Ставь чайник.

Февраль, шаг до конца зимы, улицы пусты, мысли потеряны. Она пропадает в конце января. Перестает отвечать на звонки, писать длинные смс под конец дня, даже приходить во снах. Ангелина пытается связаться; пытается понять, что же такого могло произойти, почему она ушла так неожиданно, так резко, так… болезненно. А спустя еще две недели Ангелина узнает, что она уехала. Просто исчезла в неизвестном направлении, будто не было ее никогда. И Изосимова просто отказывается верить, что все закончилось так скоро. Ангелине не хватает ее глубокого, чуть хриплого голоса, который всегда возвращал к нормальной жизни, когда, казалось, все вот-вот рухнет к чертовой матери. И даже холодные зимние вечера ощущались не такими уж холодными, потому что ее руки всегда грели, заставляя прижиматься ближе к груди. В такие моменты казалось — нет места безопаснее, чем в ее крепких, таких нежных объятиях. В них смысл всего остального просто терялся; растворялся в бесконечном потоке чужих слов. Кажется, тогда она пела. Ангелина отдала бы все, чтобы вновь оказаться там. В плену ее теплых ладоней. Мы прячемся от этой снежной пелены, всего боимся и ни в чем не уверены. Ангелина не любит ночь. Она, такая вязкая и темная, постоянно погружает в воспоминания. Она же скрывает слезы, что предательски стекают по щекам, а потом остаются соленым пятном на подушке. И только она может слышать тихие всхлипы, которые ведьма так старательно скрывала весь день. Наверное, никто больше этого и не слышал. За исключением Джебисашвили, разумеется. С ней Ангелина никогда не притворялась — искренне смеялась и иногда плакала, не в состоянии больше скрывать слабость. Она же всегда все понимала, успокаивала и обещала, что все наладится. Обещала, что они будут счастливы. Обещала быть рядом. Теперь Ангелина не уверена. Не уверена, правда ли все это. Тогда причин сомневаться не было, ибо времени на раздумья она не оставляла, утягивая в такой пьянящий, трепетный поцелуй. И сил сопротивляться просто не оставалось. Играй, вьюга, мертвыми ветками, все обиды не залечишь таблетками. Ангелина не знает, каким ритуалом нужно воспользоваться, чтобы отпустить ее. Или же, стоит переходить к обыкновенным средствам? Антидепрессантам, например. Может, ей давно уже в психушку пора? Ведь прошло уже так много времени… а смириться так и не получилось. Февраль выдался все таким же холодным. Погода издевалась, посылая редкие снегопады, а порой даже метели. Ветер завывал, ударял в оконное стекло длинными ветвями деревьев, нарушая мертвую ночную тишину. Когда-то в этом существовала даже какая-то своя романтика. Они ведь так часто допоздна засиживались на кухне, обсуждая испытания. Вьюга выла, не щадя, но им было абсолютно все равно. Чашка горячего черного чая грела окоченевшие на морозе руки, а ее бархатный смех согревал изнутри, и ничто более не имело значения. Наши встречи стали более редкими, нехотя мы повторяем за предками. Звонок раздается примерно в половину двенадцатого ночи. Ангелина проходит в прихожую, поворачивает ключ в замке и не спрашивая открывает дверь, тут же замирая с протянутой рукой. Ведь ей, черт побери, все это просто снится. — Впустишь? Или это мне оставить на тумбочке? — Лина стоит перед ней, улыбается так знакомо, по-плутовски, и вертит в руках пышный букет белых пионов. Белых пионов. Ангелина помнила, что упоминала когда-то о своей страсти к этим цветам. Оставался лишь один-единственный, но очень важный вопрос. — Где ты откопала чертовы пионы в феврале месяце? — тихо, одними губами спрашивает Изосимова, хотя сейчас ее гораздо больше волнует другое. Но об этом она почему-то решает промолчать. Джебисашвили только смеется, бережно кладя букет на тумбу из черного дерева. Ангелине вовсе не нужно знать, через какие тернии ей пришлось пройти, чтобы достать этот гребаный букет. Главное, что эффект получился именно тот, которого она добивалась. Впрочем, другого и быть не могло, правда? Потом переступает порог квартиры и берет ее за запястье, на что не получает никакой резкой реакции. Ангелина не пытается отстраниться или оттолкнуть, поэтому Лина набирается смелости и чуть наклоняется, дабы накрыть ее губы своими и наконец почувствовать привкус того самого черного чая, виски и еще немного — соли. Видимо, от выступающих слез. Ангелина отвечает, прижимается так близко, что кажется, будто еще немного — и задохнется, но сама разорвать поцелуй не решается. Честно, ей все еще страшно подумать, что это всего лишь ее дурацкая галлюцинация. Впрочем, даже если это и так, то пусть ее не отпускает. Лина отстраняется первой. Смотрит в глаза и невесомо проводит холодными пальцами по скуле, от чего Изосимова краснеет и сжимается, пытаясь сдержать счастливую улыбку, что так и просится на искусанные от нервов губы. И Лине не нужны никакие заклинания, чтобы это увидеть. — Ставь чайник, Гелечка. Ставь чайник, зажигай плиту, я к тебе приду сегодня как бы случайно. Пусть я тебе даже не друг, но ты откроешь дверь мне, и я в нее рухну.