Along the path to decay

Хотелось одного — чтобы тот, кто его звал, наконец замолчал. Его сильно тошнило, так ещё и шумел кто-то, вызывая лёгкую тревожность в груди, которую он, казалось, не чувствовал уже много лет. Да и кто его окликнул? Хирако-тайчо? Гин? Скорее всего, первый, потому что звали именно по имени. Два слога настойчиво стучали по барабанным перепонкам всё интенсивнее, пока внутренности будто наизнанку выворачивали. Нет, не душу, а именно внутренности. А может и не было никакого звука, может и не звал никто, а ему просто показалось. Старое и почти что канувшее в забытье ощущение напомнило о себе. Как же его все достали… Зовут и зовут. Наверное, чтобы понять, где находился зовущий, придётся пройти километров десять. И почему-то в темноте. Но хождение в темноте вывело его наружу, к свету. Ему правда стало плохо. Почему-то свет слепил так, будто он забыл надеть очки после долгого сна и кто-то сразу вытащил его на солнце. — Айзен-фукутайчо, вас Хирако-тайчо искал, — раздался рядом знакомый нежный голосок. Он обернулся и увидел маленького Гина Ичимару, пока что подростково угловатого и нескладного из-за худобы, а ещё почему-то смотрящего на него слегка удивлённо, почти открыв лисьи глазки. Он запустил руку в карман и вытащил оттуда онемевшей ватной рукой какие-то маленькие предметы, которые при этом шуршали. Гин даже приоткрыл рот, чуть опустив уголки губ. — Пойдём со мной. И возьми конфеты, нам надо туда, — он почему-то повёл Гина прочь с крыльца, аккуратно взяв его за плечо. Тот даже радостно взглянул на отданные ему конфеты, но тут же спрятал, будто боялся, что их отберут. Он точно не знал, куда вёл Гина, но чувствовал, что так было нужно. Довольно быстро они отдалились от бараков, потому что будто не шли, а летели, поскольку он и не чувствовал, как шевелил ногами. Гин спешил следом, чуть ли не цепляясь за его хакама, что даже забавляло. Рядом показалось большое поле фиолетовых астр, у которого они остановились, не в силах пройти мимо и не полюбоваться ими. — Красиво… — почему-то прошептал он, когда Гин замер рядом, в недоумении приподняв голову. Он ласково потрепал того по серебристой макушке. Тогда он уже знал, что мальчишка хотел убить его… всегда хотел ведь. Тяжело ему было, наверное. Он вздрогнул, задумавшись, чем ещё сильнее заставил Гина напрячься, который, наверное, не ожидал подобного поведения от своего лейтенанта. — Айзен-фукутайчо… — начал было тот, но остановился, потому что почувствовал, что что-то было не так. Гин со страхом, который сковывал и тело Айзена тоже, взглянул на него. Он резко схватил Гина за руку, будто не желая отпускать куда-то в пустоту, но было уже поздно: они оба начали растворяться, становиться… пустыми? Зыбкими? Да, всё снова стало тошнотворно зыбким, и Айзен Соске вынырнул из сна. Все чувства замерли, и опять наступила тишина. Он давно научился не думать, а лишь существовать в пространстве тьмы, куда его поместили, запечатав. А ведь где-то снаружи тоже есть астры. И свежий воздух. Айзен вздохнул, почти не шевелясь, всё равно такой возможности давно не было. Теперь у него в распоряжении была практически вечность здесь, в тюрьме, наедине с собой. Наверное, мир погибнет раньше, чем закончится его срок. Поэтому Айзен предпочитал пребывать либо во снах, которые почти не запоминал, либо в состоянии то ли медитации, то ли забытья, вне времени и сознания, потому что это было единственным способом хоть сколько-нибудь терпимого существования. И вот сейчас что-то пошло не так. Опять. Снаружи жизнь, снаружи другие души, которые могут жить и наслаждаться ею, чувствовать близость к другим душам. Испытывал ли он подобное к кому-то в принципе за последние сто с лишним лет? Именно реальную близость, а не обман, фальшивку, притворство? Он точно не знал. А может и знал, но не хотел об этом теперь думать. Он избегал этих мыслей годами. Гин Ичимару… Айзен всегда знал, что Гин был предателем; он давно чувствовал колебания души Ичимару и странность в его движениях и взгляде, при всем том он замечал нечто, не укладывающееся в понятие того, что зовётся людьми ненавистью: восхищение. Это такая странная вещь, и её действительно сложно понять, как всегда считал он. Однако, теперь Айзен тоже испытал именно восхищение, когда осознал, что Гин был рядом больше ста лет и ждал, когда сможет нанести ему решающий удар. От этой мысли что-то заныло в груди. Айзен предпочёл бы думать, что это была фантомная боль от раны, нанесённой Гином годы назад, но никак не сердце. «Ты умрёшь с дырой в груди, как и хотел…» Откуда же Гин знал, чего он хотел, а чего нет? Может, иногда ему хотелось послать всё к чертям и куда-нибудь сбежать. Может, даже взять, нет, даже прихватить с собой Гина, единственного, кто его хоть как-то понимал. Проницательность этого лиса даже иногда пугала Айзена и заставляла относиться к нему почти как к равному. Хоть эти мысли и показались теперь немного глупыми. Почти равному. Айзен прикрыл уцелевший глаз так, будто это что-то решало и облегчало бремя его мыслей. Ведь теперь он был один в темноте, о чём слишком много, как он считал, думал в последнее время. Ты был привязан к Гину. Эта мысль ударила в разум так неприятно и быстро, что глаз его под закрытым веком забегал и стало даже неприятно. Нет, зачем же об этом думать теперь? Захотелось стряхнуть эти размышления с себя, как пыль. Ты был привязан к Гину. Нельзя же за сто с лишним лет не привязаться к тому, кто понимает тебя лучше всех. Он стиснул зубы. Нет, в душе давно было слишком пусто, чтобы испытывать хоть что-то напоминавшее настоящую и искреннюю привязанность. Ты и сейчас скучаешь по нему, потому что нет больше никого, кто был бы хоть немного близок к тебе. А он был. Это и есть всегда худшая часть заключения — неспособность сбежать от своих мыслей. Айзену казалось, что он сходил с ума. Забавно, что можно быть бессмертным, невероятно сильным существом, которого почти невозможно победить, но не быть способным сбежать от своих паршивых навязчивых мыслей. Айзен чувствовал поднимающуюся откуда-то злость то ли на самого себя, то ли на весь мир, приправленную едкой тяжёлой горечью. Он уже давно не ощущал ничего подобного. Да, тебе всегда было одиноко, потому что никто не мог тебя понять и оценить. Гин мог. Даже спустя десять тысяч лет Айзен бы вспомнил блеск восхищения в его изредка приоткрытых лазурных глазах. И если хотел убить, то почему восхищался? Айзеном восхищались когда-то многие, кого он знал; точнее, нет, не самим Айзеном, а тем образом, который он создал, таким удобным, хорошим… А он знал тебя настоящего и восхищался тобой. Но всё равно попытался убить. Айзен ненавидел сожаления: они разлагали ум и даже тело. Он так не любил, когда мысли хаотично копошились в голове и упорядочить их было почти невозможно. И ещё более нереально было их заткнуть. Значит, такова его дорога теперь — медленно разлагаться без возможности сбежать или просто свернуть с этого пути. Зачем же он пытался убить? Если бы Айзен мог, он бы спросил у Гина о многом, но это не представлялось больше возможным. Наверное, надо было раньше, а теперь уже стало поздно. Он испытывал что-то очень странное, чего не было почти никогда: сожаление и тоску по кому-то. Вероятно, Гину также было пусто и тоскливо тогда. Зачем же всё это было нужно… Зачем? Вполне возможно, что Гин просто пытался придать своей жизни смысл и нашёл его в мести, практически бессмысленной и беспощадной. Все, кто давно пуст в душе, заполняет эту пустоту по-своему; и способ Гина был именно таким. Айзен даже уважал его за это, хоть и знал, что скорее всего та девчонка Рангику даже не просила его ни о чём. Гин решил всё сам. Он видимо тоже привязался к Айзену, но отступать уже было некуда. Гин точно умел чувствовать и привязываться, хоть и пытался это отрицать, но не умел отступать. Айзен догадывался, о чём тот часто думал, оставаясь наедине с собой. К счастью, никто не знал о том, что же терзало в одиночестве самого Айзена. Он чуть наклонил голову вперёд, насколько мог, и тяжело вздохнул. Он был уязвлён. Что ж, можно наконец-то позволить себе слабость наедине с собой. Кто теперь осудит? Особенные чувства. Даже то, что он очень давно испытывал к Хирако Шинджи, который тогда