oh

Сонхва, если честно, слегка нервничает. Ему, по правде сказать, немного страшно. У него самую малость трясутся коленки и потеют ладони. Ему, на самом деле, хочется развернуться и бежать не оглядываясь. Закрыться дома на все замки – и в кроватку, под одеялку. Но, с другой стороны, он уже внёс предоплату. Он делает пару глубоких вдохов, наворачивает несколько десятков шагов взад-вперёд и наконец толкает стеклянную дверь. От затылка, скатываясь по плечам, прыгают мурашки размером с маленьких лягушек. – Коврик-, – разносится по небольшому – он даже не успел его разглядеть! – холлу, но Сонхва уже спотыкается. – Никогда не успеваю. Вы в порядке? – участливо интересуются у него. Сонхва снова вздыхает, берет себя в дрожащие свои руки, принимает непринужденный вид и коротко кланяется стоящему за стойкой парню. Парень выплывает поближе и приваливается к как будто не до конца расписанной её части. – Не готово пока, – он с какой-то лучисто-тёплой, безоблачной гордостью поглаживает столешницу; от движений небрежный пучок на его макушке покачивается. Парень поднимает насмешливый взгляд, будто то, что Сонхва нашёл роспись виртуозной, как-то его скомпрометировало. Будто он в этом ни секунды не сомневался, будто для него искусство было очевидным. Сонхва растягивает губы в улыбку №2 из своего «Комплекта Улыбок Для Неловких Ситуаций», выразительно поднимает брови, и парень спохватывается. – А, ой, – он ныряет обратно за стойку, торопливо включая планшет; глаза у него смеются, – прошу прощения. У нас обычно все клиенты во второй половине дня, так что мы в такое время ещё спим. А я здоровался? Доброе утро. С каждым вздохом, с каждым ударом сжимающегося от липкого ужаса, от тянучего, робкого предвкушения сердца Сонхва всё меньше и меньше нравится эта затея. – Вы мой мастер? – спрашивает он, пытаясь убедить всё вокруг и, в первую очередь себя, что он ни капельки не волнуется и его даже не тошнит. Парень удивлённо поднимает голову, и несколько прядей таки падает ему на лоб. – Я? Что вы, – у него съезжаются глаза в попытке их рассмотреть, – я э-э-э… администратор? Да, наверное, он. Прошу за мной. Плащ можете повесить здесь. Сонхва сдаётся на волю небес и покорно бредёт по мистически маленькому, чем только не увешанному, переливчатому коридорчику, чувствуя себя Алисой, летящей вниз по кроличьей норе. Плакаты, размазанная по стене гирлянда, цепи и плющ, которые его едва не придушили, полки с баллончиками краски и пустыми банками, бабочки, винил, перевёрнутый пуфик, манекен с иглой в голове, нога манекена почему-то отдельно и почему-то одна, музыка ветра, грозовое облако светильников под потолком – и всё звенит, вертится, жжётся и хихикает над ним. Он ни разу не смелый, вот правда, он ужасно боится боли, и от предварительного ныряния в ванну с обезболом его остановил только Сан, скукурузивший такое презрительное лицо, что стало очень неловко, будто его застали за чем-то страшно неприличным и предосудительным. Его заводят в стерильно-голую после трубы калейдоскопа, в которой он побывал, тихонько гудящую бактерицидными приборами студию. А может, это гудит в его венах кипучее, горячее и густое от страха. И от предвкушения. Конечно, от предвкушения тоже. Оно расцветает в груди уродливым ядерным грибом, лопается банками розового монстра, пухнет дримкорными холмами с робко мямлящими глазами и кривоватыми жёлтыми молниями, которые используют в мессенджерах. Can we skip to the good part? Сонхва неловко топчется на пороге, не зная, куда себя деть, прижимает к груди, баюкая, бедную свою, ничем пока не тронутую лапку. А потом… а потом… Парень, возящийся у рабочего столика боком к нему, стягивает с лица маску всего на пару мгновений, но даже этого Сонхва хватает, чтобы в голове пронеслось ох, чёрт. блябляблябля Котёночек в ахуе. Он маленький. Не то чтобы Сонхва сам был сильно высоким, но ему вдруг кажется, что он мог бы с лёгкостью обхватить его целиком и поднять. И он весь такой… гремящий цепями и колечками в ушах, укутанный в огромный чёрный худак и в тяжёлых ботинках с толстой подошвой, которые Юнхо со своего двухметрового уровня ехидства насмешливо зовёт «говнодавами». Он спрашивает у него что-то, и Сонхва даже что-то отвечает. Устраивается в