ᴘʏины

      Санкт-Петербург. Наше время.       Он был взбешен. Впервые, когда услышал, что Анна появилась в Петербурге после стольких лет. Глупо!       Глупо было просто наблюдать за ней все эти годы. Но что делает с нами гордость? Она подпитывает непомерное эго, заглушая стонущее сердце по человеку, которого ты пытаешься возненавидеть. И у Владимира это неплохо получалось.       Глупо было всё! И то, что Корф, до сих пор ощущал, как её губы касаются его шеи, как срываются её тихие стоны, как нерешительна она была с ним в постели в ту злосчастную первую ночь. Она плакала и улыбалась. Ей было хорошо. А Корф. Он, наконец, утихомирился. Сердце стучало спокойно, гулко, отбивая ритм легкого танца умиротворения. Тогда он думал, что, наконец, сделал её своей. Он был первым в её жизни, первым практически во всём. И это сводило с ума ещё сильнее.       И вот он снова взбешенный в очередной раз пытается уничтожить её своими словами, только для того, чтобы заглушить эту бешеную тягу, это безумие и эту тьму, сверкающую в его глазах.       А она другая. На руке сверкает самое обычное обручальное кольцо. Только вот он давно знает, что этот брак не существует. И вообще она давно разведена. Для чего был этот спектакль? Зачем? Его раздражала эта холодность, эта отстранённость, эта ложь. В одном она была права - мужчина не имел право так бесцеремонно врываться в её жизнь и устанавливать в ней свои правила, делать то, что вздумается.       Он стоял посреди кухни, смотрел на неё и единственное, что ему хотелось сделать, это сорвать с неё халат, усадить на злосчастный обеденный стол и сквозь поцелуи шептать, что чёрта с два, но он не уйдет. Он разрушит весь мир, чтобы доказать ей и себе это. Чтобы доказать всему миру, что его любовь стоит того.       Но в силу того, что младший Корф был непомерно вспыльчив, ничего из того, что он бы хотел, не произошло. Шумно выдохнув и сорвавшись с места, мужчина вылетел с кухни. После послышалось, как громко захлопнулась дверь. Закрыв глаза, Анна вздрогнула.       Утро. Январь 2018 года.       Отражение в зеркале не радовало. Слишком хорошо она выглядела и необычно, по-новому после предательства любимого человека.       Разгорячённое тело после утреннего секса, пухлые влажные губы от его терзающих поцелуев, горящие глаза и дорожки от бегущих слез. Девушка дрожала, пытаясь утихомирить подступившую к горлу истерику.       Она ненавидела себя за то, что произошло. Ненавидела то, как легко и хорошо она чувствовала себя, как откликалось её тело на его ласки, как сладко стонала и как просто подарила свою невинность мужчине, который этого не заслуживал.       Тело ныло, кончики пальцев покалывало от оргазма, что она испытала меньше десяти минут назад. И, чёрт возьми, это она должна была испытать с Михаилом. Но даже то, как целовал её Миша, не могло сравниться с тем, что делали с ней губы Владимира. Это было самым настоящим наваждением. Он стал её личным дьяволом, её пороком.       Заглушить истерику не вышло. Она сорвалась, разрыдалась так громко, что заваривавший кофе мужчина, мгновенно сорвавшись с места, влетел в ванную комнату. Она сидела в душевой кабине под струями холодной воды, полностью обнаженная, задыхаясь от рыданий, и глотала стекающие по лицу капли.       Истерика. Младший Корф впервые видел девушку в таком состоянии, и ему не составило труда догадаться, в чем причина. Одним рывком Владимир поднял её, приподнял за подбородок и проговорил: — Посмотри на меня.       Анна не повиновалась. Он встряхнул её, чтобы привести в чувство, и снова повторил, но уже более грубо: — Посмотри на меня, Анна. — Оставь меня, оставь! — Было больно. Боль обжигала легкие, руки жгло от мертвой хватки Корфа в области запястий. — Ты растоптал мою жизнь, — продолжала она сквозь всхлипы. — Растоптал, уничтожил. Разбил своему другу сердце. Ты уничтожил меня. Забрал всё. Ты доволен? Скажи мне, ты доволен? — Что-то я не заметил, чтобы ты сильно сопротивлялась. Усмехнулся. — Убирайся! - сначала шепотом, а после, сорвавшись на крик, — Убирайся! И никогда больше не возвращайся. Никогда!       Платонова дрожала. Холодная вода больше не стекала по лицу и телу. Она не заметила, когда мужчина успел её выключить. Он не ушел. Подхватил её на руки, вынес из ванной комнаты, усадил на диван. — Что я вчера говорил тебе, Анна? — Владимир опустился перед ней на колени, заглянув в её заплаканные глаза. — Анна? — Не тебе решать. — голос девушки дрожал. Всхлипнув, она повторила, — Не тебе решать, кто достоин меня!       Помолвочное кольцо, подаренное Михаилом, змейкой сдавливало палец. Платонова судорожно выдохнула, бросила взгляд на переливающийся в дневном свете бриллиант, вздохнула, утерев слёзы. — Оставь меня. Ты всё получил? — Всё.       Мгновение. За мужчиной захлопнулась дверь. Сняв с пальца кольцо, девушка швырнула его на пол. Дверь снова хлопнула. Вернулся.       Санкт-Петербург. Наше время.       Спустя несколько дней, когда у детей был дневной сон, Романовы тихо ругались. Мария в очередной раз упрекала супруга за то, что он так бесцеремонно лезет в судьбу её подруги. А Александр утверждал, что не мог поступить иначе. — Он сломал ей жизнь, — повторяла женщина. — Он любит её! Неужели Вы обе этого не видите? — Представь себе, Саша! Какая любовь? Корф не умеет любить! Он вообще не знает этого слова. Разве он её искал? Он разрушил жизнь девушки, в довесок еще и беременной от него. А что он сказал Мише! Ты вообще знаешь, что он сказал Мише? И как закончились их с Анной отношения? Он унизил её в его глазах. В глазах мужчины, которого она любила, а потом воспользовался ей. А что дальше? — не унималась Мари, не давая мужу вставить и слова. — Тебе нечего ответить, Саша? Конечно, нечего, потому что он твой друг. А знаешь ли ты, что твой друг хотел сделать из Анны любовницу? Он крутил роман с Алисой Ростовой, а потом еще и женился. Зачем он явился сюда, будучи женатым? — Он разведён, — сурово отрезал Романов, обнимая жену за плечи. — Будь спокойна, Мария. Я не позволю дважды обидеть Анну. Она и мой друг, но и Владимир тоже. — В том то и дело, — выдохнула, — ты не замечаешь очевидного.

