падаем!

тик-так.  настенные часы отбивают свой неумолимый ритм, и карен думает, что если бы ей дали выбор в какой предмет превратиться, она бы непременно выбрала их без раздумий. стрелки ничем не побеспокоишь под защитным стеклом, и они продолжат свой ход несмотря ни на что — вот, какой карен хотела бы быть. несломимой и неподатливой, как часы, которым наплевать, что происходит вокруг; твёрдо держатся на задаче отцеживать время, отлепляя одну секунду от другой. маккормик хотела создавать впечатление, что ничто ей не помеха.  — карен, посмотри на меня, — говорит большой бородатый дядя с блокнотом и ручкой в руках. психолог.  кем ему ещё придётся быть, если она находится в полицейском участке по делам несовершеннолетних.  в маленьком кабинете с цветастыми стенами сняты ручки на окнах, чтобы дети не пытались удрать от допроса. обои с винни пухом и плинтуса из белого пластика с засохшей впитавшейся кровью, — карен даже думать не хочет, каким образом она здесь появилась; — ядерно-розовый ковролин и потёртый деревянный ящик с уродливыми игрушками из выцветшего пластика; расположенный между двумя вшивыми креслами металлический низкий столик с креплением для наручников.  тусклый жёлтый свет.  пристальный взгляд дяди-психолога.  карен опускает глаза и сжимает пересохшие губы в тонкую полосу.  тик-так.  тик-так. — ты намного упрямее, чем я ожидал, — хмыкает мужчина и закидывает ногу на ногу. его чёрные туфли натёрты до блеска — карен может поклясться, что они стоят больше всего её гардероба в четыре раза. — хорошо, я задам вопрос ещё раз.  он с хлопком — от которого маккормик вздрагивает — кладёт широкие ладони на стол, перегибаясь через него и наклоняется к девичьему лицу. маккормик на мизерном расстоянии ощущает его тёпло-мерзкое дыхание и стойкий запах одеколона вперемешку с пóтом. от духоты кружится голова. — где твой брат, карен?  тик-так.  — я не знаю, сэр.  — ты знаешь, — с нажимом продолжает психолог, заставляя маккормик внутренне сжаться. — он был дома, когда приехала полиция.  — я не знаю, сэр.  — это не вопрос. он сбежал через форточку — это знаем мы, это знает он, и ты знаешь это тоже.  — нет, сэр. я... я спала, и проснулась от стука полицейских. к тому времени его уже не было дома.  это их схема. план, который они придумали с кенни впопыхах — всё-таки, когда легавые сносят дверь с петель, долго размышлять не приходится.  — ты мне врёшь, и я это знаю. — дядя-психолог откидывается на спинку кресла и переходит в этот самый ебучий тон. обычно этот самый ебучий тон используют родители, чтобы ты сознался в том, чего не делал, или учителя, или кто угодно, имеющий над тобой преимущество. словно они были там и всё видели; словно они, идиоты, всё знают. — мне рассказали, как всё было на самом деле. мне нужна лишь версия от тебя.  никто ему ничего не рассказывал. карен не дурочка — её дешёвым блефом не возьмёшь.  — я ничего не знаю, сэр, — она повторяет одно и то же, надеясь лишь на то, что он просто устанет её слушать.  карен говорит одно и то же полтора часа, и она чертовски вымоталась, но в этом нет ничего страшного.  по-настоящему страшно будет тогда, когда они найдут кенни и четвертуют за все его грехи. только одна мимолётная мысль приводила в немой всепоглощающий ужас: кенни был её частью, и если эту часть из карен изъять, то ничего, кроме осевшего в ней сигаретного пепла и пожжённых страниц книг со сказками, не останется.  дядя-психолог тяжело вздыхает — крестик на его груди покачивается, — и устремляет взгляд вперёд, сквозь маккормик, на несколько секунд окунувшись в себя. ищет обходные пути, чтобы ненавязчиво извлечь из неё всё необходимое. дать выбор без выбора, загнать в угол, прожать её на жалость или сманипулировать чувством вины. он точно не на её стороне, хоть и пытается всем видом продемонстрировать обратное. перформанс для камер, записывающих звук — ведь если он сделает то, что хочет сделать для выманивания из неё правды, его уберут с должности. или уволят. или посадят.  