Боги, Кейске, шуруй уже домой!

      Ты не помнишь, когда в последний раз так много раз вздыхала от раздражения и переживаний за вечер, но сегодня ты установила рекорд среди всех своих знакомых и друзей.       Кейске вновь заявился к тебе с привычной ухмылкой, правда, сегодня он еле держится на ногах и боком заваливается о порог двери, которую ты открыла с хмурым взглядом, лопаткой в свободной руке и фартуком с котом.       — Женушка ждёт меня на ужин? — тянет нарочито первое слово, после озлобленно шикает, когда ты тряпкой с плеча бьёшь по тёмной шевелюре, заплетённой в хвост.       — Женушка ждёт мужа, чтобы хорошенько заехать полотенцем по шее и перекисью по лицу. — прерываешь недовольно, фыркаешь, когда Баджи с блеском в глазах смотрит, однако отступаешь в сторону. — Шуруй на кухню, муженёк, пока я твои вещи на порог не кинула.       — Когда это я у тебя свои вещи оставлял? Не заливай мне тут.       — Я тебе спирт залью сейчас, да так, чтобы раны пенкой шипели. — грозишь с полотенцем в руке, закатываешь глаза на гогот и хитрую, клыкастую ухмылку, закрываешь двери, когда Баджи неровно, чуть шатаясь заходит в гостиную.       Проводишь его спину долгим взглядом, вздыхаешь, подмечая шаткое состояние. Повезло, что родителей дома нет - те вновь застряли на работе, предупредив утром стикером на холодильнике с пожеланием вкусно позавтракать и приготовить ужин. Чем ты спокойно занималась, пока ровно в девять часов вечера к тебе, как по расписанию, не завалился побитый Кейске в излюбленной чёрной форме Свастики. Помнишь, как впервые увидела его на пороге дома в таком же состоянии, но чуть получше, не шатался хотя-бы, однако если бы не Мацуно и его мольбы и просьбы, то вышвырнула с порога обоих, запустив в свободный полёт следом тапок или деревянную швабру.       — Сядь уже и не распускай свои флюиды у кастрюли. — отзываешься, когда всё таки оказываешься на кухне, что тёплым светом и вкусным ароматом ужина является в доме единственным уютным помещением. Баджи беззлобно фыркает, ибо привык к твоим фразам, сам иногда их использует в речи, отчего невольно уворачивается от ребят.       — Я буду распускать флюиды только рядом с тобой. — с усмешкой и привычной ухмылкой тянет, наблюдает за тобой, очерчивает взглядом тебя излюбленную. — А что ты готовишь такого вкусного? — невольно спрашивает, с интересом поглядывает на плиту, после чего с шипением присаживается, нагло плюхается на стул со спинкой у стола, ногу на ногу закинув.       — Ужин готовлю, Кейске, ужин. — с огромным боксом в руках проговариваешь, после чего с шумом опускаешь на стол своеобразную аптечку. Баджи оглядывает фартук, подмечает милую моську кота и с лёгким фырканьем, смахивающим больше на смешок, смотрит прямо на тебя, чуть смутившуюся от внимания, но такую же недовольную, с хмурым лицом и ваткой в руке.       Кейске хочет ещё что-то ляпнуть весёленькое, однако вместо этого чуть шипит, когда касаешься ваткой раны на щеке, стираешь чуть подсохшую кровь, так осторожно и внимательно, словно боишься сделать ещё больнее. Хотя у порога говорила совсем другое. Баджи молчит, вместо ухмылки на лице светится лёгкая улыбка и спокойствие, он прикрывает глаза, из полуопущенных век наблюдает за тобой, разглядывает любимые губы, нос, глаза, каждый прыщик и даже лишнюю волосинку. Любит он тебя такую домашнюю, со свободным пучком на голове, любит, когда встречаешь его такого на пороге, но всегда впускаешь и залечиваешь раны. На тебе свободная кофта в полоску, его кофта, о которой Баджи уже и забыл совсем. От такой тебя у него сердце делает не то сальто, не то вертикальный удар.       — Останешься на ужин? — тихо спрашиваешь у него, смачиваешь уже ватный диск перекисью, стираешь кровь с брови. Чуть касаешься пальцем тёплой кожи, всё внутри трепещет и от переживаний, и от раздражённости.       — Останусь. — только и отвечает, когда вновь и вновь разглядывает тебя.       Кейске тебя сильно любит, а ещё он уходит домой с довольным лицом, когда сытый целует тебя в губы, чуть кусает нижнюю, ловко уворачивается от удара полотенцем по шее. Смотрит на тебя с излюбленной девичьему сердцу клыкастой ухмылкой, пальцем проводит по пластырю с котиками, что ты заботливо наклеила на рану у щеки, посылает на прощание воздушный поцелуй, подмечает красное лицо.       — Спокойной ночи, жёнушка!       — Боги, Кейске, шуруй уже домой!       С лёгкой улыбкой стоишь в пороге, в том самом фартуке с кошачьей моськой. И всё же любишь ты его, наглеца такого, всем сердцем любишь.       В который раз ты клеишь ему пластыри на раны, но сердце и душа трепещут одинаково.