Призраки поместья Павенхэм

***

Остался 31 день

Пустота неумолимо охватывала заброшенные стены поместья Павенхэм, кирпичи, камни и древесину разъедала тишина, одиночество и заброшенность. Поместье осквернялось забвением того, что когда-то находилось в его стенах, под его крышей. Прошлое покоилось в расщелинах паркетных полов. Пылинки, кружащиеся в воздухе, затрагивал только летний ветерок, проникающий сквозь проломы в стенах. По мере того как виноградные лозы, плющ и ползучий инжир цвели и распускались, поглощая все, что осталось от человеческого тепла в этом заброшенном месте, воспоминания забивались в уголки, каждое утро страшась солнца, которое могло их забрать. Поместье простояло сто лет и, возможно, простоит еще сто… …но сейчас оно умирало. Панси Паркинсон знала об этом еще давно, еще ребенком. Мать привозила ее сюда каждое лето, на каникулы. Так было вплоть до лета 1942, пока мать в панике не вытащила ее из постели темной ночью, под жужжание цикад. — Пойдем, дитя мое, — прошептала она, подхватив ее хрупкое тело и спустившись с ней вниз по лестнице нетерпеливыми шагами. Панси помнила, как была удивлена силой рук матери. Силой рук, которые до этого не держали ничего тяжелее сумочки, набитой сигаретами и румянами. Панси забыла свою куклу. Она плакала и умоляла мать вернуться в поместье, кричала ей в ухо, ударяясь своей маленькой фигуркой о водительское сиденье. Сейчас, восемнадцать лет спустя, она стояла перед железными воротами, небрежно зажав между пальцами завещание матери. Ее глаза изучали поместье вдоль и поперек, заставляя возвращаться в то лето и ту ночь. В ту незабываемую ночь. В последнюю ночь перед тем, как ее забрали у матери. Рука крепче сжала листок, сминая и комкая его в ярости и замешательстве. У нее не было причин возвращаться, но было приказано, чтобы она приехала. Последнее лето в поместье Павенхэм, одно последнее лето, и она приберет к рукам наследство. Она вознесется к луне и звездам, и никогда больше не оглянется назад. Панси толкнула железные ворота. Они протестующе заскрипели, сопротивляясь ей. Приложив немало усилий, ей все-таки удалось попасть на территорию поместья. Утренний туман, исходивший с близлежащего озера, сгущался над землей, скрывая от новой хозяйки заброшенные сады. Панси прошлась по гравийной дорожке, ее потряхивало от любопытства, воспоминания затрепетали под кожей. Она увидела качели, на которых мать качала ее. Маленькую беседку, где они время от времени устраивали пикники. Навес, под который она заползала во время игры в прятки. Все это прогнило, было поломано, изъедено природой и временем. Она подошла к крыльцу и покосилась на входную дверь, размышляя, сможет ли она найти в себе силы переступить порог. Духи ее матери все еще витали в воздухе — амбра, сандаловое дерево и ваниль — ароматы, которые вцепились в платье Панси. Возникло чувство, что она бегала тут только вчера, прячась под юбкой матери. Она глубоко вдохнула и толкнула тяжелую дубовую дверь, ее сердце бешено колотилось в груди, в ожидании того, что мать будет ждать ее по ту сторону. Она закрыла глаза и вошла в помещение. Тело задрожало, броня ослабла, желание воссоединиться с призраком прошлого горело внутри. Фойе было пустым. На антиквариате скопилась пыль, явление истинного отчаяния и одиночества. Заброшенности. Сердце Панси сжалось. Абсурдно было даже на секунду допустить мысль о том, что мать будет стоять тут и ждать ее. Она была похоронена на кладбище Нанхед, под шестью футами земли, ближе к личинкам и тараканам, чем к собственной дочери. Все было так, как и должно быть: неподвижно и мертво. Все погрузилось в пучину человеческих потерь, объединилось с полчищем других ушедших, которые не оставили после себя ничего, кроме пыли и пепла. Мать оставило ей только одно — это поместье. И она должна была исполнить ее последнее желание, чтобы дать духу матери упокоиться. Панси прошла вглубь фойе. Каждый ее шаг поднимал пыль, открывая взору дюймы забытого летнего дома. Принцесса возвращается в свой замок и находит его в руинах — это было бы поэтично, если бы не было пронизано такой печалью. Ее руки ласкали ореховые перила, ладони стали серыми и грязными от пыли. Она вспомнила о кукле и подбежала к тому, что когда-то являлось ее комнатой. Без колебаний распахнув дверь, она увидела кровать, покрытую атласными розовыми простынями. Кровать казалась ей до абсурдности маленькой. Она была всего лишь ребенком, хрупкой и слаборазвитой девочкой. Ее глаза блуждали по комнате в поисках своей давно забытой куклы, по которой она так сильно горевала. Ее тут не было. Панси сорвала простыни с кровати, порылась в сундуке с игрушками, просунула руку под кровать, обшарила полки и комоды. Ее нигде не было. Поместье оставалось неподвижным в течение многих лет, тут ничего не могло двигаться. Тишина и запустение стерли следы его прошлой жизни, оставив мебель, шторы и одежду нетронутыми, ожидая, когда Панси вернется, чтобы вернуть им былую славу. Кукла исчезла.