был его капитаном, и что переросло в подавленную длительную обиду, никогда не было похоже на чувства к Гину. Поразительно, что они когда-то родились и не умерли до сих пор. Если каждый день на протяжении целых ста лет всматриваться в то, что ты ненавидишь и что находится рядом, так близко, ещё и дарит смысл твоей жизни, рано или поздно привяжешься. Так и было, да, Гин? Хотелось бы это спросить, но уже нельзя. Он вышел, захлопнув намертво дверь, которую Айзен не мог открыть. Зато остался в памяти навсегда в единственном числе. Ты здесь уже долго. И будешь тут до конца времен, не в состоянии что-либо сделать. Беспомощность ещё хуже сожаления. К счастью или нет, он давно не умел плакать. Айзен даже не помнил, когда плакал в последний раз. Да и не то чтобы это было важно. Снова что-то неприятно кольнуло в груди. Он хорошо помнил, как Гин нанёс тот удар и как боялся, почти трепетал от страха затем. Ну, может и не только от страха, а ещё от восхищения и трепета. Самым забавным оказалось то, что тогда Айзен не боялся возможности умереть или лишиться силы, обретённой благодаря Хогьёку. Он лишь подумал: «Нет, только не сейчас, почему ты не подождал ещё немного?» Да, Гин, почему? Нет, лучше бы он попытался убить его раньше. Но в любом случае не именно тогда, в Каракуре. Ты же знал, что рано или поздно это случится, почему не прихлопнул его заранее? Неужели он был настолько полезен? Да, Гин был полезен. Например, тем, что рядом с ним было приятно находиться. Не то что с тем же Тоусеном, на которого ему всегда было в целом плевать, как и на остальных. Айзену захотелось вернуться назад, в прошлое, в какой-то из тех дней, которые ему снились, лишь бы снова протянуть маленькому руконгайскому лису горсть конфет и забыть обо всех проблемах, целях и заботах. Стоило ли оно того? Айзена передёрнуло от мерзкого ощущения собственной уязвлённости. Конечно, он ненавидел сожаления, поэтому нет уж, он больше не будет жалеть себя тоже. Он не останется здесь навсегда и не сдастся. Этот жалкий Совет сорока шести не добьётся своего. Они в принципе не имели никакого права судить его, эти жалкие, тупые, знатные идиоты… Стоило ли оно того? Захотелось вцепиться в ткань своей одежды, но Айзен не мог. Cтало так пусто и одиноко, в принципе, как и всегда теперь. К тому же, он не чувствовал реяцу Гина нигде больше; по крайней мере где-то поблизости её точно не было. Быть может, следы реяцу остались там, в Каракуре. Они не могли вернуться в землю, поэтому Гин бы не переродился снова. А может, он всё-таки очутился в аду. Айзен ярко помнил, как тот истекал кровью, лёжа на земле, но смерти его не видел. Даже не знал, хотел бы этого или нет. Да пошёл нахрен этот ад. И туда же пусть отправится Каракура. И нахрен Общество душ, нахрен Уэко Мундо, всех... Нет, он этого так не оставит. Он что-нибудь придумает, потому что теперь у него впереди всё время мира. Может, хоть почувствует остатки реяцу Гина, может, что-то в будущем станет ясно. А может и ничего уже нельзя делать, только провести остаток времени до конца всех миров в сожалениях, предаваясь воспоминаниям о том, насколько сильным и удушающим всегда было одиночество, теперь ставшее бесконечным и беспредельным. В принципе почти всю его длинную жизнь был лишь он, Айзен, затем пустота вокруг и только потом все остальные безликие тени вокруг, которые не принимали и не понимали его, когда он не старался быть удобным, надевая приятную благочестивую маску, в которую сам почти начинал верить. С Гином он мог быть настоящим. А ещё с ним было интересно, не то что со многими другими; с Гином рядом нельзя было заскучать. Скуку они оба не любили. И Айзен даже был рад, что у него осталось так много воспоминаний, которым он мог предаваться в мрачном заточении, чтобы окончательно не лишиться рассудка. Позволить себе этого он не мог. Он устало вздохнул, будто снова готовый провалиться в мир грёз, где явно чувствовал себя лучше, чем в мучительно тягучей реальности. А что ещё оставалось? Только тоска, которая заполняла его изнутри и от которой теперь было некуда деться. А всё-таки смешное что-то в этом есть.