кресле, как говорят, кладёт руку на специальный подлокотник. Мотает головой на предложение включить музыку или дать мягкую игрушку и почти тут же об этом жалеет. И смот-рит. От него не слышно чего-то даже самого лёгкого, но это неудивительно – многие принимают подавители в рабочее время, а может, он не имеет запаха вовсе. Сонхва хочет придушить вибрирующее в груди и выдающее его с головой. Парень вздыхает: – Всё нормально, Хонджун, всё бывает в первый раз… Сонхва моргает. – Простите, но меня зовут Сонхва… – Я знаю, – кивает он, натягивая получше перчатки. – Но я и не с вами говорю. О. О. Так тебя зовут Хонджун. И Сонхва в ужасе смотрит, как он склоняется над его рукой. – …собираетесь? – Да, да, – тут же соглашается Сонхва. И пунцовеет. – Простите, что? – Я говорю, – терпеливо повторяет Хонджун, глядя на него снизу вверх, – вы должны дышать. Вы так в обморок упадёте. Давайте, вдох… Маленькая ладонь обнимает его предплечье, Сонхва не понимает – зачем дышать, для чего, разве это так важно? Но если он будет дышать, Хонджун продолжит его гладить… этими своими пальцами… Так что он послушно громко пыхтит, может, в попытках успокоиться, может, в попытках услышать хоть нотку запаха. И то, и другое безнадёжно. Он во все глаза смотрит на чужую макушку – чёрную, с фиолетово-синими бликами. Выжженная, умирающая галактика. Или льющееся на мир ночное небо. Или голодная, жадная глубина океана. Блестящие серебром раковины ушей. Сонхва хочет нырнуть лицом – чёрная дыра, беззвёздное небо, солёный, чешуйчатый океан – что угодно – и скулить. Он думал, в буравящем ожидании боли, что минуты, наполненные распирающим, разрубающим – станут часами, неделями и летами. Но вокруг солнце сменяет луну, горят рукописи, мелькают эпохи, рушатся цивилизации – а пальцы Хонджуна текут по его руке. Сонхва в ужасе смотрит на его макушку. Надо начать с чего-то. Разжать зубы. Сделать выдох. Сказать, что он чудесно справляется, в первый-то раз. Предложить отдохнуть, размять спину – сколько он уже сгибается над ним скукоженной креветкой? Но ему страшно – он откроет рот, и посыплется глупое, нечленораздельное, восхищенное нечеловеческое. Сонхва скорее чувствует, чем слышит – дыхание, плеснувшее на руку кипятком, конденсат на пылающей, обугленно-чёрной коже. «ой» Хонджун не отстраняется, бормочет, что осталось добавить цвета – и больше не говорит ничего. Он разглаживает на руке заживляющую плёнку, когда Сонхва разжимает зубы, делает выдох и – открывает рот: – Вы не хотели бы…сходить…на свидание..? Ужас, выходит, заразнее любой лихорадки, потому что у вскинувшего голову Хонджуна в глазах – точно такой же. Он глотает его – лепру, чуму и бешенство – а потом выплёвывает: – Ты нормальный? И тут же прижимает ладони ко рту, вскакивает, едва не перевернув свой низенький стул, пищит в нору «Мунни-хён!» и прыгает в неё вниз головой, оставляя Сонхва наедине со своим ужасом. Ненадолго, впрочем. – Что-то произошло? – сухо спрашивает парень-администратор. Золотые рыбки смешинок в его глазах растаяли, будто их и не было. Сонхва вдруг с чем-то особо тянущим в груди замечает, как он расправляет плечи, выпрямляется, стараясь вытянуться, – оставаясь всё равно на полголовы ниже его самого. – Нет, нет, это я… я был груб… Хонджун-ши, наверное, не захочет меня видеть, пожалуйста, передайте, что мне очень жаль и я вовсе не имел в виду… И он низко склоняет голову. – Вот как. Вы позволите..? – он кивает на руку Сонхва, которую тот, оказывается, всё это время прижимал к груди. – Вот дурак, говорил же, сначала фото, потом плёнка, но что же теперь… Он рассказывает, как ухаживать, выдаёт памятку, говорит что-то ещё, выводит его из страны чудес, напоминает про пальто и не кланяется на прощание. Сонхва бросает себя в живую шумящую улицу – как на берег отвергнутый морем кит. Он больше всего боялся именно конца сеанса – Сан говорил, что после болеть будет только сильнее. Что же, за это не нужно было переживать вовсе, – рука горит, но только потому, что к ней прижимались маленькие ладони в слегка великоватых перчатках. Он разворачивается и бежит не оглядываясь, чтобы закрыться дома на все замки, – и в кроватку, под одеялку. И калечит всех встреченных ужасом и горечью, окутавшими его целиком.