***

Осталось 30 дней

Постель ее матери была холодной. Простыни смялись, когда она улеглась, хотя оставались свежими и чистыми, поскольку были постираны днем ранее. Казалось, что они затвердели со временем, так и не оправившись от отсутствия женщины, которая привыкла спать на них. Панси часами металась и ворочалась, не в силах уснуть. Страх полз по позвоночнику, заставляя тело извиваться и скручиваться. Она пыталась заглушить его, это было нелепое чувство, которому она не собиралась потакать. За годы, прошедшие с тех пор, как они покинули поместье, Панси предполагала, что у матери было психическое расстройство. Она видела вещи, которых не существовало. Панси лежала и ожидала, когда сон придет. Не было причин, по которым ее тело не хотело присоединяться к царству Морфея с распростертыми руками. Это приводило в ярость — она была рациональной, женщиной науки! Она провела годы своего становления в лучшей школе страны, в Хогвартсе. Затем она поступила в Лондонскую школу гигиены и тропической медицины, на что могло претендовать малое количество женщин, даже в наше время. Для нее было нелепо бояться старого и заброшенного поместья. Поместья, в котором она исследовала каждый квадратный дюйм, но не нашла ничего, кроме армии пылинок. Смирившись, она откинула одеяло к изножью кровати и вышла из спальни. Чашка хорошего чая наверняка поможет. Она рассудила, что просто перевозбуждена от всех перемен, которые произошли в ее жизни. Ужас был вызван стрессом, страх был вызван стрессом — больше ничего. Чай представлял собой лечебное средство от этих эмоций. Она спустилась на кухню и открыла окно, позволяя свежему ветерку наполнить комнату. Комната была безупречна, поскольку она убралась здесь днем ранее. Тетя, которая приютила ее, в надежде, что она скоро выйдет замуж, была бы просто счастлива. Для старой женщины было большой болью видеть, как ее подопечная отвергает каждого представленного ей холостяка (всех парней из респектабельных семей, не меньше). Панси отказывалась до последнего, сохраняя внутри себя тьму, которую никогда и никому не сможет раскрыть. Она поставила чайник на плиту и зачерпнула несколько листьев черного чая маленьким ситечком. Когда давление кипящей воды выросло, по комнате распространился свистящий звук, испугавший женщину. Она повернулась к плите и почувствовала, как ее легкие сжимаются в груди — это всего лишь чайник. Человеческая разработка, машина, рациональная вещь. Воспоминания о матери и лете, разыграли ее воображение. Я — женщина науки, и я не буду потакать безумству моей матери. Ее мантра. Эту фразу она повторяла себе на протяжении многих лет, начиная с той ночи, восемнадцать лет назад. С тех самых пор, как ее забрали у матери. Она налила кипяток в свою чашку, смотря на черный вихрь заварки, которая отдавала грязью и трясиной. Панси положила ложку в чашку и поставила таймер на три минуты. Она сосредоточилась на чаинках, на их смешивании, чтобы избавиться от беспокойства, которое напитывало ее. Поместье было пустым. Тут была только пыль, старая мебель и брошенный антиквариат. Просто воспоминания ветром проникали через приоткрытое окно. Это осталось позади. Ни больше, ни меньше. Она позволила затишью, вызванному тиканьем таймера, успокоить ее разум. Нет, беспокоиться не о чем. Потом тиканье прекратилось. А свисток продолжал звучать. Таймер был выключен, чайник выключен. Но свист продолжался. Панси оперлась рукой на стойку и потрясла головой, пытаясь избавиться от звука… но все еще слышала его отчетливо, хотя и отдаленно. Она услышала мелодичный напев, напев детского стишка, который она могла узнать где угодно. Она слишком часто напевала его во дворе вместе с другими девочками, чтобы поиздеваться над девочкой младше нее — Джиневрой Уизли. «Хлоп, убежала ласка». Гул пронесся по поместью, вибрируя в стенах, и вскоре добрался до Панси — не до ее ушей, а до самой глубины души. Эта мелодия так глубоко укоренилась в ней, что она начала петь в такт. Мелодия становилась все громче и громче, заставляя выкрикивать слова. Играли мартышка и ласка, У летней беседки в саду, Мартышке казалось все сказкой, Вдруг убежала ласка. Кончилась сказка — убежала ласка. Вот незадача — ушла удача. Не буду умолять тебя, И плакать я не буду, Я ухожу тебя любя, Не жду сегодня чуда. Кончилась сказка — убежала ласка. Купите рис, Купите рис И с патокой смешайте, Такого удовольствия Себя вы не лишайте. Кончилась сказка — убежала ласка. Не буду умолять тебя, И плакать я не буду, Я ухожу тебя любя, Не жду сегодня чуда. Кончилась сказка — убежала ласка. Вот незадача — ушла удача. Она пела снова и снова, голосовые связки работали против нее, заставляя доводить ее до предела. Звуки стали сырыми и рваными из-за перенапряжения, ее пальцы дрожали. Затем… …мелодия прекратилась. И, словно вырвавшись из транса, Панси рухнула на пол, зарыдав. Она закрыла уши руками и начала молиться, чтобы галлюцинации, наконец, закончились. Я — женщина науки, и я не буду потакать безумству моей матери. Она сидела там, кажется, несколько часов, не в силах понять, что произошло. Возможно, безумие, которое было заложено в генах ее матери, наконец-то начало паразитировать в ней, взяв верх над здравомыслием. Может быть, она наконец-то по-настоящему сошла с ума, пытаясь так долго избегать семейного проклятия. Заставив барабанную дробь в своем мозгу утихнуть, она встала и внимательно прислушалась. Звук исчез. Тишина опустилась на поместье, плотно укутав его одеялом, изолируя от мира. Даже ветер пропал. Вздохнув, Панси взяла свою чашку с чаем (для нее было удивительно то, что он стал холодным и горьким) и пошла в свою комнату. Она шла быстрее, чем обычно, на всякий случай резко захлопнув дверь, не заметив вдалеке головы, поворачивающей за угол.