***

      Петербургский осенний ветер спустился на улице мегаполиса, налетая на прохожих при каждом удобном случае. Подписав документы у нотариуса, касающееся продажи квартиры на Английском проспекте, и выписав доверенность на Машу, Анна и не заметила, как оказалась у дома младшего Корфа на Фонтанке. Она была здесь всего единожды, тогда, когда застала Владимира с очередной барышней. В тот день, спустя месяц после их скандального прощания и очередной порции едких фраз и истерик, она пришла сказать ему, что беременна, и уже миновал первый триместре. Остановившись напротив парадной, Платонова прикрыла глаза: — Важно ли, какую фамилию я ношу? Важно ли, какую фамилию носит мой сын?       Анна и сама не знала, что хотела прикрыть этими вопросами. Она никогда не любила его. Никогда! Убеждала себя в этом день за днём. Равнодушно пожимала плечами, вытирая с глаз слёзы, когда, в очередной раз уложив Арсения, закрывалась на кухне небольшой Выборгской квартиры. Она не любила его и прикрывала всё, что с ними произошло, стечением обстоятельств. Наверняка, женщина просто мало любила Мишу, а может быть, просто думала, что любила. Только поэтому она так легко подарила свое тело Владимиру. Тело. И душу.       Женщина думала: всё прошло. Как проходит зима, дождь и сильные вьюги. Как решаются проблемы и проходят самые тяжелые простуды, как проходит ночь и наступает день. Всё возможно. И было бы так, если бы доселе младший Корф не ворвался за ней в кухонное помещение, да и в принципе, вообще не пришел. Одного его взгляда хватило, чтобы всё начало рушится. А Анна все эти годы пыталась ухватиться за доброе сердце Сергея, до сих пор помогающего ей, за его влюбленный взгляд, ласкающий её, и за то, что он так просто и легко принял чужое дитя. Они были друзьями, но он любил её, и она это знала.       Да, они были разведены. Долго играть спектакль не вышло, да и сам брак быстро стал давать трещину. Казаков хотел иного. Она не могла ему этого дать, как ни старалась. Не могла. И теперь, стоя у дверей парадной дома, в который ей не нужно идти, а если и идти, то взмолиться, что его нет дома, чтобы просто успокоиться и пойти прочь, она впервые почувствовала, что была глупа. Чертовски глупа! И вся эта кутерьма, что происходила с ними, была больше, чем просто желание обладать. — Неужели я люблю его? — сорвалось с её обветренных губ. — Этого не может быть.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог.... И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло ещё слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, всё остальное — искусственно.