки его видимой принадлежности Райнеру.       Воспринимать слова было сложно.       — Ладно. Договорились, — рассеянно согласился Райнер. — Только жутко это как-то, разве мертвые живым в голову залезают? Еще и заставляют их что-то делать. Фантастика, в нашем же случае передаются только воспоминания. Но я обещаю попробовать.       — Постарайся там хорошенько.       Они так и не придумали код, потому что время ушло на другое, более приземленное, родное и близкое, которое здесь и сейчас — так странно думать о смерти, когда вот она жизнь, когда можно любить, говорить, ласкать, даже если смерть уже назначила встречу, на которую точно не опоздает.       Горсть таблеток нечем запить, но Райнер не давится. Он не помнит, сколько их там, но достаточно, чтобы преодолеть горизонт событий.       И правда хорошие таблетки, волшебные.       Это не то же самое, что совать себе дуло винтовки в рот.       Жалко только врача будет. Габи с мамой. Входная дверь осталась незапертой. Пик и Габи недавно заходили. Мама не придет. Значит, первым здесь окажется кто-то другой. Может, соседи. Или почтальон?       Самому убивать себя страшно. Если это требует сделать кто-то другой — уже легче. Воинам такое привычно.       В конце концов, это Порко вложил в его руку таблетницу. А Райнер ему доверяет — хоть живому, хоть тому, что живет только в его голове.       Звуки на улице стихают. Райнер думает, что стоит закрыть занавески, потому что теперь наоборот слишком светло, и стены становятся полупрозрачными, так светло мглистой осенью не бывает. Вспоминает, что занавески все это время закрыты.       Не больно, кружится только комната. Качка в отправляющемся поезде.       Клонит в сон, и Райнер на секунды проваливается в себя, как в колодец, зажмурившись, с едва ощутимым страхом, что Порко уйдет, а он проснется куда-то не туда или совсем в пустоту.       Ладони на коленях вдруг сжимаются. Встряхивают осторожно.       — Засыпаешь, да?       Райнер открывает глаза.       Черты на полу, которые сложились как в том самом сне, повторяющие воспоминания по отчетливой кальке, и руки на коленях стали горячие.       Райнер смотрит в блестящие глаза напротив, а собственные все никак не могут наполниться слезами. Чертов побочный эффект.       — Эй, Райнер.       Блестящие глаза. Настоящие. Осока в первой росе.       Порко больше не забирает его слова, говорит своими, а у Райнера почти никаких не осталось.       Пусть он посмеется или упрекнет, пусть он скажет: тебе просто нужна была причина, ты все выдумал, тебе всего лишь-то обдолбаться надо было.              У Порко целая голова, а лицо такое же, какое было в том сне; такое, каким Райнер его видел в последний раз и запомнил отчаянно-жадно.       «Я скучал по тебе».       «Мне так много надо тебе сказать».       «Я не верю».       — Ты... Ты за мной пришел?       Порко обхватывает ладонями его лицо — настоящие руки, не ледяные, не бледные, как должно быть у мертвых, а Райнер стынет в оцепенении, не в силах даже моргнуть, будто тело ему больше не подчиняется.       Подушечки пальцев гладят — как смахивают что-то невидимое под глазами, но щеки все так же сухие.       — Я никуда и не уходил.       Если это лик смерти, — с родной и бездонной зеленью глаз — то умирать уже не страшно совсем.       — Дай мне тебя обнять, — шепчет Райнер, пытаясь пошевелиться, но у него ничего не выходит, только команата начинает кружиться сильнее. — Я... не могу.       И если даже это не смерть, а просто очередной слишком реалистичный сон, от которого придется проснуться, даже если придется снова вгрызаться в остатки воспоминаний, бальзамировать в памяти это лицо, снова слепо идти на голос — пусть этот сон продлится еще хоть немного.       Порко смотрит так, как никогда не смотрел; ни смешинки в глазах, ни даже складки между бровей — только печальная нежность, грусть без привычных оттенков, и Райнер хочет спросить: «ты разве не счастлив, что я буду с тобой?», но уже не может набрать воздуха, чтоб говорить.       — Не сейчас.       Может, он не смерть, а ее проводник, которого смерть послала за Райнером. Потому что за Порко он отправится добровольно куда угодно.       — Отдохни. Поспи немного — потом пойдем.       У него никогда не было такого мягкого голоса.       «Куда пойдем? Я не хочу терять тебя из виду, мы же только что встретились. Что же с тобой там сделали, что ты сам на себя не похож?».       Интересно, там будет поле? Или выжженная земля? Или совсем ничего?       Райнер хочет сказать: «я уже тоже не боюсь уже принятых решений, и я о них не жалею», даже если придется немного слукавить.       Переступать порог не так страшно, если кто-то ведет тебя за руку. Если на той стороне тебя встретят.       — Веришь мне?       Порко смотрит снизу вверх и гладит-гладит-гладит пальцами щеки, хотя там нет слез, хотя так сухо на веках, и Райнер не смог бы расплакаться, даже если бы захотел.       А сейчас ему незачем плакать. У них впереди много времени.       «Верю».       Райнер снова закрывает глаза. Порог остается позади.