愛

Кёнмун жмурится от тяжёлого горелого запаха, оставшегося пожарищем после странного этого, дёрганного мудака. Он спешит обратно, в самую маленькую их студию, задевая по пути каждую музыку ветра, и приваливается к дверному косяку, наблюдая, как Хонджун с остервенением протирает кушетку, старательно обматывает её одноразовой плёнкой и, со второго раза взяв её приступом, окукливается на ней в топорщащейся толстовке и в чём-то гнетущем и печальном. Кёнмун едва сдерживает невесёлый умилённый всхрюк – «такой он у него ответственный!» – и осторожно присаживается на корточки рядом с кушеткой. – Как делишки у моей коротышки? – Ты выше на два сраных сантиметра, хули ты выёбываешься? – звучит невнятно, но, по крайней мере, не зарёванно. Он выдыхает, но слегка и не от всего сердца. – Хонджун… Хони, ты в порядке? Я могу дотронуться до тебя? Хонджун слегка разворачивается в своём убежище и обречённо кивает. Кёнмун ловко устраивается рядом с ним и бережно ощупывает его с головы до ног. – Что случилось? Он что-то сделал? Он тебя обидел? У меня остались его контакты, я- – Нет, нет, конечно, – Хонджун мотает головой и мелко перебирает ногами, чтобы перевернуться и ткнуться головой в его коленку, голую в прорези джинсов. – На самом деле… это я его обидел. – А. О. А я на него нарычал. И мудаком обозвал. Про себя, правда. – Мой герой, – Хонджун грустно улыбается и укладывает голову ему на бедро. Они молчат какое-то время. Кёнмун перебирает его волосы и успокаивающе урчит. – Он позвал меня на свидание. Просто предложил. Вежливо. – Если ты думаешь, что обидел его отказом- – Нет, дело не в этом. Я ему сказал кое-что. Это было очень некрасиво, я испугался. И… и до этого ещё… Кёнмун кивает и терпеливо ждёт, мягко массируя ему кожу головы и начиная урчать громче. – Я накосячил, – зажмурившись шепчет Хонджун. – Руки дрожали… так и знал, что рано ещё… пиздец, после такого только руку отрезать, хорошо хоть левая, погоди, а какой он расплачивался?! Да не тарахти ты так, спокоен я! – Вижу я, – ворчит Кёнмун, порыкивая, и Хонджун моментально разжиживается во что-то бесформенное, осоловело хлопая глазами из ворота толстовки, обросший растерянными наростами, как грифовая черепаха. – А вот чего не увидел, так это косяков, я смотрел татуировку, там всё чисто. И расплачивался он правой. – Не-е-ет, Мунни-хён! Ты так говоришь, чтобы я не ныл! И что ты там мог увидеть, там всё опухло и под плёнкой! Пиздец какой, он меня на свидание позвал, а я на него наорал… ещё и ходить теперь с этим до конца жизни… Ты меня не увольняй только, я сам уйду… – Я скорее замурую тебя в стену, – хладнокровно объявляет Кёнмун. В тине мыслей и переживаний барахтается какое-то смутное подозрение. – Кстати, он попросил передать извинения и что он ничего такого в виду не имел. – То есть он больше не зовёт меня на… – Так и знал. – Не-е-ет! – Хонджун верещит и пытается вывернуться, но куда ему с его маленькими конечностями. – Он тебе тоже понравился! – Да не мог я ему понравиться! – он наконец выпрастывается из его рук и усаживается напротив, обхватив колени руками и отчаянно сопя. – С чего ему вообще звать меня на свидание?! – Потому что ты, мой верблюжонок, очень красивый и у вас как минимум один общий интерес. – А вдруг я человек-говно? Или чавкаю, а?! Он же ничего вообще обо мне не знает. Я же неинтересный совсем, со мной только тебе нескучно, ну и ребятам ещё… Ещё и руку ему испортил, а вдруг ему разонравится? Вдруг это через пару лет… – Вот это тебя несёт, – изумлённо бормочет Кёнмун, ловя его за ногу и притягивая обратно к себе. – Ты чё? – Не знаю, – вдруг плаксиво отзывается Хонджун и сворачивается у него на груди. – Он красивый. Зачем ему вообще… Меня же никто никогда так… – Тебя часто звали на свидания, просто ты тупица, – ласково говорит Кёнмун, отираясь щёкой о его макушку. Он добирается рукой до чужой груди, сжимает несколько раз и торжественно сообщает, – nice titts, bro. Он дожидается стандартного возмущённого фырканья и продолжает: – Слушай меня, люди зовут других людей на свидания, просто потому что находят их милыми. Вы не должны быть знакомы три года, чтобы эта опция была разблокирована. И вы не должны сразу после этого свидания бежать под алтарь и ставить метку. Не относись к этому так серьёзно. Понравится вам вдвоём – чудесно, сходите ещё куда-нибудь. Не понравится – ну и хуй с ним, это ни к чему вас не обязывает. Понимаешь? Хонджун спустя долгих пять минут наконец кивает, а потом горестно спрашивает: – А я ему отказал… а как же теперь… – А у меня всё ещё есть его контакты, это будет отказ от отказа. – А если я его обидел и он не захочет… – Значит, долбоёб, потеряет такое сокровище, – рычит Кёнмун, укачивая его. – Ты чё такой shy, милый, чё с тобой стало? – А ты поможешь мне ему написать? – Хонджун запрокидывает голову, умоляюще смотря на него снизу вверх. Кёнмуну приходится призвать все свои силы, чтобы не заржать над его лицом с такого ракурса – обидится, расстроится, закроется. – А тебе точно 27? Помогу, конечно. У нас же infp-братюнчество. Хонджун выдыхает, перехватывает его руки и склубочивается в расслабленное и уютное, персиково-ласкучее, становясь похожим на шарик маримо. Надо, наверное, заказать парочку. – А знаешь чё? – Чё? – У нас до следующего клиента час, потом только остальные подтянутся. Я это к чему… по макфлурри? – По макфлурри… Слушай, а кто меня на свидания-то звал?