***

Осталось 18 дней

Закоулки сознания Панси всегда были загадкой, даже для нее самой. Когда ей было шесть лет и ее мать забрали высокие мужчины в белых халатах, сославшись на срочное медицинское вмешательство, она перечеркнула свою жизнь. Тетя забрала ее и увезла далеко от Лондона, глубоко обиженная тем, что ее заставили ухаживать за чужим отпрыском. Наследство хранилось под бдительным присмотром попечителя, часть денег ушла на лечение матери, другая часть предназначалась для ухода за Панси. Ежемесячного пособия хватало только на оплату дорогостоящего обучения, на новую форму каждый год и на питание. Не было ни праздников, ни роскоши, ни подарков под елкой. Как бы то ни было, Панси жила мечтой. Мечтой, в которой эти деньги принадлежали ей, но она не была уверена, что когда-то сможет заполучить их. Она отреклась от матери, отказываясь даже узнавать, почему ее забрали. Она подружилась с самыми богатыми и избалованными детьми в школе, надеясь получить от них защиту. Одного факта, что она не получала стипендию и не ходила в поношенной одежде, в отличие от тех же Уизли, было достаточно, чтобы она нашла утешение в объятиях Драко Малфоя, Блейза Забини и Теодора Нотта. Этим людям она могла доверить свою жизнь, до тех пор, пока демонстрировала им беспрекословную преданность перед лицом их врагов. С годами эта преданность вышла за рамки простых оскорблений в адрес Гарри Поттера, Рона Уизли и Гермионы Грейнджер, их заклятых врагов. Она была в полном их распоряжении, в физическом и моральном плане. Драко прокрадывался к ней в постель по ночам, и она давала ему все, о чем он просил. Отдавалась с энтузиазмом, даже если мысль о том, что к ней прикасался мужчина, была отвратительна. Это была плата за ее безопасность. Цена, которую пришлось заплатить, потому что она не имела собственных денег, чтобы самостоятельно обеспечить себе безопасность. Она с радостью заплатила бы, если бы это означало, что она сможет обеспечить себе положение в обществе. Семейное проклятие уже отняло у нее мать, ему не нужно было разрушать и ее будущее. После стольких жертв, стольких страданий и семейного наследства, которое было в нескольких дюймах от нее, Панси не могла позволить безумию повлиять на нее. Она должна держать его на расстоянии, хотя бы в течение этого лета. Пока не будет выполнено единственное условие, написанное в завещании матери. Именно по этой причине она надела свою самую уродливую одежду, закутала волосы в платок и принялась за уборку поместья. Она выходила из спальни сразу же с восходом солнца, трижды проверяя запертую дверь, и возвращалась с закатом. Ей оставалось только благодарить длинные летние дни, она закончила уборку поместья меньше чем за неделю. Трудно было найти себе развлечение на последующие дни пребывания здесь. Конечно, она захватила с собой несколько книг, но мысль о том, чтобы расслабиться в поместье, вызывала у нее беспокойство. Ее ночи были длинными и утомительными. Простыни всегда были слишком холодными, кровать чересчур жесткой, а гудение невыносимым. Гудение не прекращалось, мелодия всегда одна и та же, песня ласки. Она поймала себя на мысли, что жалеет о том, что когда-то пела ее рыжеволосой девочке. Иногда ей снились те, над кем она безжалостно издевалась, их лица преследовали ее до самого пробуждения. Панси просыпалась вся в поту, с чувством вины и стыда. На двенадцатую ночь ее пребывания в поместье, этот стыд принял новую форму. Пока Панси смотрела в потолок, ее мысли преобразовались во что-то материальное, и стали перемещаться по комнате, расширяя стены. Это происходило постепенно, поначалу казалось, что влажность сказалась на старых кирпичах, и они покрылись блеском. Если бы Панси была писательницей, то сказала бы, что стены потеют. Она отмахнулась от этого видения и повернулась на бок, закрыв глаза и пытаясь уснуть. В этой комнате она была в безопасности, в спальне своей матери. Но сон не шел. Вместо этого в комнате становилось жарче, причем в буквальном смысле. Термометр у двери показывал 41 градус по Цельсию. Тело Панси покрылось испариной, дыхание стало неровным и учащенным, словно она пробежала марафон. Она встала с кровати, чтобы открыть окно, но оно не открылось. Стены начали пузыриться, все сильнее и сильнее, не поддаваясь никаким законам физики, о которых было известно Панси. Чувство клаустрофобии росло в ее нутре, сковывая тело. Она рухнула на пол, прижав колени к груди, ночная рубашка пропиталась потом и страхом. Мебель, стоявшая у стены, начала падать и взрываться, осколки дерева летели во все стороны, в том числе впиваясь в кожу Панси. Кровь, пот и слезы беспрерывно текли из нее, угрожая обезвожить ее тело до такой степени, что ее труп будет похоронен здесь навсегда и навечно. Она в отчаянии смотрела на то, как комната сужается, кирпичи надуваются, как жевательная резинка, температура становится настолько высокой, что термометр свистит. Охваченная головокружением и животным ужасом, Панси начала отползать от уменьшающейся комнаты, впиваясь ногтями в деревянный пол. Она не заметила, что ногти сломались, а кожа на пальцах кровоточила, оставляя след на полу. Панси потребовалось немало времени, чтобы добраться до двери. Температура стала настолько невыносимой, что у нее потемнело в глазах, внутренние органы душили и горели внутри, грозясь сморщиться, как в разлагающемся трупе. Она превзошла сама себя, сумев отпереть дверь, но не более… Потому что, когда она потянулась до ручки, едва касаясь ее кончиками окровавленных пальцев, ее рука соскользнула. Она могла только рыдать, безвольно лежа у двери. Вкус смерти ощущался у нее во рту. В момент, когда она потеряла всякую надежду, смирившись с тем, что умрет, раздавленная надувающимися стенами, дверь распахнулась, ударив ее по голове. Она пролетела через всю комнату, несколько костей сломалось, когда она ударилась об стену. Панси издала крик, такой животный, что усомнилась в том, что он исходит от нее. Звук эхом прокатился по ней, сокрушая все внутри, и она упала на пол с громким стуком. Она лежала там, без сознания, несколько часов. Каждая часть ее тела ныла и болела, нескончаемая мука неконтролируемого ужаса возводила свои стены внутри нее. Возможно, она действительно умирала, наконец-то ответив за страдания, которые принесла другим. Казалось, время остановилось. Когда она наконец очнулась, солнце висело высоко, насмехаясь над ней через окно, которое теперь было распахнуто и впускало поток летнего ветра. Веки Панси затрепетали, и она ошеломленно оглядела комнату, поспешив сесть. Невозможно. Все было на своих местах. Мебель была цела. Стены были толстыми, прямыми и твердыми, каким и должен быть кирпич. Единственными воспоминаниями о том вечере были следы крови на полу, следы, которые она оставила, когда уползала. Она поднесла руки к глазам, и ее чуть не вырвало от отвращения. Кончики ее пальцев были сбриты, все было в крови, плоти и сырости, кусочки кожи свисали, ногти были сломаны, некоторые отсутствовали полностью. Она опустила руки и оценила ущерб, нанесенный телу, позволяя боли сигнализировать о сломанных костях и — не дай Бог — разорванных органах. Она все время вздрагивала, но вскоре нахлынуло облегчение, не было ничего критичного. Правое запястье было вывихнуто, но помимо этого… Было больше боли, чем реального ущерба. Физического, как минимум. Морально Панси была в смятении. Было бы легко списать ободранные пальцы на галлюцинации, сказать, что ей привиделись раздувающиеся стены… но, воспоминания об ударе об стену она не могла рационально объяснить. Впервые до нее дошло осознание того, что мать вовсе не бредила. Скорее всего, ее мать увидела, услышала или почувствовала что-то, что заставило ее вытащить дочь из постели посреди ночи и сбежать, никогда больше не оглядываясь назад. Панси потащилась на кухню, голова болела от вопросов. Была ли ее мать в бреду, или она на самом деле через что-то прошла. Зачем тогда она заставила вернуться ее, спустя восемнадцать с лишним лет? Она рылась в ящиках, пока вопросы грохотали у нее в голове. Она аккуратно перевязала запястье, мысль о том, чтобы отправиться в больницу, даже не приходила ей в голову. Надвигающиеся страх затаился в глубине ее живота, говоря ей о том, что ей нельзя уходить, пока нет. Как будто уход помешал бы ей вернуться. Как будто уход означал предательство памяти о матери, которую она, как поняла, никогда по-настоящему не знала. Мать, которая заставила свою собственную кровь и плоть пережить это. Нужно было больше узнать, больше понять. От одной этой мысли голова разболелась сильнее, хотя она не была уверена, что это не просто остатки ее насыщенной событиями ночи. Она еще раз порылась в ящике и схватила ибупрофен. Панси грубо забинтовала пальцы и вышла из кухни, чтобы посидеть в саду, подальше от ужаса. Когда она сидела на шезлонге у окна спальни, лениво наслаждаясь солнцем, ее внезапно осенило, что она не могла открыть это же окно ночью. Сейчас оно было открыто. Панси больше не могла отрицать очевидную истину. Это были не просто галлюцинации. В поместье кто-то присутствовал.

