Монах и чёрт

      Сон. Сон был слишком тяжёлый. Такой, что все силы, которые он должен был восполнить, ушли на то, чтобы от него отойти. Макс тянется. Почти выворачивая суставы. В голове звенит. Странно, но желудок больше не ноет. Что же это было ночью… Что такого произошло, что в памяти всё размазалось, как смесь сажи и грязных чернил с остатками жизни мух? Чувствует себя будто проснувшимся после похмелья, как после весёлой студенческой пирушки. Только вот не так сильно болит голова и тело.       Вдруг его пробивает холодным потом. Это был не сон. Потому что на полу лежат крошки… И одна капля чего-то чернеющего. Нет, это не кровь. Это только вино.       Руки дрожат. Как же так? Что могло произойти такого, чтобы к нему прошлой ночью явился нечистый дух? Как он мог согрешить? Что он мог сделать? Он не знает. И от этого ещё тяжелее и страшнее. Кажется, будто случилось что-то непоправимое, что он согрешил смертным грехом, от которого нет прощения — только ад и вечное пламя серы и горящий уголь в нём.       Безумный, воспалённый мозг тщетно пытается восстановить события. Вот он пришёл после утрени. Раз. Второе — бред начался с новой силой. Третье — его ласкали, гладили… И это был сам чёрт.       Но разве невинным юношам он является? Или он уже не невинен.       Сейчас уже день или только утро? А может быть, скоро уже вообще вечер? Надо встать. Хотя бы дойти до умывальни. Вода там ледяная, если ещё не стала покрываться корочками льда. Как в лужах бывает, порой. Но пока вода, наверное, только холодная. Морозит руки. Настолько, что они согреваются.       Встать почти нет сил. Но нужно. Но обязательно. Сначала садится на кровати. В голове всё мечется. Ещё раз пытается встать. И ещё раз. И ещё. Наконец удаётся. Тут же стукается об стену плечом. Готовый осесть. Нет. Он встанет. Он сможет подняться.       Идти трудно. Тело слабо. Всё ещё слабо, но сила, как набухающий росток в глазом зерне, уже начинает теплиться. Значит, это было… Хорошо.       Значит, еда начинает поступать к телу. Как-то он пытался найти то, как же именно влияет еда на организм человеческий, кроме сытости. А почему приходит чувство сытости? Почему он встречал ненасытную торговку шёлком, которая ела, сколько не съест за день и четверо взрослых мужчин. От чего возникает тепло? Может, это колдовство. Если его кормил он. — Доминик.       Макас вздрагивает. Тело тут же каменеет и замирает. Сзади голос не предвещает ничего хорошего. Это аббат. И сейчас он что-то скажет ему… Что-то сделает. Может, схватит. В коридоре никого нет. Максимилиан замирает. Становится жутко. — Уже почти день. Почему тебя не было на службе? — тихо, шипяще спрашивает старик.       Внутри всё ойкает. И начинает подрагивать. Конечно. Служба. Неужели он проспал? Как можно… За такое здесь наказывают, как правило. И довольно строго наказывают. Так было нельзя. Совсем нельзя. — Отец, я… — Макс, как и все, хочет в таком случае оправдаться. Чтобы хоть немного отсрочить наказание. — Иди со мной.       Оправдаться не дают. Как преступнику, которого в суде уже ясно и понятно приговорили к смерти. Не положено адвоката. Не положено даже последнего слова. Макс шагает медленно. Трудно. Снова трудно. Потому что сейчас Йозеф будет его пороть. По голому телу. За то, что он так просто смог опоздать. И не прийти совсем. Для самого молодого послушника это непостижимо. Так нельзя. Это даже не грех, это проступок. Помолиться можно ведь и в келье. Но разве это можно втолковать Йозефу.       Так себя утешает Макс, понимая, что… Что дело даже не в приходе на молитву. Что здесь что-то другое. И он знает, что. Как в этом ужасен Йозеф… За такое его Макс ненавидит. За то, как противно контрастируют его руки со вчерашними руками ночного гостя…       Дверь в келью запирается. Отрезает выход. Со стены Йозеф снимает нечто длинное. Многохвостое. Это плеть. Макса ей пороли раз пять. — Подними одежду.       Макс вздрагивает. И закусывает губу. Внутри всё мечется и слабо кричит. Но становится на колени покорно. Молча. Не говоря ни слова. Упирается лицом в пол. Складываясь пополам. Для него это просто. Спина отчего-то стала хрустящей, гибкой и ломкой. Как ветвь прибрежной ивы. Ломкая. Но согнутая очень и очень легко. Он лежит, как раб с Востока перед султаншей. Только зубы стискивает. И готов проклясть этого старика. Подобают ли послушникам проклятия?       Настоятель размахивается несильно. Ударяет почти сразу. Плеть свистит по воздуху. Один. Макс слегка стискивает зубы и выдыхает. Это и боль, и нечто… Смутно на неё похожее, но это не она. Не такая резкая и мешающая. Это тоже резко. Но проникает во все мышцы и нервы не в спине, а в животе…       Что с ним происходит такое, что вмиг даже побои стали чем-то новым. Стали… Это похоже на струи дождя, на покалывающий снег, большинству не нравится, но что же с ним такое, что не испытывает отвращения и страха перед болью?       