愛

«пошли» Сонхва раздражённо хмурится на всплывшее уведомление, перекрывшее ему рецепт курицы по-тайски. Это ещё кто? Куда пошли, зачем пошли? Он перекатывается, плотнее заворачиваясь в плед, собираясь игнорировать этого кого-то, так возмутительно нарушившего его скорбное гниение. Не то чтобы он все эти два дня предпочитал врастать в постель и жалеть себя, но… Он поглаживает всё ещё припухшее, ноющее и невыносимо чешущееся, пытается вернуться к просмотру рецепта и не выдерживает. «куда» «это что какой-то социальный эксперимент?» Значок онлайн у кругляша аватарки вспыхивает почти мгновенно, и Сонхва удивлённо вскидывает брови. «это твой тату-мастер» Он подскакивает так быстро, что из головы всё, обречённо ухнув, скатывается лавиной валунов в живот и никак не хочет вставать на место. «ты звал меня на» «звал в общем» «пошли» Сонхва кивает, молча блокирует телефон, накрывает его подушкой и уходит на кухню. Молча пьёт холодный цветочный чай. У него в голове – прекратились процессы звёздообразования. Пало четвертованное небо. Высырели впадины выпитого чудовищем океана. Он осторожно возвращается, осторожно тычет пальцем в экран – что в это чудовище, побеждённое героем, обезглавленно-мёртвое, но ужасно страшное-страшное-страшное. «и извини, пожалуйста, за то, как я тогда…» «это было неожиданно, и я испугался, хотя это меня не оправдывает» «и… если ты всё ещё хочешь…» «хочу» «конечно, хочу» Сообщения сразу же горят прочитанными. Бабочка сердца, бешено вращающая глазами, вцепившаяся лапками в рёбра, горит тоже. «вау» «тогда… когда?» «и где?» «как насчёт субботы?» – неуверенно предлагает Сонхва, выстукивая кончиками пальцев «Танец феи Драже» на коленке – привычный способ успокоиться. «хм» «у меня вечером записи, но до этого я свободен» «тогда утреннее свидание?» «утреннее свидание. звучит хорошо» «отлично» «отлично» «тогда может встретимся у дворцового парка? раз уж это утреннее свидание. там сейчас красиво» – печатает Сонхва и тут же спохватывается – а вдруг Хонджун сейчас подумает, что он несерьёзен или что не хочет тратить деньги, и наверное, ему нужно срочно позвать его в ресторан… У него внутри всё немеет и сводит от волнения, пока переливаются – точки на экране – и стеснительно-блестящие мысли. Цветной воск в лавовой лампе. «мило» «я с удовольствием погуляю с тобой в дворцовом парке» «о» «тогда с нетерпением буду ждать субботы!» «кстати» «как ты меня нашёл?» «??????? ты писал нам на рабочий????» «больше ничего спросить не хочешь?» «а.» «не обращай на меня внимания, я просто тупой» «от счастья!!» Сонхва откидывается на подушку, прижимая телефон к груди, ударенный по голове, очарованный и бесконечно счастливый. Ему страшно. Он в ужасе. Ему нужно срочно освободить субботнее утро. Он вскакивает с кровати, с неукротимым намерением немедленно претворить свои планы в жизнь. Останавливается. Цокает, снова хватая телефон. «ладно, я ещё тупее, чем я думал»

愛

– Хён, – очень устало произносит Сан, так и не разлепив глаза, – время – ещё нет девяти. У тебя совесть есть? – А у тебя? Один раз в жизни мне понадобилась помощь… – А кто так помощи просит? Я как догадаться должен? Вот повздыхал бы ты подольше, а я бы спросил – что случилось? Всё хуйня, давай заново. И сбрасывает. Сонхва смотрит на свое обомлевшее от чужой наглости лицо в отражении телефона и звонит снова. Черты Сана привычно-родные, пухлые и уютные, смягченные сном, слегка расплывшиеся будто акварельный набросок. Сонхва вздыхает. Сан шлёпает губами, закрытые глаза подрагивают тонкими росчерками. Сонхва вздыхает умилённо и агрессивно одновременно. – Ой, хён, тебя что-то беспокоит? Может, помощь с чем-то нужна? – Да не помешала бы, – цедит он сквозь зубы. – Тебе повезло, что я люблю тебя. – Рассказывай уже. И он рассказывает. А они – и Сан, и Уён – помогают, смеясь и подшучивая, выбирают ему одежду. Уён взволнованно мигает розовыми патчами, командуя, что точно надевать не стоит и каких бойцов лучше взять в отряд (это для Сана). Сам Сонхва даже не знает, где его собственные патчи – и в ближайшее время, если ему