***

Осталось 16 дней

Экзорцист хмыкал и охал, пока Панси рассказывала свою историю. — Это должно быть очень простое дело, мисс, — сказал он, как только она закончила, доставая из своего портфеля любопытного вида инструменты и ингредиенты. Некоторые выглядели как забавные штуки, которые когда-то украшали стол ее бывшего директора в Хогвартсе — Альбуса Дамблдора. — Что вы делаете? — спросила Панси, ее рука зависла над одним из предметов, готовая схватить его, чтобы осмотреть. — Терпение, моя дорогая, терпение. Сначала мне нужно вызвать духа, — он потрепал ее по голове, как капризного ребенка. Она с отвращением сморщила нос, в школьные годы ее прозвали «мопсик» из-за этого выражения лица. Экзорцист был добрым стариком, католическим священником, которого она откопала из старой телефонной книги. Его волосы были тонкими и ломкими до такой степени, что казались вымышленными. Глаза были ясного голубого цвета, погружая в свою доброту и понимание. Он называл ее «дорогая» и искренне улыбался всякий раз, когда заговаривал с ней. Панси задавалась вопросом, оставался бы он таким же милым, если бы узнал правду о ней. О ее состоянии. — Ну? — она постучала ногой по полу. — Вы собираетесь вызывать духа? Он с энтузиазмом кивнул и вытащил спиритическую доску. Панси усмехнулась, больше по привычке, чем по какой-то причине. Он навис над доской на минуту, передвигая планшетку из угла в угол. — Дух, — позвал он, — покажись! Напряженность его голоса вкупе со шквалом нелепых движений, которые он выполнял планшеткой, заставили Панси хихикнуть. Она ничего не могла с этим поделать, идея вызвать его была до невозможности идиотской. Он не обратил внимание на ее насмешки и начал декламировать серию песнопений и молитв на латыни. Она наблюдала, как он нарушал тишину своей болтовней. Скоро должно было стемнеть. И ничего не происходило. Панси схватила книгу, которую оставила на тумбочке, готовясь смириться с потерей нескольких фунтов, которые она поставила на кон, наняв этого человека. В конце концов, все это было не напрасно — это помогло ей смириться с тем, что ее страх был преувеличен, создан остатками генов ее матери, которые она передала своему ребенку при рождении. Скорее всего, это она открыла окно. Скорее всего, это она бросилась на стену. Ей нужно продержаться в здравом уме еще несколько недель. Точнее, еще шестнадцать дней. Она почувствовала, что погружается в то, что, как она представляла, было познанием блаженства, когда ставни внезапно захлопнулись. — Дух показался! — торжествующе завопил экзорцист. — Abite spiritus! I non ludere ludos! Хрупкий старик выкрикивал это с силой тысячи солдат, упиваясь властью, которой, как он верил, обладал. Убирайся дух, безмолвно перевела Панси. Я не буду играть в твои игры. — Покинь этот дом раз и навсегда! — он вытащил пригоршню соли из кожаного мешочка и подбросил в воздух, не обращая внимания на мигающий свет, захлопывающиеся ставни и сквозняк. Панси уронила книгу на пол, с благоговением наблюдая, как оживает поместье. — Вы тоже это видите? — прошептала она, надеясь, что это не иллюзия. — Вижу, дитя! Дух уходит! — он подбросил в воздух еще соли. Его кожа раскраснелась, а грудь вздымалась. Панси была склонна не согласиться. Что бы не обитало в стенах, оно казалось разгневанным. Готовым напасть. Звук хлопающих ставней становился яростней. Панси почувствовала, что тонет в шуме. Она наблюдала, как экзорцист становится более взволнованным и нервным. Он повторял свои песнопения и молитвы, его голос становился громче и неуверенней с каждым повторяющимся стихом. В промежутках он кричал: «Прочь! Я не буду играть в твои игры». Панси задавалась вопросом, переживет ли этот хрупкий мужчина эту ночь, казалось, он был на грани сердечного приступа. Ее удивило, что он все еще не бросил ее — в конечном счете, она заплатила ему всего лишь несколько фунтов. Эти деньги никак не могли стоить его жизни. — Убирайся, старик! Или ты погибнешь в этих стенах! Угроза прозвучала неожиданно. Она исходила отовсюду и в то же время ниоткуда. Панси сжалась. Голос. Это был голос, который из ночи в ночь пел про ласку. Она едва обратила свое внимание на то, как старик собрал вещи и выбежал из дома. Сейчас ее это не заботило, дух искал ее. Он хотел причинить ей боль. Причинил ли он боль ее матери? Вскочив на ноги, Панси крикнула в пустоту. — Покажись, дух! В воздухе раздался смех. — Серьезно, Панси Паркинсон? Ты смеешь приказывать мне? Не делай того, о чем можешь пожалеть. Голос шипел и искрился. Панси вздрогнула. Она узнала его. Это был голос, который звучал каждую ночь… но это было нечто большее. Что-то из ее прошлого. Что-то, что она не могла определить. Она наблюдала, как закрываются ставни и выключается свет, оставляя ее в полной темноте. — Прошло много лет с тех пор, как я имела честь лицезреть твою милую мордашку, дорогая. Мне говорили, что ты сделала довольно много интересных вещей, — сарказм прозвучал неуместно, будто он не подходил человеку, который использовал его. — Ты прячешься в этом жалком поместье, ожидая наследство, которое никогда не получишь, — посмеялся дух, звук коснулся кожи Панси. Она обернулась, отчаянно пытаясь увидеть или почувствовать чье-то присутствие, но это было бесполезно. — О, милая, я просто в ужасе от того, что Лондонская школа гигиены и тропической медицины ничему тебя не научила. С другой стороны, ты никогда не отличалась сообразительностью, верно? Просто еще одна сопливая чистокровная аристократка, разгуливающая по коридорам нашей дорогой школы, как будто ты лучше всего этого. Лучше меня, — смешок тяжелый, как удар кирпичом. Разочарованный и отчаянный. Это было похоже на то, что Панси внезапно потеряла все воспоминания из своего прошлого. Она слышала эти звуки — она была знакома с ними годами, как с нарастающими болями в спине и ногах. Неприятные маленькие шумы, вздохи и дрожь, которые вызывали у нее отвращение. Но чьи они были? Чьи они? — Береги свою хорошенькую шейку, — он стекал по ее спине, как мед, густой и тягучий, липкий и слишком сладкий. Опасность. Это угроза. Предупреждение. Лампы снова включились, ставни открылись, позволяя лунному свету залить маленький стол. Когда она наконец призналась себе в том, что долго отрицала, отвергала и запирала, она открыла глаза и посмотрела на поместье с другой стороны. Обветшалые стены и выцветшие ковры, кирпичи, пропитанные болью, унижением и ужасом, убогая мебель и обшарпанная древесина — когда-то место было наполнено любовью, роскошью и престижем. Но из него выпотрошили любовь, обожание и преданность — теперь это был труп. Поместье питалось теми, кто страдал, вытягивая из них тьму, пока они не становились лишь пустыми оболочками, мертвыми во всех смыслах. Ладно, согласилась Панси. В завещании говорилось, что она должна была остаться в поместье Павенхэм на одно лето — в нем не оговаривалось, что она должна была находиться внутри. Исполнитель мог заглянуть в любое время, чтобы убедиться, что она соблюдает условия соглашения, но он, конечно, не стал бы жаловаться на то, что она спит в саду. Таким образом, Панси рылась в шкафах, пока не нашла снаряжение для активного отдыха, которое ее мать когда-то припрятала, надеясь однажды взять свою дочь в походы и грандиозные экскурсии, чтобы показать ей красоту матушки земли. Они никогда не была такой. Никогда. Поместье высосало всю жизнь из Амелии Паркинсон прежде, чем она успела вдохнуть ее в свою дочь. Панси отогнала эти воспоминания и начала выбрасывать то, что считала бесполезным, пока, наконец, не добралась до палатки и спального мешка. Она взяла еще несколько предметов: бензиновую лампу, аптечку, несколько спичек, и гордо вышла из поместья, решив разбить лагерь у озера. Ей следовало бы помнить, изучая тропическую медицину, что природа часто является худшим врагом для человека. Ужас начал затуманивать ее разум.