на этих детей нельзя давить, нельзя прикасаться даже с просьбой, — даже когда плачущие четырёхлетки, родителей которых забили насмерть за долги, просят объятий, — нельзя потакать ни одному самому простому желанию. такой случай был полгода назад: шестилетний мальчик, лишившийся отца, вежливо попросил стакан воды, и стоило дяде-психологу отвернуться, как парниша с остервенением набросился с отвёрткой, спрятанной у него за поясом штанишек. он продолжал бить, пока не ввалилась охрана и не оттащила его — в этом детсадовце было немерено силы, а злости — и то больше.  мужчина почёсывает продолговатый шрам на лбу и прочищает горло.  — он должен предстать перед законом, карен, — его пристальный взор возвращается на младшую маккормик. вот, что он делает: дядя-психолог наблюдает за каждым её движением, пытаясь прочесть язык тела. — то, что ты скрываешь своего брата, подтверждает твою причастность, и ты обязана это понимать. кенни маккормик непременно понесёт наказание, потому что мы его найдём.  тик-так.  тик-так.  тик-так.  — твой брат натворил много плохих дел, знаешь об этом, карен? карен нечего ему ответить, кроме как... — нет, сэр. я ничего не знаю. ...  соль заключалась в том, что кенни маккормик убивал людей.  конечно, не своими руками. он не был настолько расточителен и глуп, и карен знала, что он этого не хотел. такие уж огрехи профессии — семьдесят пять процентов от людей, кормившихся из маккормиковских рук, безбожно дохли как мухи. от примесей.  ему пришлось. его вынудили обстоятельства, когда фортуна махнула пальчиком и на рандомайзере поместила его в один из самых бедных и неблагополучных районов, в одну из самых бедных и неблагополучных семей. матушка-судьба конкретно подгадила кенни в жизнь, заставляя изворачиваться, как закинутого в кипящий бульон отловленного краба. карен была знакома со всеми поставщиками наркотиков — косвенно и напрямую, — и знала, что у зла не было лица.   баттерс стотч, милейший, галантный и обходительный парень лет двадцати, который открывал ей дверь и завязывал шнурки, вставши на одно колено, покупал ей мороженое и даже подарил книжку со сказками. карен было лет девять, когда кенни сотрудничал с баттерсом, и он правда создавал впечатление безопасного человека. он одевался в бежевые приталенные рубашки и носил длинные нейтральных цветов галстуки с еле заметным узором. светлый и тощий. баттерс стотч продавал прозрачные кристаллы мефедрона и называл карен "маленькая мисс". он делал качественно и дорого, так что в завсегдатаях у маккормика он не задержался — им не по карману была даже новая обувь, не то что какие-то чистые вещества.  рэнди марш. если бы карен могла описать его одним словом, то она выбрала бы "безалаберность". сутулый, небритый, пахнущий перегаром и подвальной плесенью — ему переваливало за сорок, хотя он выглядел намного старше. всегда с сигаретой в зубах. карен видела его единожды из окна такси — кенни и рэнди громко о чём-то ругались, после чего марш широко развёл руками, и, плюнув на асфальт, ушёл, а старший маккормик проводил его радушным средним пальцем и ругательствами в спину. рэнди марш толкал траву — у него были целые плантации, — а после его посадили в тюрьму и карен о нём больше никогда не слышала.  тимми барч. вероятно, самый неоднозначный из поставщиков — карен запомнила его надолго. тимми передвигался на инвалидном кресле и разговаривал либо односложными предложениями, либо парой слов, сопряжённых с его именем. едва ли карен могла его понять — зато, каким-то образом, тимми отлично спелся к кенни. младшая маккормик и не предполагала, что у них может быть что-то общее, но, казалось, они неплохо сдружились. тимми был честен и щедр, вёл дела аккуратно, подметая за другими чужие грешки, и как-то работал на чистой совести, неспособный даже выразить свои мысли в правильном ключе. тимми орудовал полусинтетическими опиатами и содержал свою подпольную лабораторию. он умер около двух лет назад от разорвавшейся в его мозге аневризмы. карен только-только стукнуло одиннадцать, и кенни не разрешил пойти с ним на его похороны.  