не помогут, он вместо ухода за кожей сможет позволить себе только уход из жизни. – А это не будет кричать, что я очень хотел произвести впечатление? – Сонхва откладывает всё клубничнопушистое. Хотя, если Хонджун, увешанный цепями, возвышающийся над простыми, не обременёнными чувством стиля смертными, станет его осуждать за носки с котиками и покупки в масс-маркете, будет очень грустно. Неуверенность щёлкает на языке как pop rocks, прилипает к зубам, прожигает нервно-неровное нёбо. Он листал его инстаграм. Хонджун, очевидно, может натянуть самое глупое и дурацкое и выйдет – громом среди ясного неба, искровой разряд, одушевлённое, овеществленное волшебство – и нет, Сонхва ни капельки не предвзят. Но Хонджун носит всё самое стильное, и лицо у него на всех фотографиях удивительно светлое. Даже сквозь пятнистые переливчатые тени – от листвы, от узорчатых светильников и от бог знает чего ещё, – даже ночью в неоне заправочной вывески: лицо – полированный всем, что есть ласкового на свете, жемчуг. Дух такой красивый, что обрёл ясность и рвётся наружу. Солнце во время слепого дождя. – Хё-о-он, – губы Уёна разбиваются на пиксели и собираются поджатыми, лицо наэлектризованно куксится. – Это нормально – хотеть произвести впечатление. Поэтому надевай те свои брюки! У тебя в них бёдра секси, так и хочется вгрызться. Сан тоже так думает! Сан согласно мычит – про штаны, а ещё про хуевого хилера и чьего-то не менее хуевого отца. Уён подпрыгивает на месте, дрожащий как маленькая ракета, расцеловывает экран телефона – там, где у Сонхва должны быть щёки, – розово-лимонный и утренне-беспредельный в своей любви, доброте, радости, лёгкости и нежности – в своём всём. – Удачи, хён, ты его сразишь! И не пеки маффины, оставь до следующего свидания!

愛

Легко сказать. «вторгнись в его личное пространство при удобном случае, хён (˵ ͡~ ͜ʖ ͡°˵)ﾉ⌒♡*:･» «сцепление подбородка с плечом!!» Сонхва блокирует чат с Уёном, убирает телефон и запрокидывает голову, разглядывая белое солнце. Солнце от такого пристального внимания смущается, идёт пятнами, синеет, чернеет – и выдавливает ему глаза. Но Хонджун, как Сонхва уже понял, страшно не любит, когда что угодно где угодно как угодно – как он. До его явления, до начала их свидания – двадцать минут, часов, зим и столетий, на что их только потратить. Сонхва не хочет думать, что Хонджун может не. Хонджун действительно не может не, и Сонхва видит его ещё издалека – его шаг звучит, ветер раздувает алыми парусами отрезы его одежд, подхватывает тонкими пальцами цепи на маске. И Сонхва спешит к нему – это ненужное и пустое, ворота за его спиной, ему придётся вернуться, но уже вдвоём с ним, но он почему-то невольно шагнул навстречу. Хотелось влететь в него на середине пути, притянуть мгновения их сближения. Но добраться до него Сонхва не успевает – запах, яркий, трескуче-радостный, едва не сбивает с ног. Глаза Хонджуна расширяются в изумлении. – О боже, – жар обжигает уши, плещет на щёки, – нет-нет-нет, извини, давай ещё раз, пожалуйста, давай заново. Сонхва вдыхает, глубоко и громко, успокаивается и поворачивается вокруг своей оси: – Привет. – Привет, – выдыхает Хонджун, оказываясь вдруг так близко, что ему нужно слегка задирать голову. – Привет, – немножко нервно повторяет Сонхва. Взгляд скользит по серебряным кляксам на чёрных ногтях, по лягушке в ухе, по силуэту гейши на длинном замысловатом поясе, по повязке на правом плече – и не знает, за что уцепиться. А хочется, невероятно хочется – уцепиться, притереться, зарыться носом – и дышать. Он не может узнать, что это за запах – сильный, свежий и чистый, непонятный и совершенно неземной. – Выглядишь потрясающе. Тихое «спасибо» вытаивает из хонджуновых губ, а потом он вдруг выпаливает: – Это мои вещи. В смысле… мой дизайн. Я их пошил. О. В голове остаётся только сплошное восторженное, сваленное из обрывков стихов Александра Поупа, вина из одуванчиков, лепестков, хлопьев застывших чернил, цепочек и трогательных маленьких бэнто-тортиков. И Хонджун, конечно. – Очень красиво, правда. Ты… как искусство