***

Осталось 7 дней

Дни тянулись незаметно, каждый более пустой, чем предыдущий. Ночь была свидетелем того, как тело Панси Паркинсон привязали к земле лозами отвратительного растения, произрастающего на территории поместья — Дьявольскими силками. Щупальцами они проскользнули ей в рот, под язык, и впрыснули свой яд, обеспечивая ей сон. Они скользнули под ее грудь и оставили синяки на грудной клетке, сжались вокруг лодыжек и раздвинули ноги, скользнули поверх одежды и обвились вокруг нее, пока она прочно не припечаталась к земле, готовая быть изнасилованной червями, личинками и подземными существами. Но ночи были слишком коротки, чтобы это свершилось. Каждое утро Пэнси просыпалась в синяках, но живая и невредимая. Она чувствовала горький привкус во рту, боль в конечностях и онемение в спине — она списала это на неудобство своего спального места. Она заходила в поместье, только когда солнце находилось высоко. Даже тогда она осматривала только те комнаты, которые считала необходимыми, — кухню, ванную, несколько шкафов. Она держалась подальше от всех спален и заперла маленькую гостиную, выбросив ключ в озеро. Тем не менее, она обнаружила, что отдаляется все дальше от реальности. Временами казалось, что она не может вернуться по своим следам, оказываясь в крыле, противоположном тому, в котором, как она помнила, находилась. Ее сны, обычно яркие и структурированные, теперь были смутными. Черные чернила, красные розы, зеленая зависть. Ярость цвета индиго. Дни были длинными, растянувшимися в вечность из-за летней жары — и все же Панси было трудно вспомнить, что она делала. Она не покидала территорию, в этом она была уверена. Мысль о том, почему она никогда не покидала территорию, все еще была неподвластна ее рациональности. Она чувствовала себя привязанной к этому месту. Конечно, это было оправдание — ни один здравомыслящий исполнитель не потребовал бы, чтобы она оставалась на месте больше шестидесяти дней. Но мысль ускользнула от нее — идея была расплывчатой, перышко дразнило кончик ее носа, как чихание, которое никогда не наступит. Она останавливалась и обнаруживала, что имена, которые раньше приходили ей на ум естественным образом, застревают на кончике языка. Панси не подозревала о своем собственном разложении. Только на двадцать четвертую ночь пребывания на территории, за неделю до того, как ее нахождение здесь должно было закончиться, Пэнси поняла, что ей угрожает более серьезная опасность, чем она себе представляла. Дьявольские силки уже сделали свое дело, пригвоздив ее к земле, тело распласталось и растянулось, погружаясь в почву под ним. Давление и яд просачивались в подсознание Панси, глубоко в окопы ее разума, пока не достигли того, что лежало за пределами рационального. Ее мечты. Она обнаружила, что бродит по садам, одетая в ослепительно белое летнее платье. Она была босиком, мелким шагом ступая по траве, как балерина, готовящаяся к своему финальному выступлению. На небе не было ни облачка — стоял теплый весенний день. Панси оглянулась на поместье и с удивлением обнаружила, что исчезли виноградные лозы, копоть и грязь. Как будто оно было построено всего несколько лет назад. — Оно было великолепным в свое время, правда? — Панси резко обернулась, увидев свою мать, стоящую рядом с ней, выглядящую живой и здоровой. — Мама? — Знаешь, я мечтала унаследовать это поместье в детстве. Моя мать намеренно скрывала его от меня, из-за ревности, как я думала. «Она хотела, чтобы оно принадлежало только ей», — подумал Панси. Она пыталась продать его, пыталась навязать его иностранным инвесторам, богатым аристократам, всем, с кем сталкивалась! Они все отказывались. Им, так сказать, не понравилась его история. Конечно, я знала о слухах — призраки предательского прошлого, пришедшие наказать тех, кто причинил им зло. Это казалось бредом даже для такой маленькой девочки, как я, — ее голос легким, а улыбка нежной и счастливой. — Я думаю, моя мать сожгла бы его дотла, если бы мой отец не был так непреклонен в том, что в будущем оно будет стоить больших денег. «Забудь о призраках, Грейс!» — говорил он за ужином, властным голосом. Я не думаю, что моя мать когда-то верила ему, но она слушала, как делают все хорошие жены. И вот, имея только одного ребенка, которого собирались выдать замуж за семью Паркинсон, моя мать смягчилась и передала поместье мне. Конечно, я никогда не верила в истории о привидениях, поэтому привела тебя сюда. Твой отец был… кем был (она махнула рукой, отметая мужчину, который был более склонен гоняться за юбками, чем заботиться о своей семье), так что мы всегда были только вдвоем. Как я наслаждался первыми годами нашего пребывания здесь! Как я хотела, чтобы эти мгновения длились вечно! Но ничто хорошее не длится вечно, дитя мое. Ничего. И поэтому… Голос застрял где-то в горле. Панси услышала вдалеке шум грозы. Она пыталась убедить мать закончить свой рассказ. — Что дальше? Тишина встревожила Панси, и она повернулась лицом к матери, но перед ней предстала картина кошмарная картина. Глаза матери налились кровью. Панси кричала, вопила и плакала, но гроза была громче, она топила ее, придавливая к земле, рядом с тающим трупом матери. Она опустилась на землю, умоляя, чтобы кошмар закончился, потому что ее реальность, какой бы ужасной и холодной она ни была, была намного лучше, чем образ ее матери, тающей на земле. Рука коснулась плеча Панси, и она в шоке подняла голову. Это была та однокурсница, та девочка, над которой она насмехалась — Гермиона Грейнджер. — Прячешься от меня, Панси Паркинсон? — Я… Ты… Это была ты? — Панси заикалась, ее глаза расширились от неверия. — Конечно, нет, глупышка. Это все ты. Твое несчастье. Твоя правда. Ее шоколадные глаза впились в