Прежде чем всё разрушится

      Где твои ангелы? Почему ты один? Всегда один, будто лишённый шанса на двоих разделить мир... Погасли все звёзды — тебя нет, а с неба нам снова светит ясное солнце.       Так и должно быть? Или всё-таки нет?..       Гермиона сжимала в ладони вырезанную в неправильном шестиугольнике куклу и в который раз ощущала её тяжесть, будто кто-то заполнил амулет чем-то весомым без её ведома. Она так и не решалась его снимать, более того, загадка его возможностей становилась ещё непонятнее.       В этот раз она чувствовала и абсолютно была уверена, что кровожадный Амон-Рух насытился жертвой — тяжесть на груди стала неиссякаемой, и не то чтобы это как-то мешало, просто каждый раз заставляло задавать себе вопрос: для чего?       Для чего это всё? И всю ли последующую жизнь так никогда и не снимать куклу?       Её взгляд метнулся ввысь, к нежному сиянию неба, на котором прояснялось солнце.       Прошло девять дней с момента, когда ей казалось, что вселенная перестала дышать, а затем сделала самый глубокий, наполняющий надеждой вдох.       Ровно девять дней назад ещё стоял неясный февраль, в котором привычная изморозь и северный ветер были поглощены ужасным пламенем и раскалённым воздухом. С тех пор сегодня впервые им улыбались теплеющие лучи мартовского солнца, а прогретый воздух баловал нежными порывами ветра.       Будто сегодня был особенный день, когда стихия решила впервые показать биение жизни, до этого смывая все ужасы случившегося дождём.       И сегодня действительно был особенный день: для Гермионы более чем. Пять минут назад она стояла внутри величественного здания, наполненного умиротворением и скорбью, и прощалась с тем, кто пожертвовал жизнью ради неё, пряча от ударной волны.       Ей никогда не доводилось бывать на подобных мероприятиях, разве что в далёком детстве, когда померла бабушка по папиной линии. Воспоминания об этом были настолько затёрты, что Гермиона не могла даже примерно представить, что ощущала тогда.       Все восемь дней она провела в невероятно странном состоянии: несмотря на то, что всё самое страшное и угрожающее закончилось, разбитость преследовала минута за минутой, облипая подобно раскалённой пыли огненного кошмара. Она подрывалась среди ночи с тревожными мыслями, что сегодня снова всё повторится, а затем долго ходила по комнате, обнимая себя и уверяя, что ничего подобного больше не произойдёт. Министерство магии работало над созданием сложного магического поля, которое защищало от любых катастроф магического и магловского характера: сотни волшебников приложили руку к тому, чтобы небо оставалось мирным. Как ни странно, на пятый день в сводке новостей Гермиона прочитала, что Лондон был неплохо подготовлен к эвакуации, поэтому в момент нападения практически все маги и маглы смогли укрыться глубоко под землёй, пока тревога не миновала, или пройти по открывшимся порталам, ведущим в безопасное место — преимущественно этот способ касался пригорода и расстилающихся за границей деревень. Очень много работы предстояло отделу по контролю безопасности всего магического сообщества Британии, к делу были привлечены даже иностранные коллеги, в то время как отдел по работе с магловским правительством утрясал дела политической составляющей наряду с магловскими коллегами. Британия так и не вступила в войну с другими государствами, более того, бросила все силы исключительно на защиту своих границ от военного вторжения, а несколько дней назад распространила информацию о преступных группировках, которые были зачинщиками международного терроризма. Ряд стран это сбило с толку, и агрессивные военные действия временно прекратились: все маги, обладающие полномочиями по работе с магловскими правительствами, приложили максимум усилий, чтобы развязка войны сошла на нет.       На девятый день Гермиона впервые ощутила необъяснимое умиротворение. Во всяком случае именно здесь и сейчас, выйдя из мрачного здания с высокими сводами, наполненными скорбящим шёпотом, она почувствовала, как от неё впервые отступила тревога. Она будто превратилась в невидимую пыль и развеялась под мажущими лучами дня.       Впервые Гермиона медленно втянула свежий воздух полной грудью и посмотрела вдаль, на возвышающиеся вдалеке холмы и белёсые перистые облака, устремляющиеся к горизонту. Неожиданно ветер обдал её лицо резким порывом, и она интуитивно потянулась к чёрной шляпе, придерживая её, а затем, убедившись, что та не слетит, медленно опустила ладонь к шее и поправила чёрный воротник траурной мантии.       Рано было говорить, что что-то налаживается, но по услышанной на ежедневной основе информации, казалось, всё действительно налаживается, причём достаточно быстро.       Гермиона практически не виделась ни с кем: её по-прежнему принимал в гостях Юджин, с которым она пересекалась только по вечерам. Так же в доме оставались Том и Антонин: первый постоянно где-то пропадал, к ночи принося информацию, а второй совсем не выходил из своей комнаты — Гермиона впервые за всё время увидела его только сегодня, в траурном зале.       Выглядел он, мягко говоря, странно, впрочем как и остальные. Даже Розье значительно посуровел, не бросаясь больше ни одной эмоцией, будто отныне не осталось ничего, что могло бы хоть как-то привлечь его внимание.       