буквально, столько всего умеешь. Ты, наверное, очень много трудился. И мне очень нравится гейша на твоём поясе… я в детстве мечтал стать гейшей, а потом узнал, что ими могут быть только девушки, и очень расстроился. Ну то есть… я люблю девушек, ты не подумай, ну в смысле я их уважаю, они крутые… блять, что я несу. Хонджун смотрит на него снизу вверх, слегка наклонив голову к плечу и выгнув бровь – гранёный лучик звезды. Внешние уголки глаз, сами острые, скруглены, смягчены и объяты алой рассветной дымкой, и Сонхва интересно, подкрашены они или вселенная, создавая Хонджуна, прильнула щекой к его макушке и шепнула, что ты, моё сокровище, – самое чудное из всего, что было и будет в буре-мире. А в самих глазах ворочается и цветёт что-то хитрое и плутовато-бедовое. И сейчас Хонджун сам, всецело, такой до ужаса лукавый и двоедушный, что Сонхва бы совершенно не удивился, если бы сейчас за его спиной распустилось девять хвостов – каждый за сотню лет, – или укрылось чешуёй лицо. – Крутые, – не спорит Хонджун. – Я мечтал стать пингвином. Сонхва моргает. – Правда? – Ага. Пошли? Нет, стой, погоди… Хонджун осторожно выпутывает резинки маски из-за раковин ушей и серёжек и поднимает на Сонхва своё острое, гнутое из облучённого звёздным светом орихалка лицо. Прекрасное. До ужаса. Как смерть. Сонхва, слегка потерянный, кивает и разворачивается, меняя их с Хонджуном местами, чтобы самому идти ближе к дороге. Хонджун косит на него умилённо-насмешливым взглядом и говорит: – Тайкомочи, – и после драматичной паузы объявляет. – Мужчины-гейши называются тайкомочи. Сонхва кивает, чтобы казаться умнее. Он много думал, куда пригласить Хонджуна на следующие, следующие их свидания – если Хонджун, конечно, окажет ему честь – но теперь он просто надеется дожить хотя бы до конца этого. Хонджун увлечённо рассматривает лотосовый пруд. И молчит. Сонхва молчит тоже, и неловкость размером с небо, мрачная, цепкая и осязаемая, как куски обвалившегося дома. – Итак, – Хонджун оборачивается так стремительно, что Сонхва едва не подпрыгивает. Всполохи одежд взметаются рыжими хвостами. – Вопрос за вопрос. Я спрашиваю, а ты отвечаешь честно. А потом наоборот. – Хорошо, – покорно соглашается Сонхва. – Ты первый. Хонджун, помявшись, открывает рот – на кончике его раздвоённого языка умирает «можно мне…». Сонхва думает – зачем ты спрашиваешь, будто есть что-то, в чём я смогу тебе отказать будто это не я через все мыслимые перерождения у тебя в ногах. – Можно мне дотронуться до твоего лица? – Нет! – зачем это, зачем, почему… – Ладно, – покладисто кивает Хонджун и принимается выдумывать что-то другое. Запах кислит, озабоченно-виноватый. – Извини, пожалуйста. – Ладно! – повторяет Сонхва, разглядывая его с опаской, как что-то хищное – А… а зачем? – Мне… мне интересно. Если бы я не мог тебя видеть, но мог дотронуться – как бы я представил твоё лицо. Это… странно. И интересно. И он готов смириться, даже если по спине ползёт рябь мурашек. Хорошо. Хорошо. Хонджун кивает – тоже стремительно, у него вообще все движения, кажется, похожи на порывы ветра – стягивает с левой руки перчатку, обливается антисептиком, закрывает глаза и тянется. Пальцы с клевками чернильных игл и россыпью мелких шрамов подрагивают странным, неприятно-одушевлённым бутоном в сантиметрах от его лица. Сонхва делает глубокий вдох, как перед нырком в глубину, и вкладывает лицо в ладони восточного ветра. Восточный ветер безмятежный и ласковый, холодит кожу металлом тонких колец, несёт свой непонятный и неземной, самый приятный на свете запах, загоняет солнце в осколки стекла, шепчется сказками Ко Мунён. Порхает по лёгкой горбинке носа, гладит брови. Ты красивый. Очень. – Я тоже хочу, – выдыхает Сонхва, и Хонджун вздрагивает и распахивает глаза. В этот раз Сонхва глотнуть воздуха не успевает – уменьшается под его взглядом, с раскрытыми рёбрами, маленьким, отчаянно-красным и лепестково-нежным наружку. И все многочисленные метафоры про захлебнуться в глазах напротив больше не кажутся банально-пустыми, избито-глупыми и дурновкусными – когда это Хонджун. И