глаза Панси, которая не могла найти слов, чтобы ответить ей, каждое слово замирало на губах, прежде чем вырваться на волю. — Да, Панси. Ты насмехалась надо мной. Ты оскорбляла меня. Ты мучила меня. Но я знала. Как я могла не знать? — ее рука провела по волосам Панси, которая прижимала колени к груди, как ребенок, не зная, кому можно доверять. — Боишься грозы? А я-то думала, что ты такая… бесстрашная, — слово вылетело из нее с насмешкой и сарказмом. Панси поднялась на ноги. — Я ничего не боюсь. Меньше всего тебя. Я пугаюсь только перед лицом реальной угрозы. В отличие от вас, гриффиндорцев, которые стучатся в двери опасности каждый раз, когда она зовет. Гермиона откинула голову назад и рассмеялась. Дождь стекал по ее растрепанным волосам, делая их гуще и завивая. — Мы больше не в Хогвартсе, Панси, — она положила руку ей на плечо. — Тебе больше не нужно бояться признать это. Тебе ничто не угрожает. Панси вздрогнула, ее глаза проследили за хрупкими пальцами, прикасающимися к ней. Ее ногти все еще были короткими и обгрызенными от волнения, совсем как в школе. Не то чтобы Панси замечала. Нет. Ни тогда, ни сейчас, никогда. В своем отрицании она не заметила, что Гермиона наклонилась к ней ближе, ее губы мягко коснулись лба, обдав Панси горячим дыханием. — Просто признайся, Панси. Больше нет необходимости прятаться. Здесь тебя никто не увидит. Ее сердце затрепетало и сжалось. Девушка, которую она мучила годами, приглашала ее, снимая барьеры их соперничества и давая ей возможность. Такую, с которой она больше никогда в жизни не столкнется. — Что ты хочешь, чтобы я сказала? — ее голос был шепотом, напряженным из-за страха выпустить тьму наружу. — Скажи мне, что ты хочешь меня. Признайся, что ты всегда хотела меня. Рука Гермионы опустила бретельку платья Панси, обнажая ее плечо. Она провела костяшками пальцев по коже, дразня ключицу, нависая близко к груди. — Я действительно хочу тебя. Я всегда хотела тебя, — выдохнула Панси, не в силах сопротивляться. Как только слова слетели с ее губ, дождь прекратился, прогнанный возвращающимся солнцем. — Хорошая девочка. Губы Гермионы коснулись ее уха. Она запустила руки в волосы Панси и проложила дорожку поцелуев вдоль подбородка, медленно приближаясь все ближе и ближе к ее губам. Рот Панси открылся в предвкушении, из нее вырвался стон. К ней никогда раньше не прикасались с такой нежностью, Драко всегда грубо входил в нее. Гермиона была ничем иным, как мягкими прикосновениями, нежными жестами. Она была медленной, мучительно медленной. Она создавала напряжение, которое угрожало заставить Пэнси взорваться. Она потянула Гермиону за платье, впиваясь пальцами в ткань. — Терпи, — прошептал ее заклятый враг. Ее рот нависал прямо над ртом Панси. Пока она, наконец, не врезалась в нее, посылая возбуждение к низу живота. Все, о чем она могла думать — это нежность кожи, шелковистость волос, когда она запуталась в них пальцами, дразнящий язык, который проник в ее рот. Панси застонала в рот своей бывшей однокурсницы. Она почувствовала, как чья-то рука опустилась к ее затылку, затем к плечу, оттягивая другую бретельку платья и обнажая грудь. Панси ахнула. У нее всегда была маленькая грудь, за что слизеринские мальчики безжалостно дразнили ее, несмотря на то, что они забирались к ней в постель и жадно имели ее каждую ночь. Она хотела прикрыть грудь руками, чтобы Гермиона не увидела ее, но брюнетка с растрепанными волосами не позволила ей. Она опустила руки, продолжая жадно трогать ее грудь. Ее ладони были теплыми, они прикасались к ней нетерпеливо, но не грубо — она массировала пальцами соски, вызывая тихие вздохи у Панси. Гермиона прервала поцелуй, ухмыляясь. — Силки действительно помогают, правда? Словно гром прорвался сквозь пелену сна, разбив образ на тысячу стеклянных осколков и отправив их в пустоту. Исчез сарафан, исчезла зеленая трава, исчезло восстановленное поместье — все, что осталось от сна, это ее ночная рубашка, брошенная рядом с ней. Панси вернулась в реальность. Она лежала на земле, лианы обвились вокруг нее, вдавливаясь в ее обнаженный силуэт. Она задыхалась от ужаса, извивалась и боролась с Дьявольскими силками, пытаясь вырваться из них. — Не нужно бороться, дорогая. Дьявольские силки подчиняются только своему хозяину, а их хозяин сама Смерть. Этот голос… Это была Гермиона Грейнджер. Панси повернула голову, протест замер на губах. Тут, над ней, стояла Гермиона Грейнджер. Только, в отличие от сна, она не состояла из плоти и костей. Нет, она была почти прозрачной, как призрак. — Удивлена видеть меня, дорогая? Всего несколько секунд назад ты ужасно наслаждалась, — брюнетка наклонилась вперед, ее призрачные губы коснулись губ Панси. — Продолжим? Каждая логическая частичка в теле Панси кричала ей отказаться. Встать и бежать, спасая свою жизнь. Но, как только слово собралось сорваться с кончика ее языка, оно изменилось, продиктованное тьмой, которую она хоронила так глубоко внутри себя. — Да, — ее голос прозвучал слабо. Она ненавидела то, как слабо он звучал. — Прекрасно, — промурлыкала Гермиона, ее губы снова опустились на Панси, целуя изгиб шеи, облизывая каждый дюйм кожи, пока не добрались до ложбинки между грудями. Панси застонала, двигая конечностями в экстазе. Призрачная форма ее любовницы была волнующей. Она чувствовала, как призрак слегка тает на ее коже, одновременно касаясь костей и кожи. Когда голодный рот брюнетки прикусил одну из грудей, Панси издала стон. Внутри нее встретились жар и холод, острые зубы пронзили ее кожу с сюрреалистической мягкостью, тело, сделанное из воздуха и эктоплазмы, погрузилось в нее. Рот Гермионы спустился ниже, по изгибам тела Панси, пока не достиг складок ее влагалища. Панси потянула за