Пока разрываются бомбы

Застилающий глаза мрак, что спускается с небес каждую ночь, прятал под своим пологом незаданные вопросы, ответы на которые ты не захочешь услышать. Лишь шаг от льющихся из окна лучей, и тени, скрывающиеся там, проснуться, чтобы отравить твою жизнь. Эти простые истины стали руководством в жизни для ступающего по тонкой полоске света Куникудзуси – приютскому ребёнку, что продал бы душу, а может, и сразу две за то, чтобы видеть сны. Каждую ночь они обращаются в кошмары, даже прошибленное потом пробуждение не спасает, и образы, увиденные во сне, продолжают преследовать и наяву. Сколько он себя помнил, все прожитые им рассветы, число которых стремилось к четырём с половиной тысячам, он мучался от их присутствия. Безликие и немые, эти тени будто олицетворяли саму вечность, ни на миг не выпуская Куникудзуси из своих цепких пальцев, и оживая каждый день, лишь только отступает свет. Но привыкание – страшная сила, и именно благодаря ней жизнь с преследовавшими мальчика тенями стала обыденной. Несмотря на весь страх, который они заставляли ребёнка прочувствовать, жизнь с ними – русло или колея, ставшие уже даже родными. И сейчас, скользя по залитому ночной тьмой коридору, он таил глубоко в сердце ужас перед своими кошмарами, но голубеющие в тон небу глаза равнодушно рассматривали корчащиеся в адских муках силуэты, что молили истошными криками о помощи своего вечного спутника, но тот лишь проходил мимо, глядя на них сверху вниз. Пока эти размытые, будто акварельные фигуры не набрасывались на Куникудзуси, отчаянно царапая его, можно было даже не ускорять шаг. Тонкие стены пропускали звуки, и, находясь даже в нескольких проходах от входной массивной двери, можно было слышать пронзавшие спокойную ночь истошные крики, просящие впустить, и шаги монахинь, которые спешат откликнуться на зов. И всё же, зная, что за бороздение просторов приюта в столь поздний час его накажут, мальчик бесшумно пошёл за ними. Как старожил этого места, он не мог не встретить прибывшего ребёнка, чей взгляд пропитан страхом и чужой ненавистью. И его ожидания оправдала та хрупкая фигура, что появилась в дверном проёме, распахнувшимся и впустившим промёрзлый воздух. Рваные, грязные и застиранные до белизны одежды сидели на нём мешками. Мальчишка ненамного младше самого Куникудзуси переминался с одной босой ноги на другую, мелко дрожа. Он ссутулился, а пальто, снятое явно с чужого плеча, будто скрывало что-то за его спиной. Пламя вынесенной священнослужительницами свечи отражалось в его рубинах-глазах, освещая светлые растрепанные волосы и медную прядь в них. – Боже, – выдохнули женщины, взяли по-детски маленькие руки пришедшего, пытаясь согреть их, и, заботливо причитая, завели его в обогретый вестибюль. Мальчик не сопротивлялся, но, кажется, и заинтересован не был. Его рассеянный взгляд блуждал по помещению, пока наконец не наткнулся на притаившегося за углом Куникудзуси, и новенький по-птичьи склонил голову, будто спрашивая у замеченного им приютского, что его ждёт. Даже не сейчас, когда вокруг кудахтают монахини, оттирая его бледное лицо до румянца, а во всей его несчастной жизни, что вновь и вновь преподносила ему беды и несчастья. "Прости, – хотелось выдохнуть, не в силах больше глядеть в эти огранённые болью рубины, – я не знаю". И он будто прочитал это на открытых в изумлении устах, невидимо кивнул, принимая горький ответ, и опустил глаза, будто это был не первый раз, когда его небо так разбивали о землю. Минуя желание наконец произнести заветное "прости", уже не формальное, а вполне искреннее, Куникудзуси потупил взгляд, будто был виноват в том, что сердце пришедшего той ночью мальчика изранено колючими шипами, а крылья – именно их он прятал под пальто, в этом не было сомнений – покрыты сажей и кровью.