и, наконец, эрик теодор картман. карен он не нравился никогда — маленький, чуть ниже кенни из-за плохой осанки, в больших очках с толстыми линзами, пухлый и краснощёкий, с вечной ухмылкой на лице. он был настоящим паразитом — мерзким, наживающимся на чужом горе, со склизкими мыслями и валкими идеями, которые невероятным образом оправдывались из раза в раз и окупались в три раза дороже. у эрика картмана был длинный язык и большие карманы. и продавал он настоящую дурь — обычно мутную, окрашенную во всевозможные красители, с пылью, грязью из-под ногтей и радиоактивными отходами. картману было плевать, на чём рубить капусту, а зарабатывал он какие-то немыслимые деньги и был готов поделиться, если повесит на постороннего самую грязную работу. карен не знает, где кенни его нашёл и какая падаль его укусила, что он решил согласиться. но старший маккормик заключил сделку, взял товар и пошёл раздавать направо и налево.  карен моралфажницей никогда не была, но эрик... слишком для неё. она ненавидела с ним пересекаться, ненавидела с ним говорить, не хотела иметь с ним ничего общего; она знала, что от картмана будут большие проблемы.  и они не заставили себя долго ждать.  красно-синий свет мигалок сквозь зашторенные окна. оглушительный рёв полицейских сирен.  головокружение.  стук во входную дверь.  головокружение.  удары во входную дверь.  головокружение.  головокружение.  головокружение.  — карен, ты меня слышишь? — её выдергивает из неспокойного забытья напуганный голос кенни, полный паники и отчаяния до краёв — она через него переливалась и выплёскивалась, подобно грубым бессознательным волнам. — милая, пожалуйста, пожалуйста, послушай меня.  кенни стоит перед ней на корточках и держит большими трясущимися ладонями за лицо. он никогда не позволял себе показывать младшей сестре свой страх, но сейчас всё перевернулось с ног на голову. как-то не до геройства. карен заперта в полупрозрачном тесном калейдоскопе, вращается-вращается-вращается по кругу и хочет задохнуться. её задача — проломить блестящий пластик и забрать как можно больше бисера.  не бойся.  карен лежит в кустах на кукурузном поле. её задача — увернуться от пуль из соли.  не будь водимой.  карен бултыхается во всепоглощающей бездне, захлёбывается всем и выплёвывает ничего; она пуста — её голова взрывается. её задача — ухватиться за краешек пустоты.  не дай себя одолеть. карен стоит посреди разворошённой комнаты. её задача... — дыши, — кенни завлекает её в тёплые объятия и утыкается носом в тощее плечо. она чувствует его бьющееся сердце, что вот-вот выскочит ей прямо в руки. — всё в порядке, принцесса. я облажался, я очень облажался, но это временно!  "это полиция, и мы имеем право на обыск!" — раздаются смазанные голоса масляными набросками где-то на втором плане.  как удар под дых — кулаком в солнечное сплетение. земля уходит из-под ног.  — говори, что ты спала и ничего не видела. всё отрицай, если они скажут, что всё знают, они скажут так, карен, — старший маккормик отрывается от объятий и сжимает её предплечья, глядя в глаза. — меня сегодня не было дома, поняла? ты меня не видела, ты ничего не видела, ты ничего не знаешь.  он всё тараторит и тараторит, будто под толстым слоем песка. карен стукается спиной о днище и пробивает его к чертям: если сейчас всё плохо, то дальше будет только хуже.  она ничего не знает.  выстроенные постулаты картонного замка падают сожжёнными руинами, и всё безопасное подушечное государство полыхает красно-синим пламенем. пеплом сыпется бумажная корона, безбожно плавится пышное розовое платье из комиссионного магазина на повороте сорок седьмой улицы.  она ничего не знает. в крови вскипает адреналин.  лёгкие горят от недостатка кислорода — ей хватает на один прерывистый вдох. — что с тобой будет? — роняет карен шёпотом, чувствуя, как печёт щёки от горячих слёз. кенни смотрит на неё, и в его поблекших глазах читается оголтелая обречённость.  — я не знаю. — он переводит дыхание, — я не знаю, но я тебя обязательно найду. пожалуйста, прости меня, если сможешь. прости меня, — его глас тонет в череде отдалённых ударов, — я очень плохой человек.  карен опускает глаза, ощущая, как в её тон пробирается несвойственный холод: — да. ты плохой человек.  входная дверь слетает с петель.  ...  — главное не зацепиться... тут края такие остры... ай!  — тихо ты!  — сама-а-а! — карен шикает на тришу громким шёпотом, подлавливая сдержанные хихиканья.  ушлый полумесяц уже успел подняться ввысь в ночное полотно, расталкивая пухлыми боками красавиц-звёзд, а маккормик всё пытается протиснуться сквозь рваную дыру в сетчатом металлическом заборе, во всю извалявшись в опавших листьях. наверное, её побег ярко запечатлелся на всех камерах — плевать.  