силки, обвивающие ее живот, дыхание сбилось. — Пожалуйста, Гермиона, я… пожалуйста, — умоляла она. Она почувствовала, как призрак улыбнулся ей, отчего по спине поползли мурашки, а Дьявольские силки сжались вокруг нее. Один из них проткнул почву и обвился вокруг ее шеи, едва не заставив потерять сознание. — Скажи мне, чего ты хочешь, — насмехалась Гермиона, всего в нескольких дюймах от нужного места. — Пожалуйста, отлижи мне, Гермиона. Съешь меня целиком, пока я не стану умолять о большем. Голос Панси был не более чем бормотанием, развратным пением, вырывающимся из глубины ее легких. Брюнетка хихикнула и, наконец, подчинилась. Она скользнула языком во влагалища Панси, впитывая влагу, которая вытекала из нее и растекалась по бедрам. Она играла с клитором, покусывая комок нервов краем зубов, заставляя звезды и галактики взрываться в животе Панси. Она не была способна логически мыслить — все, что она осознавала, был рот Гермионы и влажное, пульсирующее удовольствие, нарастающее внутри нее. Когда два призрачных пальца коснулись ее внутренней части, проскользнув в нее, она почувствовала, как внутри загораются искры. Она сразу поняла, что была близка к оглушительному взрыву, к вратам Нирваны. Напряжение внутри нее завязывалось узлами в каждой части тела, сердце качало кровь с нечеловеческой скоростью, забивая все, что осталось от ее научных и хорошо аргументированных мыслей. Она была умирающей звездой, превращающейся в черную дыру. По мере того, как силки обвивались вокруг нее все туже и туже, лишая ее кислорода, причиняя ей такую сильную боль, что она граничила с удовольствием, ей показалось, что она выкрикнула имя Гермионы. Она продолжала шептать его снова и снова, даже когда ее накрыл оргазм, полностью опустошая. Ее тело полностью вышло из-под контроля, и в какой-то отдаленной части своего сознания она услышала звук мокрого шлепка, когда Дьявольские силки пропитались ее собственной смазкой. Призрак Гермионы Грейнджер лег рядом с ней, ожидая, пока ее дыхание выровняется, а мозг сможет заново строить предложения. — Силки освободят тебя утром. И на этих словах она исчезла. Панси терпеливо ждала, ее разум был отягощен вопросами «как» и «почему». Ей было трудно формулировать связные мысли, словно Дьявольские силки, удерживающие ее на земле, отравили ее, лишили способности ясно мыслить. В затылке у нее зазвучал тоненький голосок, в котором она узнала голос Гермионы Грейнджер, когда ей было одиннадцать лет и они обе поступили в Хогвартс. — Это цена, которую ты заплатишь за мое убийство. Панси хотела возразить. Она мучила девочку в школе, но не убивала ее! Она даже никогда не поднимала на нее руку! Она хотела кричать, бороться с Дьявольскими силками, но это было бесполезно, потому что, чем сильнее в ней роилось несогласие, тем больше одолевала ее дремота. Она боролась со всеми инстинктами, которые привил ей яд, пока полностью не отключилась и не оказалась желанной гостьей нетерпеливого Морфея. Она покинула его королевство несколько часов спустя, мучимая вопросами, которые все еще крутились в ее голове. Ей нужно было знать. Ей нужно было понять. Ее глаза распахнулись. Дьявольские силки исчезли, но память о них врезалась в кожу. Она была вся в синяках, черные и синие пятна тянулись по бледной коже, словно татуировки, запрещающие ей когда-либо забыть о своей ночной встрече. Не потрудившись забрать свою шелковую ночную рубашку, Панси подошла к особняку и прямиком направилась в ванную, отчаянно желая смыть ночные следы. Пока холодная вода из душа стекала по ее коже, смывая грехи в канализацию, Панси пыталась очистить свой разум и собрать воедино все кусочки. Ее мать отправила ее сюда по какой-то причине, и она чувствовала, что знает достаточно, чтобы разгадать стоящую перед ней загадку. Является ли призрак моей бывшей однокурсницы причиной всех моих мучений с тех пор, как я здесь? Губка дернулась вверх по ее руке и оцарапала кожу. Панси закричала, наблюдая, как кровь стекает по коже. Столкнулась ли моя мать с мстящим призраком? Вода стала холоднее, капли, похожие на крошечные бритвы, опускались на нее и пронзали кожу. Она ударилась о стену и поспешила на другую сторону ванны, где вода не могла коснуться ее. Почему Гермиона Грейнджер здесь и почему ее призрак трахнул меня? — Я слышала свое имя? — прошептал голос рядом с ней. — Какого хрена ты от меня хочешь? — голос Панси все еще был опустошенным и измученным. — Месть, — прошептал дух ей на ухо. Панси широко открыла рот, не зная, как реагировать. В ней больше ничего не осталось. Она не была готова сопротивляться, не тогда, когда ей оставалось продержаться всего семь дней. Призрак Гермионы Грейнджер заправил прядь мокрых волос Панси за ухо. Ее рука скользила вниз по шее, останавливаясь каждый раз, когда она натыкалась на синяк. — Прискорбно, что ты позволила мне вылизать тебя до единой капли, моя дорогая. Но я думаю, никто не сможет вечно держать эту тьму на расстоянии. Искушение позвало, и ты прибежала, — она засмеялась. — Ты не могла насытиться! И теперь, когда частичка меня навсегда поселилась в тебе, я могу играть с тобой, как мне заблагорассудится. Мне не нужно ждать наступления темноты. Ты принадлежишь мне. Ты моя, навечно и навсегда. Панси попыталась ответить, но голос застрял где-то внутри. — Все бесполезно, моя сладкая. Дьявольская ловушка отравляла тебя каждую ночь в течение нескольких дней. Вчера ты позволила ей присоединиться к нам в погоне за удовольствием. Говорят, что Дьявольские силки произрастают только в поместье Павенхэм. Что-то о мстительных духах, десятилетиями бродящих по территории и заражающих флору, — она придвинулась ближе к Панси, проведя костяшками пальцев по ее щеке. — Скоро ты превратишься в пыль.