Девять дней назад они потеряли не только Джонатана Эйвери, но и прежнее ощущение своей жизни, целого мира и прошлого мировоззрения. И Гермиона даже не думала подойти к кому-то из них, позволяя почувствовать под ногами новую почву, свыкнуться с новым взглядом и найти новый смысл, ради которого стоит задрать голову и идти дальше.       Ей самой требовалось время, чтобы пережить в себе кошмар, который будил её каждую ночь, а днём безжалостно пожирал внутренности, напоминая каждый пройденный миг там — под огнём.       За один день они стали все настолько далеки, насколько даже не успели сблизиться, вместе поддерживая Тома, вместе сбегая из Берлина, вместе преодолевая лесную глушь и ища путь домой, вместе находясь в поисках убежища и вместе выгрызая свою победу.       И за один день она с Томом стала ближе, чем когда-либо имела право быть рядом в этом времени. Им было крайне тяжело: на фоне разразившихся обстоятельств у Гермионы не было сил радоваться случившемуся — она могла лишь испытывать облегчение от того, что это последнее исполнившееся желание, о котором она смела мечтать; у Тома не было возможности предаваться даже облегчению, и он всё время находился в крайне тревожном состоянии, обращая на неё внимание только по вечерам после тяжёлого дня, проведённого то в Министерстве магии, то в кабинете профессора Дамблдора. Они успели только взяться за руки, только посмотреть друг другу в глаза и взглядами попросить немного времени на то, чтобы собрать себя по кусочкам, переосмыслить произошедшее, чтобы вскоре вернуться и рассказать, как каждый из них скучал.       Каждый нуждался в тех восьми днях, чтобы принять случившееся, переосмыслить, и на девятый день посмотреть в ровное выбеленное смертью лицо, на плотно сомкнутые ресницы, на фоне фарфоровых черт потемневшие почти до чёрного, и опрятно уложенные соломенные кудри, обрамляющие застывшие спокойствие и умиротворение, при жизни служившие ему верными спутниками, чтобы они смогли ощутить такое же облегчение, развернуться и оставить все испытания позади.       «Он одинок и слаб снаружи, но силён внутри, и Боги благоволят тому, чтобы он провёл вас по нужному пути, где в конечной точке он выполнит свою роль и отпустит дальше, обретая облегчение и целостность, которую он заслужил».       Джонатан Эйвери, в представлении Гермионы, всегда являл стойкость и внутреннюю силу, которая поражала её своей неординарностью и непреклонностью, и вряд ли когда-либо она могла бы подумать, что внешнее спокойствие — это ничто иное как самое безнадёжное одиночество, появившееся из сокрушительных моментов его недолгой жизни. Однажды Антонин обмолвился историей в размазанных чертах о том, что Джонатан четыре года назад потерял мать и достаточно тяжело переживал этот фрагмент, да и в личной жизни особо не везло, хоть у всех ребят не складывалось что-то стоящее. Возможно, тот просто переживал на этот счёт больше всех, оставаясь чувствительным сильнее остальных.       Так или иначе, эта жизнь превратилась уже в историю, которую могли рассказать Том, Фрэнк, Адам, Антонин и ещё, по меньшей мере, десятки людей, в том числе и Гермиона, потому что знала его и о нём сохранились исключительно вдохновляющие воспоминания.       Как она была зла от того, что чудесным образом Джонатан разгадал её секрет, даже решила, что он пришёл её по меньшей мере скрутить и бросить Тому в ноги с признаниями, а затем пребывала в недоумении, что он хотел получить ответы на свои вопросы, а после начал способствовать появлению хоть каких-то результатов в её задании. Стоило ли его благодарить за то, что он встал между нею и Антонином, будто заранее зная, что это ни к чему хорошему никого из них не приведёт? Гермиона тогда подумала, что, увидев результат, обязательно поблагодарит, однако так и не успела — всё было воспринято как будто так и должно быть. Во всяком случае сейчас она вряд ли бы себе смогла простить слабость, на которую решалась с Антонином на протяжении всей осени, чтобы хоть как-то согреть себя и выветрить мысли о тоске и одиночестве.       Зато она хорошо помнит, как Джонатан помог ей вернуть душу, выкорчевав из неё ужасный, давно забытый момент из жизни, с которого всё и началось. Осточертевший повторяющийся день, в котором было одно и то же начало и всегда отвратительный конец, чтобы снова перейти к чёртовому началу и сойти с ума от мысли, что это бесконечно, а во всём изменчив только он — самый тёплый, самый эмоциональный, самый чувствительный кусок души Тома.       Мысль об этом заставила Гермиону живо улыбнуться — вот таким сгорающим от отсутствия чувств был её Том, и тогда, в её времени, всё извлечённое из него вернулось, уже привязавшееся к ней и перемешавшееся с её нутром, а теперь, в этом времени, он снова стал целостен.       Гермиона видела его каждый вечер — уставшего, потерянного, но не опустившего руки, и каждый вечер они позволяли себе долго смотреть друг другу в глаза и видеть, как перед ними выстраивается бесконечный мир, манящий разнеживающим теплом. Они смотрели до тех пор, пока у него не захрустит сердце, а у Гермионы не появится пелена в глазах — их разделяли восемь дней с момента катастрофы, чтобы на девятый попрощаться с ангелом, подхватившим их на середине разбитого пути и доведшим каждого до воссоединения, заплатив за этого высокую цену, и начать — а может быть, продолжить? — снова.       