бешеный пёс его высочества

кто надломлен тот срастётся не срастётся кто надкусан Сир Кристон отличный рыцарь, но плохой учитель. Эймонд чувствует, как гвардеец мгновенно закипает, стоит ему подумать о том, что к одноглазому принцу нужен какой-то иной подход. Эймонд считает Кристона дураком и в снисхождении не нуждается. Снисхождение — для слабых, а Эймонд не слаб. Он оседлал Вхагар, драконицу Висеньи Таргариен, которая на ней выжигала Дорн до стеклянного звона плавленого песка. Когда-нибудь Дорн покорится им. Покорится ему, Эймонду, принцу драконьей крови. Надо только сделать Эйгона королем. Сир Кристон учит их владению мечом, но именно Эйгон становится тем, кто нехотя помогает Эймонду жить в плоском мире, в мире, который видит его единственный глаз. Делает он это, конечно, не специально. Просто брат любит подходить к нему со слепой стороны, а Эймонду это, конечно, не нравится. Он чувствует, как от неловкого шага брата колышется воздух, и перехватывает Эйгона до того, как он тяжело положит свою руку на плечо Эймонду. Эйгон скалится. Его глаза кажутся только ярче из-под нависающей чёлки. — Здравствуй, брат, — Эйгон пытается выкрутиться из хватки Эймонда, ему это не удается, и он не находит ничего лучше, чем уткнуться брату в плечо. Надо только сделать Эйгона королём. Это развяжет Эймонду руки — как брат он может претендовать на место десницы. Эйгон, конечно, дурак и пьяница, но оставлять десницей Отто он не станет. Дед слишком много хочет. Дейрон еще слишком мал, а больше никого достойного Эймонд не видит. Сука-сестра никогда не сядет на Железный трон. Будущий король тяжело дышит ему в плечо. От него пахнет чем-то пыльным, как будто Эйгон валялся на тряпках — а может так оно и было? — но сегодня он трезв. Редкое явление. Возможно материнские наставления повлияли на него в лучшую сторону. — Зачем ты пришел? — Эймонд пытается отлепить брата от себя, но тот виснет на нем всей тяжестью. Иногда он думает, что Эйгону просто очень хочется быть зарезанным во сне. — Мне скучно. У меня ужасно болит голова. Мне захотелось увидеть любимого брата. Какую из версий ты предпочтешь? — убийство во сне становится всё ближе. У Эйгона дурное настроение и теперь он пришел портить его Эймонду. Возможно до этого он попытался вывести Хелейну, но как всегда потерпел неудачу и тактически отступил. — Пошел бы к своим шлюхам. Или куда ты там ходишь, когда тебе грустно и одиноко? — Эймонд делает шаг от окна, в котором он до этого пытался тщетно разглядеть двор сквозь завесу затянувшегося дождя. — Мне не одиноко. А еще там дождь. Ты же не хочешь, чтоб наследник престола простудился и умер? — лицо Эйгона при этом кривится, улыбка его больше похожа на трещину, открывающую ряд неровных, но острых зубов. Иногда Эймонд думает, что Эйгон похож на бешеного пса. Иногда он сам себе напоминает собаку. Надо было убить брата. Боги бы его поняли. — Или, все-таки, хотел бы? Ведь тогда у тебя появился шанс занять трон, — Эйгон явно настроен на скандал. Эймонд таки отпихивает его от себя, и брат прислоняется к стене. Лицо у него бледное, тёмно-зеленый дублет делает его еще более болезненным, серебряные волосы в беспорядке, глаза блестят. Эйгон трезв, зол и весел. Страшное сочетание. Эйгон доводит его специально, понимает Эймонд. Непонятно зачем, но специально. Нож, ночь, покои брата. И никаких больше скандалов и расстроенной матери. Тоска в глазах Хелейны, разочарованный вздох деда. Эйгон не принц, Эйгон свинья. Это ему надо было подсунуть Розовый ужас. Обо всём этом Эймонд думал уже сто раз, но и на сто первый не отступит от однажды принятого решения — брата он никогда не убьет и не займет его трон, принадлежащий ему по праву первородства. Он будет на стороне Эйгона. Потому что на другой стороне — безумная дура, её детишки-бастарды и дядюшка. А еще потому что Эйгон его брат. — Убил бы ты меня, что ли, — Эйгон мешает ему думать. — Голова болит — страх просто. Эймонд бьет его по лицу раскрытой ладонью, пощечина звенит у него в ушах так, будто ударили его. — Не прошло, — Эйгон смотрит на него расфокусированно, — но за попытку спасибо. Брат. На щеке у него след от перстня. Красная полоска на белой коже. Эйгону идёт. Красный цвет пламени и крови, цвет лопнувших капилляров, рубинов и драконьего наследия. Эймонд касается щеки брата кончиками пальцев, и тот дергается, но потом замирает, настороженно, натянуто. Они стоят так, как два камня с тонкой, пока еще не выветрившейся полоской между ними. У Эйгона тонкая нежная кожа, напряженная челюсть и больные глаза. Эймонд гладит его по следу от перстня, по щеке, заводит аккуратно волосы за ухо: это как подманивать к себе дикое животное, хотя вряд ли Эйгон укусит, но всё же. — Со служанками ты явно смелее, — Эймонд подходит на пол шага, не отрывая руки, Эйгон наклоняет голову, почти кладёт её на ладонь брату. На. Бери. Руби. Дурак, живущий так, будто каждый день готовит ему плаху. — Ты не служанка. И не шлюха из Блошиного конца. Ты идиот, — Эйгон смеётся. — Я же вижу, ты