карен распределили в детский дом "лучик надежды" — ну и долбанутое же название, — месяц с мелочью назад. и если православный ад снизошёл бы до земли, то по сравнению с этой дырой он считался люксовым отелем пять звёзд.  "лучик надежды" вбирал в себя излишки крайних извращений и являлся ебаторией открыто, без прикрас.  никогда маккормик не видела в детях столько жестокости. градус отчаяния можно было считать по её бедному лицу — фингал заживает чертовски долго, а шишка на затылке от кинутой в неё табуретки и подавно. почему-то карен всегда прилетало за всех, и козлом отпущения она становилась вне зависимости от обстоятельств.  получается, из одного адского котла с курящими крэк родителями и разваливающимся домом её переместили в другой — в полное беззаконье, каким-то образом сросшееся со строгой дисциплиной и до сих пор непонятной ей детской иерархией. как в тюрьме, только, в отличие от мест не столь отдалённых, тут татуировки бьют не заточенными вилками и жжёнкой, а швейными иглами и чернилами из шариковых ручек.  и здесь не было кенни. не было её кенни, который подставит свою спину под летящий нож, который защитит, который подопрёт ручку двери стулом и обнимет так крепко, что всякие невзгоды вмиг казались сущим пустяком.  карен чувствует себя маленькой божьей коровкой. её с влажным хрустом размозжили по асфальту и размазали едкую гемолимфу подошвой ботинок.  и если карен была бы маленьким жучком, то триша соскребла бы её внутренности и хранила в спичечном коробке. в этом сомневаться нет резона.  — я взяла немного маминого пирога, ты во время телефонного разговора упоминала, что вас там кормят хуже вшивых псин в приютах, и я... — триша ойкает, когда её неровный шёпот прерывается выползшей наконец карен, что резко заключает её в объятия.  — я скучала, — тихо шепчет маккормик и утыкается темечком в худое плечо.  спустя целый месяц одних только телефонных разговоров возможность прикоснуться кажется целой роскошью.  карен не знала, была ли влюблена. её будто бы с рождения оставило это чувство, и даже призрачный его шлейф она чувствовала едва ли. но знала одно — таких людей, как триша такер, она не встретит больше никогда.  они были странно друг другу преданы — с тех пор, как кенни захватил карен в гости к крэйгу. младшая маккормик отчётливо помнит дождливый июльский день, запах озона по всей квартире прямиком из распахнутых повсюду окон, обжигающий чай с кордицепсом, куда кенни первым делом подмешал водку из карманной фляги, и её. триша тогда была одета в какую-то тай-дай футболку ядерного цвета, рыжая копна волос была сгребена в неряшливый хвостик на затылке, а сама она была такой стройной, вытянутой и изящной, когда, сидя за обеденным столом, споткнулась взглядом о замершую в проходе карен.  аккуратные запястья, выточенные плечи-крылышки, растянутая одежда не по размеру, большие ботинки, короткие шорты с выпирающими снизу белыми карманами. триша никогда не пыталась кому-то угодить, и в этой её нарочитой неряшливости внешне и колкости внутренне таилась большая мудрость.  триша такер была остра на язык и умна до чёртиков — всякий раз в её бесконечных сумочках находилась какая-нибудь книга. в книги она зарывалась по самую макушку — щёлкала, точно жаренную кукурузу, с убойной быстротой, от корки до корки. каждый раз она с упоением рассказывала о прочитанном — будь то мики спиллейн, аллен гинзберг, джек керуак или грегори корсо. переключалась как по щелчку и поглощала информацию — маккормик так не умела.  наверное, в том и был секрет их платонической любви — карен и триша были полными противоположностями. карен походила на старенький деревянный дом за частоколом из бурых досок, а триша — модную типовую новостройку.  — а пирог с чем? — шёпотом спрашивает маккормик, словно хочет узнать чью-то большую тайну.  — яблоки. как ты любишь.  карен больше всего на свете сейчас хотелось её поцеловать, но это было бы совсем неправильно. ...  мжа забирается холодными пальцами в маккормиковский дырявый свитер, скапливается тихой болью в затылке. сентябрь судорожно встряхнул деревья лиственной кухтой, пронёсся последним вагоном и нагло своровал всё тепло — холодная осень наступила внезапно. протиснулась в солнечные деньки, словно мышонок снивелировал среди мешков с крупами; словно неприятный мелочный гость неожиданно заявился на твой порог.  