этот чудовищный пиздец у него вместо глаз. Нестабильные горящие лужи бензина. Пламя, вспыхнувшее под водой. Хорошо. Да, хорошо. Хонджун робко жмурится, привстаёт на цыпочки, слегка уведя руки назад, ветер треплет его одежду – ещё чуть-чуть и взлетит. Он наклоняется к Сонхва – и его действительно сметает с лица земли волной. Настоящей морской волной. И Сонхва, удерживая в руках глубокое безбрежное синее – и зелёное по краям – никак не может понять, почему же у него за носом цветёт облегчение. И почему так тянет расплакаться. Хонджун пахнет морем – чем угодно и ничем одновременно. Солью, вплетённой в волосы, и йодом, раскалённым добела песком, водой и цикламенами, рокотом и путеводными картами, мякотью арбуза – кровь с сахаром, кружевом солнечных пятен на чешуйчатой шкуре и бесконечной синевой, а ещё – немного смехом и капельку волшебством. Хотя, может, Сонхва просто заворожённый дурак. Под руками – местами шершаво, местами гладко и совершенно не идеально. Под руками трепещут упругие ресницы и перевитая бурыми ниточками водорослей плёнка век, сминается лихорадочный румянец. Под руками – подозрительно человеческое, как наскоро слепленный морок. Они в самом сердце осени. Сонхва хочет столько всего спросить – откуда у тебя столько шрамов, что нарисовано на стойке в их студии, потому что – он уверен – рисовал ты, какой его любимый вкус баббл-ти, есть ли у него хронические заболевания, смотрел ли он звёздные войны, кто из них старше и кто кому хён? Спросить хочется столько всего, а ещё хочется – очень-очень – выпросить, вымолить чего-то детского и одеяльношалашного – можно я вот буду держать твоё лицо всегда никогда не отпускай мою руку давай убежим и будем жить в домике посреди леса или гор или у моря как ты вообще относишься к морю? И все эти вопросы кажутся теперь невыносимо простыми, абсурдно-нескладными – Сонхва даже немного неловко – где они, а где ну… вот э т о самое-самое волшебное и вольное вот это. Поэтому вместо всего он говорит: – У тебя нос как у эльфа. И эльфийский нос в его ладонях и эльфийские щёки мгновенно вспыхивают маковыми цветами.

愛

– Это от паяльника – я по дереву иногда выжигаю, это от резака, это от швейной машинки – палец иглой пробило, это от горячего клея, – Хонджун перечисляет всё это мягким, урчащим голосом, пока Сонхва, невесомо поддерживая его пальцы своими – все они обхватывают один его указательный, и внутри кто-то восторженно ревёт и бьётся, – ласково оглаживает все его шрамики и чуть не падает в обморок. Его хватит страшный сердечный удар, если это пергаментно-хрупкое ещё хоть раз разойдется. – А это от открывалки, я кукурузу из банки добывал. Я обойду весь свет – и возьму клятву со всего сущего в том, что они никогда и ни за что не причинят тебе вреда. – Моя нуна делает, – по его ногтям ползёт серебряная змея. – Хочешь тоже? – Да, да. Было бы круто. У Сонхва на кончиках пальцев остался Комплекс сверхскоплений Рыб-Кита – пыльца фей. Глиттер с хонджуновых висков, на самом деле, но он-то знает правду. Он украдкой рассматривает мириады сверкающих звёздочек – свидетельство существования дивного народца – и чувствует себя самым особенным и важным. – У тебя красивая фигура, – говорит Хонджун. – Я хочу что-нибудь для тебя пошить. – Седьмого ноября, – говорит и покачивает стакан баббл-ти с таро, – а у тебя? – Это ты, получается… – Сонхва считает, прикрыв один глаз, и морщится – жемчужинки больно колотятся в горле, – скорпион? Что ты хмуришься? – Не знаю, – пожимает плечами Хонджун, – думал, ты выдашь что-то скабрезное. Сонхва оскорблённо прижимает ладонь к груди: – Я, к твоему сведению, апрельский овен. – О-о-о-о… Они жмут друг другу руки и вздыхают над баббл-ти и над бременем самых агрессивных и зловредных людей мира. – И самых секси, – весомо добавляет Хонджун. – Я вообще-то не очень верю, но, когда такое говорят, тут отнекивайся не отнекивайся, а верить приходится, потому что правда. Они смотрят одну дораму. Вернее, смотрит Хонджун, а Сонхва зарёкся смотреть онгоинги по причинам, которые слишком долго перебирать, но очень ждёт, и