Второй удар сильнее. Но кажется приятнее. Звук взвизга хвостов в воздухе — намного, намного хуже. Гром всегда намного, намного, страшнее самой молнии. Которая поражает тихо. В самое сердце. Которое будто оказывается сдавленным в сильно руке, бьётся, бьётся, бьётся…       Удар. Ещё удар. Ещё и ещё один. Макс стонет. Прогибается в спине. Будто просит, чтобы его не мучали. Чтобы не изводили ударами. Потому что в голове только одно. Он уже хочет кнута. Но не в иссохшей руке. Не в скрюченных старческой подагрой пальцах. А в руке моложе, но в два раза его старше, намного нежнее удаляющей, сладостно, медленно…       Но нельзя. Не попросишь. Только вскрикивает. Здесь мольбу именно так распознавают. — Сын мой, не ждал от тебя такого…       Что может быть сладостнее проповеди от давно уже забывшего, что такое мораль, аббата. И порки. Только смешано это с болью и с волнением. Внутри что-то сжало. Такое уже было. Было, не раз было, давно, только два года назад, когда желание стиснуло его. Да, это животное, грешное желание, но противостоять ему совсем, совсем нельзя… Он хочет кричать. — Отец, я… Я исправлюсь! — зубы стискиваются, но глаза едва ли не текут. — Буду очень надеяться. Нельзя так. Послушник должен выполнять все заветы монастыря в два раза лучше самих монахов, запомни это.       Ещё удар. Какая спокойная беседа. Даже без воплей израненного от ударов по прошлым ранам Макса. Будто его заглушило. И ни слова. Ничего. Только вздохи. Только слова. Но не его. А аббата, который сечет его. Даже детей так не воспитывают. Отчего же тогда его? Потому что…       Потому что этому похотливцу нравится. — За такое ты должен быть наказан. Искупи свою вину, — он говорит, медленно, страшно улыбаясь, Макс это слышит, но счастье, что он это не видит. — Как, как, отец?       Это вопрос только ради вопроса, чтобы не закричать, что он ему противен, что так ему не нужно, что боль он бы принял только ради одного, сам, как рыцарь. Йозеф думает над вопросом. И что скажет? — Помолись, — наконец говорит он, — помолись вместе со мной… — Когда? — Вечером. Я к тебе приду.       Дальше полагается поцеловать аббату руку, за мудрость плети, как говорится. Но Макс не может даже согнуться. Отступает под недоумевающим взглядом. Отползает. И тут же выбегает в дверь. Только бы незамеченным добежать до своей кельи. Только бы… Чтобы сейчас никто не помешал. В мозгах бьётся видение. Снова и снова. Рука. Кнут. Нежные, нежные шлепки по нему, стоны…       На постель в своей келье, маленькой, холодной, едва заперев дверь на засов, Макс падает на постель, утыкается воспалённым бугром в складку тюфяка, вскрикивает, почти рычит, низко, переходя во вскрик, от одной только мысли, что его могут так касаться эти руки, эти безумные, до жути нежные руки… Такие, что тело его сковывает за секунду, что-то намокает с отчаянной силой, он трясётся, не может отойти от такого ощущения, изгибается, продолжая кончать, будто за эти два года всё накопившееся изливается из него сладкой, горячей волной. — Какой плохой послушник. Быть таким похотливым…       Это голос. Ночной голос. Макс дёргается, оборачивается, оказавшись полураспластанным на постели, выставившим ноги вперёд, как лежащая на спине кошка. — Ты?!       Это он. Только при свете дня ещё красивее. Глаза холодные. Но изнутри их нечто топит. Лицо, такое же мужественно-прекрасное. Тело. Уже не в доспехах. Богатая одежда. И нет рогов… — Я.       Макс вдруг чувствует, что теряет себя окончательно. Впивается руками в него. Обхватывает. Почти рыдает от счастья и удовольствия. — Неужели… — Кто-то обо мне думал. Даже… В таком ключе.       Лужица на покрывале становится заметной. — Вижу, кто-то излился без разрешения?       Макс дрожит. И сглатывает. Внутри снова всё напрягается. Становится… Снова становится так горячо. Руки его обхватывают со всех сторон. — За похоть тебя следует наказать…       Руки пробираются под ткань рясы. Мягкие, не чета с грубой тканью. Макс вздыхает и почти постанывает. Пальцы бегут, бегут, бегут, вторая рука осторожно и мягко ложится на рот, чтобы заглушить первый стон от шлепка. Мягкого, горячего, такого, от которого всё внутри пробивается между колен в ткани. Шлепки. Долгие. Мягкие. Нежные. Распаляющие, а не наказывающие.       На спину и на постель его демон переворачивает тоже очень осторожно. Снова прикрывает рот рукой, даёт слегка себя закусить. Не раздевает. Так теплее и интереснее. Головой ныряет под мантию. И приступает к самому сладкому…       Член. Вставший член, такой налитый соком, не бледно-серый, как кожа Макса, а розовый, живой, так и просится в рот, чтобы его обхватили полными крови и сока, нежными губами, на вид твёрдыми, но сейчас приносящими неописуемое наслаждение, заставляющее Макса стонать и изгибаться, пытаться, потому что он придавлен сильными руками. Какой же он нежный… Как долго, томительно, даже мучительно это с ним вытворяет…       Волна накатывает чаще и сильнее. Удовольствие от одного только движения языка мало, хочется ещё, ещё, ещё… Зубы тискают запястье, довольно крепко, но демону не больно, он только слегка прикусывает в ответ… И чувствует, как его рот заполняется сладким. Его мальчик, его Макс, его девственный, чистый и нежный, дьявольски соблазнённый им, кончает так быстро… Сколько же удовольствия он может доставить. И весь его. Никогда никого не знавший до этого.       В себя прийти не может. Дышать немного тяжело. Пока в ноздри не пробивается аромат бульона… — Я принёс тебе суп.       Макс улыбается. Подползает к краю кровати. И позволяет демону кормить себя с рук. Ведь сегодня о нём заботятся. Как о своей родной душе…