***

Остался 1 день

Панси бродила по территории поместья, позволяя растениям и цветам ласкать свои руки. Гермиона шла рядом с ней, их пальцы изредка касались друг друга в мягком молчании. — Скажи мне, Панси, — сказала Гермиона, повернувшись лицом к черноволосой женщине. — Знаешь ли ты, почему ты здесь? Панси наклонила голову, изящные черты ее лица исказила гримаса замешательства. — Мне нужна причина, чтобы быть здесь, с тобой? Гермиона мягко рассмеялась. — Не нужна, дорогая. Я спрашиваю потому, что скоро к поместью подъедет машина, чтобы отвезти тебя домой. — Но я дома! — запротестовала Пэнси, ее щеки покраснели от гнева. — Да, ты дома. И ты хочешь остаться здесь со мной, навсегда. Верно? Панси хихикнула. — Конечно, хочу, глупышка. Я никогда не оставлю тебя! — она схватила Гермиону за руку, притягивая ближе к себе. — Ты моя навеки. — Именно это я и надеялась услышать, — она заправила прядь волос Панси за ухо. — Если ты хочешь остаться здесь, ты должна сделать кое-что для меня. Она вынула нож, который положила в карман Панси тем же утром, когда одевала ее. — Ты возьмешь его и приложишь к своему горлу. Ты ведь можешь оказать мне эту маленькую услугу? Пэнси захихикала, схватив нож, словно игрушку. — Конечно! Вот так? — спросила она, прижимая нож к горлу. — Вот так. — А теперь? Гермиона мило улыбнулась. — Теперь, следуй моему примеру. Она обняла Панси сзади, крепко прижимая ее к себе, и положила свою руку поверх ее. — Вот, как ты умрешь, — прошептала она ей на ухо, и вся нежность исчезла из ее голоса. Одним быстрым движением она отдернула руку Панси, заставив ее перерезать себе горло. Она смотрела, как кровь хлынула из ее заклятого врага, как ее тело, теперь лишенное разума или души, упало на землю. И она улыбнулась.