Сегодня впервые сияло ласковое солнце, разгоняя медленно текущие перистые, едва видимые облака, уходящие к линии горизонта, и кругом блуждал свежий ветер, наполняя воздух чувством облегчения и свободы.       Всё, что разрушено, восстановится.       Всё, что однажды было сказано, обязательно исполнится.       И любая жертва отдана не зря, ведь даже цветы погибают к снегам, чтобы спустя полгода под тёплым солнцем ожить.       Гермиона глубоко вздохнула и посмотрела в другую сторону: там, ближе к обрыву, стояла фигура, облачённая в дорожный плащ, которую она тут же узнала, потому быстро пошла к краю. Она уже размышляла над тем, что после всего в первую очередь хочет поговорить именно с ним.       — Мистер Скамандер!       Он обернулся, и на его губах расцвела скоромная улыбка, когда Гермиона махнула ему рукой, привлекая к себе внимание.       — Рада вас видеть в здравии, — произнесла она, оказавшись напротив и мгновенно осмотрев его с ног до головы.       Том рассказывал, что накануне нападения Гриндевальд выловил Скамандера и продержал его в заключении, выпытывая всю известную ему информацию. Так вышло, что Гриндевальду действительно улыбнулась удача, подставив ему информатора в лице Скамандера, который знал куда больше, чем кому-либо в этом мире положено. Это наверняка помогло ему подготовиться к нападению, ко всем замыслам врага и почти одержать победу, если бы не то, что, благодаря знаниям Гермионы из будущего, удалось установить местонахождение всех даров смерти и собрать их, чтобы дать отпор. Профессор Дамблдор прекрасно справился с задачей, во время сражения скрывшись под мантией-невидимкой и активировав все три артефакта, одновременное действие которых для Гермионы пока оставалось загадкой, но Том, рассказывая о сражении, упоминал, что это должен быть целый ритуал.       В любом случае это сработало: выживших приспешников тёмного мага заключили в тюрьму и буквально на состоявшемся вчера суде приговорили к поцелую дементора. Кто-то из них проговорился насчёт Скамандера, после чего выяснили место его заключения и освободили. По словам Тома, он был в тяжёлом состоянии, но сейчас перед Гермионой абсолютно здоровый волшебник, правда на лице остались красноватые следы от прошлых ран, похожих скорее на ожоги. Почему-то раньше никогда она не задумывалась о том, насколько Геллерт Гриндевальд мог быть жестоким, хотя для чего ей задумываться, когда в том времени, где она родилась, тот ничего из себя не представлял уже, а всё внимание было обращено на лорда Волан-де-Морта.       — И я рад, мисс Грейнджер, хоть и при таких прискорбных обстоятельствах, — кивнул мистер Скамандер, нисколько не стирая улыбку, из-за чего на его щеках и скулах красные полосы стало видно чётче.       Гермиона не собиралась ходить вокруг да около: целый год она играла шпиона, который прибыл сюда с невероятно важной целью, а сейчас этого уже не требовалось, поэтому говорить прямо в лоб — это всё, на что она была настроена.       — Мистер Скамандер, вы единственный, к кому я могу обратиться по вопросу, который меня волнует.       Она лишь позволила себе сделать паузу, чтобы тот подумал, и нисколько не удивилась, когда мистер Скамандер сначала улыбнулся ярче, а затем опустил глаза в землю, на пожухлую траву, давая ей возможность продолжить, но заранее зная, о чём пойдёт речь.       — Амон-Рух — вы были прежним владельцем этого странного амулета. Вы когда-нибудь снимали его?       Он покачал головой, спокойно глядя исподлобья на то, как Гермиона достаёт деревянную куклу из-под мантии, а затем посмотрел куда-то в сторону, в небо, и отозвался:       — Никогда не снимал — это запрещено под угрозой смерти, а я не решился проверять это.       Гермиона кивнула, понимая, что сама в любом состоянии не решится проверять это утверждение.       — Всё время он был с вами, а затем... просто исчез? Как он оказался у бабушки Антонина, которая дала его вам?       — Я не полагал, что он окажется у неё или перейдёт к тебе, — тише отозвался мистер Скамандер, возвращая к ней ясный взгляд. — Когда мне передала его Марта, потому что кукла, по её словам, выбрала меня, я молча принял и не снимал никогда, полностью погружённый в свою задачу. Мне удалось поссорить Геллерта и Альбуса...       — Сколько вам было лет? — перебила Гермиона, примерно пытаясь прикинуть, сколько ему должно быть сейчас.       — Это был 1897 год, мне было около двадцати лет, когда мы с Томом нашли способ, как заставить феникса проявить магию времени и переместить меня в прошлое.       — Но сейчас... вам же не семьдесят? Вы даже на сорок едва выглядите...       Мистер Скамандер весело хмыкнул и улыбчиво покачал головой.       — Когда я поссорил Геллерта и Альбуса, встревая в их отношения и привнося Альбусу другую идеологию, вскоре произошло что-то очень странное: меня выбросило из того времени, и я очутился в 1917 году, и что было поразительным — на груди больше не было амулета, а история моей жизни... Как бы это правильно сказать?.. Она была будто написана вселенной, чтобы я жил в этой ветке мироздания как влитой.       — Не понимаю вас... — медленно протянула Гермиона, хотя, честно говоря, примерно понимала, что он имел в виду, но не могла поверить в это.       — Меня выбросило из того времени после того, как Геллерт и Альбус поссорились и... у Альбуса была младшая сестра, которая в той реальности, откуда я пришёл, была загадочной фигурой, везде сопровождающей Дамблдора. Никто даже не знал, что это его сестра, и ходило много домыслов, что это что-то несущее в себе защиту для него, вплоть до мысли, что это его крестраж. Однако, когда я оказался в прошлом, быстро понял, что это его сестра-сквиб, которую он держал рядом с собой, чтобы с ней ничего не случилось — он очень сильно любил её с детства и лелеял даже несмотря на то, что в ней не было ни грамма волшебства. Когда Альбус и Геллерт поссорились из-за меня, там...       — ...там была его сестра, и кто-то убил Ариану, — закончила Гермиона. — Я знаю эту историю, мистер Скамандер.       — Ньют, — быстро поправил тот. — Если не против.       Гермиона кивнула, и Ньют продолжил:       — Да, кто-то убил её. Мне кажется, скорее даже не это привело прошлый мир к изменениям, как то, что Альбус потерял свою сестру. Она действительно было потрясающей девочкой...       — Вы общались с ней?       — Конечно. Альбус много времени уделял ей и я, непременно, тоже. Она даже успела привязаться ко мне.       — А вам говорили о жертве, которая требуется Амон-Руху?..       — Безусловно, — мгновенно перебил её Ньют. — Полагаю, Ариана ею и стала, заплатив за то, чтобы её брат не превратился в того, кто терроризировал мир, заставляя его гореть в огне и задыхаться в пепле.       Гермиона поджала губы и впервые задумалась над тем, что жертва Джонатана сделана даже не ради неё — она всего лишь важная деталь в жизни Тома, — а всё случилось на глобальном уровне: одна жертва не дала в будущем погибнуть тысячам людей, потому что там больше не будет лорда Волан-де-Морта.       — И как только это произошло, я... — Ньют впервые сосредоточился так, что Гермионе показалось, будто он не решается ей говорить — о чём-то очень важном, но этот миг прошёл, и его лицо разгладилось, а сам он продолжил: — Я оказался здесь, в этом мире, в 1917 году. И вся моя история была написана вселенной: мне было двадцать лет, я родился в 1897 году и даже учился в Хогвартсе, меня узнавали сокурсники, которых я не знал, и, оказывается, даже был исключён из школы. А ещё у меня была работа в Министерстве, несмотря на исключение, и личный проект, который я начал воплощать, принявшись писать книгу о фантастических тварях и местах их обитания. И рядом был Дамблдор, который поддерживал меня и благодаря которому, как оказалось, я и попал в Министерство, будучи исключённым из школы.       — И вы... однажды рассказали ему свою историю, да?       — Да, рассказал. И он был совсем не удивлён, — кивнул Ньют и слабо улыбнулся.       Гермиона благодарно кивнула и глубоко вздохнула. Если кукла должна действовать вот так, значит...       — Твои друзья идут сюда.       Она резко обернулась, пряча куклу под мантию и щурясь от солнца. К ним приближались чёрные фигуры Тома, Антонина и Адама.       — Они были... и вашими друзьями, Ньют. Разве нет?       Они переглянулись, и Гермиона поймала тёплую улыбку, прежде чем тот снова посмотрел на приближающихся волшебников.       — Мистер Скамандер... — заговорил Том, кивая и заводя свои ладони за спину.       — Ньют, — поправил он, кивая в ответ.       — Ньют, очень рад видеть, что с вами всё в порядке...       Пока они переговаривались, Гермиона обратила внимание сначала на Адама: его покрасневшее от слёз лицо даже так было изысканно-красивым, а светлые глаза ещё чище, чем обычно. Он был крайне спокойным и, казалось, бездумным, даже кивнул ей и дёрнул уголком губ в подобии улыбки, на что Гермиона вернула ему мягкую улыбку и печально склонила голову набок.       Казалось, её никогда и ничто не может связывать с таким человеком, как Адам Розье, но судьба в этот раз распорядилась иначе, позволив каждому ощутить себя в котле обречённости от потери друга. Однажды и Гермиона потеряла Гарри, чтобы не понимать, каково сейчас друзьям Джонатана. Только разница оставалась в том, что своим путешествием она переписывает целую историю магического мира, в том числе наверняка позволяет Гарри остаться в живых и никогда не знать врага в лице лорда Волан-де-Морта, а историю собравшихся здесь молодых людей уже никто не перепишет. Наверное.       Гермиона снова подумала о том, что услышала от Ньюта, не обращая внимания на проходящий разговор между ним и Томом.       Повторится ли с ней то же самое путешествие, в котором она окажется влитой в новый мир или это были какие-то издержки времени? В конце концов, Ньют воспользовался магией феникса, а её перенесла магия крестража, который захватил её с собой в другой период времени вслед за своим владельцем, исчезнувшим из её времени. Стоит ли выискивать во всём закономерность или это всё — ряд случайных событий, приведших в эту точку, где они собрались после прощальной церемонии и впервые смотрят друг другу в глаза с неким облегчением и готовностью как-то жить дальше?       — ...и жаль спрашивать об этом в день нашей всеобщей скорби, однако хотелось бы наверняка знать обо всём и больше не задаваться вопросами, — мягко и немного вкрадчиво прозвучал голос Тома.       