О границах доверия

      – ...Тебе… очень больно?       Спрашивать было глупо.       И предлагать игру с падением, преглупую игру на доверие, игру из комедиантского [ печального ] прошлого, было… вздором.       В театре, у Трудль в труппе, никто бы не испугался.       Но там никто в детстве не ломал ног.       …Когда она предложила, Иоганн-Генрих согласился легко – и весело рассмеялся её радости.       Падать спиной вперёд было… волнительно, но не страшно.       И он, конечно, поймал; поймал и удержал, уткнулся ей в висок и закрыл глаза – всегда так делал.       Сказал тихо и ласково, весело, негромким ласковым голосом:       – Поймал. Не боишься?       А Трудль улыбнулась и закрыла глаза, накрыла его руки своими, коснувшись пальцев. У герра министра тёплые руки были – намного теплее, чем её.       - Тепе'рь ты.       Он сразу перестал улыбаться – и замер, усталое худое лицо застыло, побелело до белого. Спросил очень тихо:       - Что?       …Ногу он сломал совсем маленьким, ещё когда жив был его отец – упал с коня.       Лодыжка срослась неправильно, Йоханнес хромал – и говорили, что со своих пяти лет ни разу так и не садился в седло.       – …Хотели сломать, - он поднял глаза от документов; дописывал какие-то письма, пока рассказывал. Всё время в эту зиму работал – по ночам тоже. — Матушка... испугалась.       У него дёрнулся угол губ, он опустил голову и добавил тихо:       – Правильно испугалась. Было бы хуже.       Лицо у него было бледное-бледное, неподвижное.       Застывшее, словно маска.       Трудль помолчала, сжимая резную спинку кресла – растерянно помолчала; потом спросила:       - Ты… мне не веришь?       Он вскинул сердито блестящие глаза. Они у него от усталости и злости светлели – от тёмного до серого в серебро.       - Я не тебе, я себе не верю.       Вскочил из-за стола, забрал свои черновики и перо, отошёл к окну. В окне за ветвями старой высокой яблони колюче и холодно мерцали первые звёзды; тянуло дымом и холодом — красивые квадратные стёкла, иргендмонландские, северные, узорчатые, казались ледяными даже на вид.       – Тебе… очень больно?       Министр рывком обернулся, отбросил со лба упавшую тёмную прядь волос. Он не казался сердитым – но улыбнулся какой-то горькой улыбкой, не своей, непривычной. Пожал плечами:       – Не больно. Лорду-канцлеру хуже.       У лорда-канцлера чахотка. Это все знают.       Трудль тоже знает, но Трудль не легче от этого.       В камине трещал огонь; метались по белёной стене, по мебели, по дубовому паркету лёгкие тени. Министр смотрел внимательно и задумчиво, своим привычным изучающим взглядом; потом улыбнулся грустной улыбкой. Тихо сказал:       — Она всё время болит… Не тревожься, всё в порядке.       Трудль кивнула.       Ей плакать хотелось, но она не заплакала.       …В юности, за два года междоусобиц – когда Империя не была ещё Империей – он очень на многое успел насмотреться.       И его государь, не доучившийся на алхимика и врача, но с ним воевавший в одном отряде, на многое успел насмотреться.       ...Сейчас лорд-канцлер открывал морские и военные школы, больницы для бедняков, а чужеземцы с Северных островов звали его чудищем.       Министр что-то сказал – она не услышала, ____не успела услышать, поглощённая мыслями.       Её знобило от тревоги и от усталости. Новое бальное платье, небесно-голубое, из хаорийских тканей, лёгкое, невесомое, ещё вчера казалось Трудль красивым ослепительно – а сейчас в нём было холодно.       Трудль спросила:       – Что?       Он посмотрел устало и пристально, внимательно; оставил свои черновики на широком подоконнике, оставил перо и подошёл ближе.       – Если сломаю вторую ногу, будет невесело, – министр внимательно посмотрел в лицо – и протянул руку, коснулся плеча ледяными вздрагивающими пальцами. – Тогда лорд-канцлер точно меня убьёт!.. Лови, если так хочешь проверить. Я тебе верю.