бы мог меня убить. Почему не делаешь этого? Боишься кары от богов? Мать хорошо выдрессировала для себя ручного септона. Эймонду так хочется ударить его снова, но он почему-то не может отнять руки. — Потому что ты мой брат. Думаю, это достаточная причина. — Значит, всё-таки, боишься божьей кары. Не волнуйся, в Пекле я замолвил бы за тебя словечко. Эймонд не боится наказания. Ему просто иррационально не хочется, чтоб брат умирал раньше. Он списывает это на нежелание отдавать Эйгону первенство и в смерти, когда в жизни он получил его так легко, просто родившись, просто получив имя завоевателя, просто, просто, просто. С Эйгоном разговаривать бессмысленно. Поэтому Эймонд просто хватает брата за волосы и тянет к себе, видя, как перед поцелуем губы Эйгона расползаются в очередной улыбке-трещине. От него всегда пахнет вином. Даже когда он трезв. Эймонд целует его и прижимает к стене, Эйгон тут же трясущимися руками лезет расстегивать рубашку то на нём, то на себе, потом бросает это, тоже лезет брату в волосы, но не чтобы схватить. Эйгон снимает с него повязку и бросает под ноги. Во всём есть дуальность. Север стоит против юга, земля против неба, жизнь против смерти. У Эймонда один глаз, и он может видеть всегда лишь одну сторону. Это красный. Пламя, кровь, Эйгон кусает губы, когда касается края пустой глазницы — это тоже красный. Когда то, еще видя разницу между черным и белым, он закрывал глаза и представлял себе, что видел Симеон Звездоглазый — чёрное? Белое? Бастард помог ему разрешить этот вопрос, по крайней мере — для себя. В пустоте на месте глаза Эймонд видит красный и всегда только его. Эйгон прижимается к нему ближе, тесно, красно, лезет руками в лицо, в глаз, в пустоту. — Я знаю, знаю, что ты одноглаз, зачем ты прячешься под повязкой, все это знают, — бормочет он, оглаживая край рассеченного когда-то века. — Этот твой камень, эта твоя повязка, все знают, что ты одноглаз, но я знаю это больше всех, возможно, разве что, не больше того мальчишки, который этот глаз у тебя отнял. Там пустота, брат. Камень её не заполнит. Эймонд его не отталкивает, он только вцепляется ему в волосы на затылке так, что Эйгон шипит и дергает головой, пытаясь будто вырваться, но на деле — тянет еще сильнее. Принц без сердца, принц без глаза, принцесса без реальности — хороши же дети получились у королевы Алисенты. Эйгон царапает грани сапфира короткими, обкусанными ногтями, Эймонд чувствует, как камень давит, давит, давит, ему хочется снова надеть повязку, потому что иногда он чувствует, что сквозь глазницу мир пытается влезть в него самого, но Эйгон продолжает изучать, гладить шрам, края сухих век, место, где камень соединяется с живой еще кожей. Эймонд тяжело выдыхает, всё-таки отбрасывает руку брата, но самого его притягивает ближе, ближе, ближе, красный, красный. — Не хочешь предложить наследному принцу свою кровать? — полузадушено шепчет Эйгон сквозь поцелуй. — Не помню, чтоб отец менял своё мнение на счет назначения тебя наследником, — отвечает ему Эймонд, но всё-таки шагает в сторону постели. Эйгон тащится следом, валится, сыпется, льется, у брата будто бы больше рук, чем должно нормальному человек: он успевает снять с них обоих рубашки и залезть Эймонду под ремень за те пару мгновений между сетной и постелью, между сном и реальностью, между чем-то и чем-то. Эймонд не видит граней. Эйгон тоже, его пальцы скользят по бокам брата, гладят спину, забираются под ремень и снова бегают по бокам, оглаживая. Эйгон шепчет ему на ухо, что, став королём, повелит отрубить брату голову, сделает из неё кубок и будет пить на пирах вино из черепа; что, став королём, он сделает брата своим десницей; что он не станет королем, что Эймонд достойнее; что Эймонд ублюдок, одноглазый урод, и Эймонд ловит эти судорожные руки и судорожные слова, опрокидывая Эйгона на постель, подминая под себя. — А что бы ты со мной сделал, став королём? — Ничего. Оставил бы всё, как есть. Большой палец в ямке под ухом, четыре обхватывают шею, плотно, оставляя следы, безраздельная принадлежность, красный переходящий в фиолетовый. Эйгон давится вздохом-всхлипом, когда Эймонд давит чуть сильнее. Но не так, чтоб сломать шею, не так, чтоб даже значительно затруднить дыхание. Пальцы Эйгона вцепляются ему в плечи, обещая, не смотря на короткие ногти, оставить царапины. Эймонд не убирает ладони с шеи, лишь наклоняется, чтоб поцеловать. Брат вжимает его в себя, кусает, кусает до крови, облизывает губы, хлюпает собственной слюной, мешающейся с кровью. Эймонд нажимает на белое горло сильнее, и Эйгон хрипит. — Ты бы хотел, чтоб я тебя убил. Надавил сильнее, сломал шею, — Эймонд смотрит, как глаза брата мутнеют, это страх смерти, это страх жизни, Эймонд — Одноглазый принц, он не видит граней, нет ему страха. Нет ему смерти. Он наклоняется к самому уху Эйгона и шепчет: — Я никогда не смогу убить тебя, как бы этого не хотел. Ты мой король. Тяжелые, жаркие вздохи Эйгона переходят в тихий скулеж. Фиолетовые глаза его блестят красным.