Гермиона подняла на него взгляд и успела подумать о том, что даже в этой ситуации он умел прекрасно владеть собой, вести тактичный диалог и располагать собеседника, потому как Ньют улыбчиво кивнул в ответ.       Находясь в прострации, она невольно слушала рассказ, в котором достаточно ясно представляла то, какой жизнь была у Ньюта до этого. Воображение снова нарисовало ей жуткий период, в котором не первое десятилетие мир был поглощён войной с двумя тёмными магами, возомнившими себя превосходящими других. Как и сейчас, подобное обстоятельство сплотило выпускников Слизерина, заставив их быть не частью зла, а быть по другую сторону баррикад. Гермиона видела, как Том с живым интересом улавливал всё, что рассказывал Ньют: как они познакомились, как поначалу ссорились, а после покрывали друг друга от неурядиц перед взрослыми, как Том впервые привёл Ньюта в тайный школьный клуб, где они пробовались в дуэлях, постоянно обсуждали то, как вырастут и смогут победить страшный режим тёмных магов, отцепивших каждое государство и приведших к фашистскому строю. Они были наполнены неукротимым стремлением что-то изменить в жизнях тысячи и тысячи людей, павших под гнётом прошлого мира, о котором даже Адам слушал с нескрываемым любопытством.       Для них тогда всё было по-другому: было хуже во много раз, чем сейчас, но они были едиными, целеустремлёнными и все живы. Было странным слушать, как Том всегда заступался за Ньюта, если кто-то смел подшутить над ним; как однажды Антонин и Ньют подрались из-за того, что первый оглушил пикси, с которой второй только-только сумел подружиться, приручить и вызвать послушание; как Адам сильно нервничал из-за того, что его кузина Друэлла ещё в школе проявила интерес к Ньюту, а после жалостливо просил не связываться с ней и не давать ложных надежд — она уже была обещана другому.       Слушая одну за другой историю, они невольно улыбались и переглядывались друг с другом.       — Что касается Джо, то... — Ньют запнулся, вороша какие-то воспоминания, а затем вскинул голову к нему и с тенью грусти произнёс: — Вы мало общались. Он был одиночкой, за партой сидел всегда один и только на предпоследнем курсе кто-то выразил идею пригласить его к нам. Нам всем было сложно найти с ним общий язык, но в итоге как-то удалось.       Было странно слышать реальность таковой: за год каждый из друзей Тома показался незаменимой идеальной деталью одного слаженного механизма, и представить, что кого-то из ребят рядом никогда не было, даже в представлении Гермионы, было чем-то невозможным.       Наступила необычная тишина, в которой каждый подумал о чём-то своём, а Гермиона снова вернулась к мыслям о каких-то необъяснимых предназначениях. Ей известны по меньшей мере две реальности каждого из приятелей Тома, и целых пятнадцать реальностей Тома в её времени. Может быть, это говорит о том, что само мироздание имеет десятки, сотни, а то и тысячи вариантов своего существования, где каждый меняет своё предназначение — проползает по выбранной нити всемирной паутины своих жизней, как говорила Марта.       И каждый из них обречён прожить каждую, какой бы она не была: последовательно или одновременно — не так важно.       Гермиона предалась подобным мыслям, вообразив себе некую надежду, что где-то есть такие же они, но другой мир, другие нити из огромной белоснежной паутины каждого, где они все пересеклись и проживали более лучшую жизнь, чем сейчас.       Она не сразу поняла, как взглядами соприкоснулась с Антонином. Он очень внимательно смотрел ей в глаза, не выражая ни одной эмоции, и впервые Гермионе захотелось заговорить с ним первой. Девять дней они не виделись — она явственно ощущала, как он занял особое место в её исцелённой душе, и это было чем-то другим, но не менее важным.       Хотелось взять его за руку и сказать, что всё будет хорошо.       Но Гермиона так и не шелохнулась, а Том тихо продолжил разговор, и они говорили о чём-то ещё, пока часовня прогремевшим боем не сообщила о полудне.       Настало время прощаться, и пока волшебники пожимали друг другу руки и перекидывались словами, Гермиона посмотрела в сторону и недалеко от выхода из прощального зала увидела Фрэнка, держащего под руку облачённую во всё чёрное девушку, в которой она узнала его младшую сестру — Розали. Когда та немного повернулась в их направлении, то ей удалось разглядеть источающий непостижимую муку взгляд, и Гермиона зачем-то подумала о том, что так смотрят женщины, потерявшие смысл в жизни — потерявшие что-то личное, сокровенное.       — Гермиона.       Она тут же резко отвернулась от брата и сестры Лестрейндж, мгновенно придерживая чуть не слетевшую шляпу, однако не смогла удержать выбившиеся из-под неё тяжёлые локоны, а затем прямо посмотрела на окликнувшего её Тома. Он протягивал ей открытую ладонь, и Гермиона, не задумываясь, вложила свою. Лёгкий разряд тока прошёлся от кончиков пальцев и пульсацией устремился к груди, оживляя сердце и привнося что-то ранее непостижимое и благоговейное.       Когда всё закончилось, они наконец-то готовы придаться всему, что девять дней мучило их нутро, однажды ставшее одним на двоих, как две части целого из двух разных миров.