карен нашла это место ещё два с половиной года назад — заброшенный мотель с выходом на крошечную зону отдыха с бассейном. сначала внутри стояла протухшая зелёная вода, которой с каждым одиноким визитом маккормик становилось меньше, а потом, когда она привела сюда тришу, вся влага и вовсе иссохла.  это место было огорожено невидимым барьером, будто вокруг каменные возведённые стены, не пропускающие даже чириканья птиц поздней весной — ничего и не остаётся в этой глубинной тишине, кроме как валяться в свете луны на старых шезлонгах и мечтать о лучшей жизни. другой, не как сейчас — не страдать от старших братьев-недоумков.  конечно, карен знала про крэйга. конечно, триша знала про кенни. было сложно вычислить хуёвость ситуации обеих и сопоставить их рядом, суммарно посчитать минусы и точно сказать, кому хуже. да и это не грёбаные соревнования по регби, что тут греха таить: триша и карен вполне могли постучаться со дна, будучи проваленными куда ниже.  — что бы ты делала, если бы на один день всех людей не стало? — спрашивает карен, качая ногами, что она свесила с бортиков бассейна. вместо какао в термосе, который триша пронесла в рюкзаке, была разбавленная апельсиновым соком текила.  маккормик знала, что пить — плохо — с такими родителями нужно быть полным дундуком, чтобы до этого не додуматься, — но ей было плевать. плевать и на спиртовой запрелый запах от её одежды, плевать, как она будет возвращаться обратно, плевать, что на этих самых родителей сейчас она становится похожа.  — разрешила бы себе стать собой, — хрипло отзывается триша, глядя пустым взглядом куда-то вперёд.  с того дня пляшущие черти в её глазах подохли один за другим.  — почему бы не сделать этого сейчас?  — нельзя, — шмыгает такер в ответ, — вот, в чём суть: кажется, с самого начала моя жизнь была чужой затеей. лживые суки, — она выплёвывает это кислым невесёлым смешком. кажется, такер изрядно набралась. — твари-прародители, да!  — триш.  — вертят мной как хотят! я разве выбирала родиться здесь, а?  это плохо. когда в заледенелый тон прокрадываются эта хрипотца — тихую гавань по щелчку пальцев закрывает бушующей океанской волной.  триша пьяная. триша пиздец какая пьяная.  — я выбирала... — она выпрямляется, набирая полную грудь воздуха. — я выбирала жить в этой уёбской семье, выбирала выживать в этом просратом районе?! выбирала спасать старшего брата от самоубийства, когда он лежал в ёбаном кипятке с разрезанной надвое ёбаной рукой?! выбирала выковыривать из его мяса кусочки рвоты?!  — триша.  — я заслуживаю этого, да? что я сделала? что я... — такер сгибается пополам и переходит в надрывный вопль, резко прорезавший затуплённый алкоголем слух, — что я сделала не так, блять?!  когда карен почти набрасывается на неё и стискивает в объятиях, триша уже замолкает. она часто дышит, неровно, с надрывом, с силой сжимая одежду дрожащими пальцами, и в голос плачет.  прижимается и рыдает.  обхватывает руками и скулит.  — ему даже не жаль, — неразборчиво мычит такер, укладывая голову на вздымающуюся маккормиковскую грудную клетку. — он даже не поблагодарил меня. ничего не сказал, просто оставил меня, чёрт побери, с этим одну.  карен становится плохо. так бывает, когда обоюдная боль сливается воедино — приток. пульсация. боль.  — мне так больно, карен, это... — триша заикается на полуслове, — это так больно.  маккормик чувствует вскипающую кровь. внутри настоящая мясорубка — она впервые видит, как такер плачет, так громко, как младенец, оставшийся в люльке совершенно один. она ощущает стыд — словно заглянула за кулисы в разгар спектакля; жжение — щёлочь на мокрую кожу; тоску — поляна в лесу, куда ты возвращаешься в восьмой раз в поиске дороги назад; и боль.  боль.  невыносимую, горячую, интенсивную боль, что разрывает её изнутри.  — я тобой, л-ладно? — шепчет маккормик, пытаясь выцепить из круговорота разношёрстных мыслей хоть одну разумную. — я с тобой. я всегда с тобой.  — я люблю тебя.  всё замирает вокруг. всё имеет свой срок годности.  так когда же истечёт моя боль?