поэтому сейчас слушает, как дышит кадр, как камера ловит свет, как вся съёмочная группа двое суток ждала ради нескольких секунд заката – настоящего, не размороженного, винно-вишнёвого; какие там одежды с тонкой вышивкой и какие актрисы главных героинь чудесные и живые. Хонджун говорит, встрёпанный и захлебнувшийся, размахивая руками и невероятным образов ничего не заспойлерив. Сонхва слушает – и благоговеет, теплеет, нежнеет, красивеет – и всё вокруг красивеет тоже – розовеет, слабеет, сильнеет и влюбляется. У него в груди – пылающий шарик золотистого света, приятный, будто на живот улеглась кошечка Сана. Он предлагает ещё несколько – дорам и фильмов, которые нравятся ему самому, и он надеется, что Хонджуну нравятся тоже. Впрочем, если нет, то это не плохо. На последней Хонджун кривит губы: – Не смотрю про школьников. – Почему? – Не знаю. Не хочу. Потому что я уже давно не школьник. И я запрещаю культ молодости, вот. И когда они спасают мир за день до шестнадцатилетия – это тоже надо запретить. И когда подростков играют не-подростки. Это преподносится, что они такие взрослые и умудрённые жизнью невъебаться, а когда тебе за тридцать – это уже всё, старость. Так что я хочу смотреть, как люди среднего возраста влюбляются, увольняются, делают штуки и спасают мир. И не ноют параллельно об упущенной молодости. Сонхва смеётся – шелестяще и пьяно, запахом ванили и выпечки и совсем не зло – и приглашает Хонджуна на завтрак, или уже обед, на завтракобед, на ланч, и вот тут есть несколько милых ресторанчиков, он составил список, какая кухня тебе, кстати, нравится? – Не.

愛

Хонджун сидит на высоком стуле и не достаёт до пола ногами, довольно оглядывает нехитрое убранство забегаловки-дефис-супермаркета и выносит вердикт: – Для места преступления сойдёт, – он превращает свои токпокки с сыром в сыр с токпокки и дуется. – Почему это ты заплатил, я даже карту достать не успел. – Я же позвал, – Сонхва невозмутимо заливает лёд персиковым чаем, шлифует банановым молоком, – мне и платить. Это неправда. Это всё дурацкие альфа-штуки. Я хочу, мне нужно тебя кормить, тешить и баловать. Но пока он к такой откровенности не готов, хотя ему кажется, что Хонджун бы понял, улыбнулся и позволил о себе заботиться. На соседнем стуле вертится гаражный рок и оркестровая версия Богемской рапсодии, поражённый, отживший величественный храм, где богослужения сопровождают только бесконечное эхо и бесконечное время, капли свечного воска и паук, соткавший из липких нитей и этот храм, и весь мир целиком, и оголтелый базар на морском берегу. Вертится, сам себя выдумавший – Сонхва такое не под силу, – и говорит: – Я у тебя украду вот тут… Кружок кимбапа исчезает в лягушачьем рту, и на ветках груди, глазниц и языка вновь наливается соком ужас. Он действительно крадёт, не дожидаясь ответа. Вау. Как интимно. Словно они встречаются уже сотню лет – и пируют вместе из одной тарелки, переплетя ноги и обсуждая планы или благословенную тишину. Словно моют друг другу головы, намыливают плечи, укрываются друг другом, как одеялом, дыша в уши, запястья и в вены. Имеют собственные словечки. Переодеваются не отворачиваясь. Сонхва понимает ошпаренными щеками, что всё это время пялился на него с проходящей через солнце блаженной улыбкой и всё это время – упивающийся осознанием, плещущий счастьем запах поджигал кончики хонджуновых эльфийских ушей – острых, как растущая на обочинах дороги трава. – Прости, – шепчет он, склоняя голову, признавая совершеннейшее поражение, и кладёт на столик ладонь – беззащитно раскрытую, как шаткий, новорождённый бутон, как начало света. Конец света прогремел в первую же секунду решения набить тату. – Я тебя просто боюсь. Я, нахер, в ужасе. Губы Хонджуна – растёкшиеся, красно-блестящие, облизанные языками жгучих пряностей – растекаются ещё сильнее, топят берега щёк, на поверхность выныривают острые зубы. – Мы поженимся, – говорит Сонхва, а пальцы подрагивают, – точно. Хонджун фыркает, и новорождённый бутон стискивается тонкими металлическими дугами, обвивается серебряной змеёй. – Ладно.