***

      Стоило им переступить порог дома Юджина и, всё так же держась за руки, подняться на второй этаж, где спустя несколько тягучих мгновений оба вошли в комнату Гермионы, как Том резко повернулся к ней, и оба сплелись в крепких объятиях.       Он сжал её так сильно, что Гермиона резко выдохнула, испытывая странную боль от ощущения настоящего присутствия Тома в её руках — чёрт подери, знающего и помнящего обо всём Тома! От осознания было настолько волнительно, что внутренности болезненно защемляло, и горячие слёзы сами собой скопились и скатились с уголков глаз. Она явственно различала, как давно погребённый ворох магии в груди каждого буквально возродился из пепла и принялся согревать — они хватались друг в друга, будто всё время оставались на жгучем кожу морозе, а теперь у них появился шанс распалить тела, нуждаясь в этом не меньше, чем в жизненно важном воздухе, который сейчас было не столь важно вдыхать, как наэлектризованные чувства, способные в любой момент воспламениться и спалить здесь всё к чёртовой матери.       Гермиона сразу почувствовала, как губы Тома быстро нашли её, вмиг собирая слёзы с запылавших щёк и принимаясь отдавать всё, что в нём было когда-то потухшим, а теперь встрепенувшимся и извергнувшимся, подобно проснувшемуся вулкану. Оба отчётливо различали друг в друге всё: от самой искренней благодарности до мучительной боли, — перекатывали на языке, как терпкое вино, наслаждались каждой частицей циркулирующего волшебства, едва давали себе втянуть воздух, чтобы с новыми силами прильнуть к губам друг друга и выместить всё согревающее и одновременно отравляющее душу.       Его пальцы запутались в её послушных кудрях, пока её слёзы счастья размазывали чёрную подводку на глазах, губы дрожали и впитывали в себя всё неозвученное, но так громко застывшее в пространстве, что не было необходимости в том, чтобы на ухо об этом шептать.       Самое недосягаемое, самое невообразимое, самое невозможное из возможного — они оказались в объятиях друг друга, помнят бесчисленные мгновения, проведённые вместе, вкушают неукротимые чувства, палящие нутро не хуже огня, и будто больше не в силах отшатнуться от манящего тепла, обволакивающего со всех сторон, связующего крепкими неразрывными нитями, удушающего одержимыми чувствами.       Как и когда-то раньше, Том навис над ней, как скала, вдавливая Гермиону в дубовую дверь, и жадно просил, почти требовал отдать ему себя.       Как и когда-то раньше, Гермиона теряла голову и с полной самоотдачей доверялась ему, с не меньшей пылкостью отзываясь на жгучие касания.       Он голодно сдавливал её, тяжело дышал, улавливая такое же прерывистое дыхание, хаотично изучал губами и пальцами всё, что оказалось перед ним после долгого упущения и одиночества, отчётливо вспоминал, как ласкал ставшие родными скулы и аккуратно очерченную линию рта, жадно спускался к изгибу шеи и оставлял укусы, иногда вызывая сдавленный крик болезненного наслаждения, и Гермиона приходила в безумство от того, каким же его наваждение было сладким и одновременно жестоким.       Каким он был пылким и непрекословным.       Том так больно сжимал её, теряясь в собственной жадности и требовательности, неизвестно какими силами удерживаемыми все прошедшие дни, что Гермионе невольно думалось: зверь, вечно живший в их сердцах и каждый раз изо дня в день пожирающий нервные волокна и до боли натягивающий артерии с закипающей кровью, словно воплотился в реальность, вживаясь в облик Тома, ненасытно исследующего, забвенно наслаждающегося и нисколько не отступающего от неё, заставляющего забыть обо всём и дышать только им.       Пару раз она представляла, как после всего они должны были заговорить, задавала себе вопрос: оставшись один на один, что в первую очередь она готова сказать ему? В голове это выглядело достаточно прозаично, в сердце чувствовалось душещипательно, на языке оседало тоскливой радостью, а в реальности оказалось безмолвным, диким и воспламеняющимся.       Вместо слов облегчения и счастья она горячо впивалась губами в его, жадно ласкающие её. Вместо взглядов радости и умиротворения из-под полуопущенных ресниц она томно любовалась его напряжёнными чертами идеального лица, в то время как его тёмные глаза мерцали при блеклом дневном свете комнаты и притязательно изучали каждый её жест, каждое её движение зрачков. И в этой буре неиссякаемых и неукротимых эмоций Гермиона срывала с него мантию и сдёргивала чёрные пуговицы рубашки, пока жаркие ладони забирались ей под подол платья и властно блуждали по оголившимся бёдрам. Она только сдёрнула рубашку с Тома, обнажая его, как он резко проник пальцами в неё, вызвав гортанный стон, и любое представление об их долгожданном воссоединении перестало иметь какой-либо смысл — чёрт подери, они поговорят обо всём как-нибудь потом.       Сейчас же ей хотелось трепетать во властных, крепко стискивающих её руках: Гермиона живо вскочила на Тома, обвивая ногами за талию, когда он буквально вдавил её в дверь и бесцеремонно стянул верх платья, обнажая грудь и губами принимаясь требовательно ласкать её. Они так тяжело дышали, что в ушах грохотало рваное дыхание, побуждающее действовать проникновеннее и быстрее. Гермиона выгнулась, уповая на жадную ласку, и откинула голову назад, позволяя своим тяжёлым кудрям соскользнуть и обнажить тело целиком, чтобы Том насладился всеми его изгибами. Её горячие ладони требовательно обвивали его за шею, а после очередного толчка пальцев в промежности она быстро опустила руку к брюкам и принялась стягивать ремень — так сильно хотелось физически воссоединиться с ним в эту же секунду, что от жажды темнело в глазах.       Том легко поддался на манипуляцию и помог ей избавить его от одежды в считанные мгновения, а после замер, прижимаясь членом в промежность, и степенно толкнулся, вызывая общий протяжный вздох. Гермиона сильнее выгнулась ему навстречу, заставляя крепче обхватить её за ягодицы, и вся сжалась от настигающего блаженства, пока Том справлялся с пронзительной истомой и подбирал подходящий ритм.       Она впивалась пальцами ему в плечи и ощущала, как в её ладонях не просто мужское тело, жаждущее выпить её без остатка, а цельная душа, привязанная к ней и впервые открывшаяся во всём своём могуществе и спектре животрепещущих эмоций. Каждым нервом Гермиона впитывала всё, что только вмещалось и блуждало в нутре Тома, и сходила с ума от того, насколько чувства были до невыразимого мощными и бесконтрольными, призывающими импульсивно поддаваться желаниям и откликаться на её откровение и стискивающее нетерпение.       Гермиона так долго не чувствовала его, так сильно нуждалась в его взаимности и полной самоотдаче, что сейчас была настолько требовательна и непреклонна, дразня очарованием и прожигающей её страстью, и впервые заставляла двигаться так, как ей хочется, впервые делала то, что ей хочется, и вынуждала реагировать на собственную прихоть: склонялась к неотрывно и завороженно смотрящим на неё глазам, припадала к мокрым губам и соблазнительно очерчивала росчерк красивого рта, блуждала ладонями по плечам и спине, страстно вонзалась пальцами в густые тёмные вихри кудрей и вздымала грудью, заставляя целовать её и спускаться к животу. Том любил её так покладисто желанно и настолько хорошо, что Гермиона изнемогала в своих чувствах, пожирающих её до основания, и от нестерпимого удовольствия заёрзала в напряжённых руках, ласково проведя по которым она ощутила взбухшие вены. Очередной глубокий толчок, вколачивающий её спиной в дверь, оказался настолько чувствительным, что Гермиона вытянулась в ногах, соскальзывая с члена, и решительно потянулась ступнями к полу, требуя отпустить её.       Как только Том уступил ей, она мгновенно потянула его к кровати, лёгким толчком заставила опуститься на поверхность и потянулась следом, коленями устремляясь на покрывало и стискивая ими взмокший торс. Стоило ей опуститься на член, как оба приглушённо выдохнули друг другу в шею, прижимаясь и сплетаясь телами сильнее, а после Гермиона принялась двигаться в неторопливом темпе, ощущая, как не больше чем через полминуты для Тома это стало мучительным. Опалёнными от страсти кончиками нервных волокон она чувствовала и прекрасно знала, как ему хотелось испытывать её скольжение быстрее, как ему неожиданно приятно быть податливым её наслаждению, гнущимся под её требованиями, подвластным её манипуляциям — быть всецело подчинённым ею. Она сжимала его горячую кожу, умело укрощая попытку перенять у неё ведущую роль, и ощущала, как держит целостную душу, трепещущую от каждого её томного вздоха, дразнящего жеста, игривого взгляда, страстного движения, умопомрачительного импульса, будто именно она только что смогла впервые не просто поравняться, но и возвыситься над ним, над рычащим и терзающим внутренним чудовищем — впервые собрать воедино всё своё величие магии, мощь неукоснительных чувств и теперь продемонстрировать настоящую — властную — себя, перед кем даже такой чародей, как Том, возьмёт за честь встать на колени, как перед вездесущей, жаждущей безукоризненной любви богиней.       Она склоняла подчиняться её гривуазной женской энергии, заставляющей его мучительно пылать, сбивчиво исследовать изгибы и до изнеможения впитывать её жгучее тепло, в то время как возвышающееся над ним непомерно величественное существо искушало его и подводило к исступлению — он дышал рванее и чаще, путался в её кудрях и собственных мыслях, не сдерживался и протяжно стонал в ритме каждого чувственного движения, на которые не в силах был не отозваться, жмурил ресницы и снова распахивал их, покорённый, ловя и всматриваясь в блестящие страстью и ненасытностью глаза, будто его богиня дышала и жила этим — его восхищением и безукоризненным подчинением. Она пленяла собой и лишь с лёгким удивлением Гермиона заметила в отражениях его тёмных радужек белоснежное сияние в своих зрачках — они притягивали его магнитом, требовали держать её крепче и стискивать сильнее, отзываться толчками и в унисон звучащими стонами.       Вокруг сгустилось что-то эфемерное, ужасно душное и плотное, накрывающее безумным наваждением и гулко трескающим наэлектризованным током, и она также впервые ощутила, как наконец-то смогла обвить властное и непокорливое существо, запустить в собственную паутину и изворотливо свить в мириадах нитей, заматывая в кокон, чтобы хозяйкой владений — хищным пауком — лакомиться добытым. От этого ощущения, пронзающего внутренности насквозь, она жадно мазала по щекам, скулам и впивалась в губы, а затем наполнялась чем-то невыразимо восхитительным, выгибаясь в сгорающих от напряжения руках, и из томно хрипящего горла вытягивала мерцающую белоснежную нить, заставляющую её испытывать возбуждающую могуществом дрожь и одновременно раскаляющее тягучее тепло.       Она вбирала нить за нитью, снова и снова, алчно и увлечённо не отдавая ничего взамен и представая ещё более величественной и желанной, упиваясь собственной неутолимой жаждой и подчиняющей женственностью. Она так сладко дрожала, что, казалось, вскоре взорвётся на бесчисленные осколки, наполняя каждую частицу плотного воздуха своим существом, которым после Том будет жадно дышать, забвенно впитывать, одержимо думать, во снах и в реальности непрестанно мечтать.       Её цель, за которой она непреклонно шла, хоть и долгим, сложным и извилистым путём в эти мгновения оказалась достигнутой, и остальное — хотя бы на этот вечер и эту ночь — стало абсолютно неважным. Она любила и была любимой не меньше.       Однажды она отчаянно — точно ошибочно — влюбилась, но заставила влюбиться его.       Однажды они проиграли, но только для того, чтобы здесь суметь победить.       И пусть всё разрушилось, но только для того, чтобы на месте пепелища душ, чувств и Лондона воздвигнуть чертоги нового, где им нечего бояться, некого избегать и можно легко предаваться друг другу — взаимным чувствам, безумной магии.       И сну после долгого занятия соитию исцелённых душ.

***

      Никакое солнце не пыталось пробиться в окно, и наступающее утро лишь немного осветило комнату. Гермиона распахнула глаза и тут же испытала необъяснимую тревогу — знакомое чувство от окружающей атмосферы. Сначала она не поняла, но, поднявшись с постели, узнала — это не её комната, а та самая, в которой оба делили на двоих бремя побегов от Волан-де-Морта в будущем. Ничего не понимая, Гермиона осторожно опустила ладонь на тёплую от её тела поверхность кровати, знавшей их и ссоры, и ласки, обернулась на вторую половину и не увидела на ней Тома.       Странно, будь оба в её времени — она подумала бы, что он решил перенести их сюда, чтобы предаться сентиментальным порывам пережитого, но они были в 1948 году, а за окном должна расцветать ранняя весна. Может быть, в этом времени дом и квартира уже существуют, но... именно эта кровать не могла.       Интуитивно прикоснувшись ко лбу, Гермиона поднялась с постели, задумчиво осмотрев обстановку, которая точно была такой же, какой она запомнила её в 1997 и 1998 годах, а затем взволнованно подошла к двери и негромко позвала:       — Том?       Сначала было тихо, а спустя несколько мгновений в гостиной раздался скрип дивана, на который Гермиона вышла и озарилась по сторонам, а после уловила шевеление чёрной мантии. Том находился к ней боком — съёжившийся и спрятавшийся в высоком воротнике, сонный, будто спал именно здесь, причём сидя.       Гермиона медленно обошла диван и изучающе всмотрелась в него, нутром ощущая что-то странное и неподдающееся объяснению.       Она приоткрыла рот, несколько секунд стояла молча, затем тихо спросила:       — Почему мы здесь?       — Ты имеешь в виду, почему не проснулась в своей постели? — уточнил Том, полностью выпрямляясь и опуская одной рукой воротник мантии.       В памяти что-то зашевелилось — странное ощущение дежавю накатывало эфемерной вуалью.       — Да, — растерянно согласилась она, наконец замечая, что он был каким-то другим: чёрная наглухо застёгнутая рубашка и поверх чёрная с высоким воротником мантия, отстранённый и уставший взгляд, а в глубинах зрачков застывший холод — колкое бесчувствие, неспособное проявить себя какими-либо эмоциями.       Том немного сузил глаза и показал улыбку, которая подтолкнула её ко второй волне эфемерных воспоминаний, а каких?..       — Это... — он замолчал, с неподдельным интересом глядя ей в широко распахнутые глаза, а затем мягко продолжил: — Это настоящее, Гермиона. Настоящее не «сегодня», а вообще.       Она резко дёрнулась, сама не ожидая от себя такого, потому что долго тянущееся дежавю перестало быть чем-то эфемерным — такое с ней точно было, только при выходе из повторяющегося дня.       Но как такое возможно, что это так схоже?..       — Разве мы не должны быть дома у Юджина и... проснуться в одной постели?       — Безусловно, — легко согласился он.       Гермиона тяжело вздохнула, подошла ближе и опустилась перед Томом. Странно, но она не чувствовала его: ни его магию, пытающуюся откликнуться ей, ни свою, пытающуюся проникнуться в его.       — Я ничего не понимаю.       Он молча смотрел на неё сверху вниз, и в его глазах поверх безэмоциональности и сковывающего равнодушия Гермиона наконец-то смогла различить новые искры неподдельного интереса и... может быть, сожаления?       — Ты справилась... со мной. И мне даже искренне жаль, но... я вынужден тебя отпустить, — вполголоса произнёс Том и позволил уголкам губ приподняться в простой улыбке, какую Гермиона не видела никогда в жизни на его устах.       Она медленно выпрямилась и в плохом предчувствии отшатнулась, не сводя ошеломлённого взгляда с поднявшегося следом за ней Тома. Его чёрная величественная мантия скользнула по коленям вниз, и вдруг Гермиона поняла, что так выглядел крестраж Тома, живший долгие десятилетия в диадеме, пока она не нашла его в Выручай-комнате.       Наверное, это дурацкий сон, который содержит в себе самый потаённый страх — обретая Тома непостижимым трудом, снова потерять его.       Том тоскливо улыбнулся, будто услышал её мысль, а затем подошёл вплотную и, несмотря на то, что смотрел сверху вниз, его взгляд источал ощущение равенства и даже частичку гордости: его подбородок чуть приподнялся, и этот жест заставил Гермиону так же горделиво повторить за ним.       — Что значит... отпустить? — подавлено произнесла она, а затем стиснула челюсти, заранее испытывая страх услышать ответ.       А он ничего не ответил.       Они стояли напротив друг друга и неотрывно смотрели в глаза, одинаково тёмные и блестящие, наполненные магией и способные сравниться силой друг с другом.       — Том?       В уголках глаз начали скапливаться непрошенные слёзы — почему?..       — Думаешь, это будет легко и безболезненно? — шепнул он, проникая ладонью во внутренний карман своей мантии.       Гермиона опустила взгляд на размеренное движение и замерла, увидев в его ладони диадему. Она бы отшатнулась — она не верила своим глазам, но тоскливый взгляд Тома, который она уловила сквозь густую пелену навернувшихся от понимания слёз, заставил её остаться на месте.       — Нет... — в муках прошептала Гермиона, покачав головой. — Пожалуйста...       Она не хотела! Она не могла!       Это не должно было стать... плодом её воображения?       — Закрой глаза.       Гермиона не подчинилась, хоть и не могла пошевелиться, но Тома это нисколько не смутило: он аккуратно вознёс над её головой диадему, медленно сморгнул и направил бездонный взгляд ей в глаза, будто запоминая каждую чёрточку её искажённого в муках осознания лица.       Диадема коснулась её головы, и пол начал уходить из-под ног.       Гермиона с хрипом резко заглотила огромную порцию воздуха, будто до этого долго не дышала, и испуганно распахнула веки — кругом ослепительный белый свет, а в следующую секунду её руку сжала точно мужская и достаточно знакомая ладонь.       — Том? — одними губами почти надрывно произнесла она.