Осень.

Осень Гермиона ненавидела. Она рвала на части, поселялась где-то внутри, разрасталась, цвела. И там же увядала — необласканная, забытая. Осень Гермиона проводила у камина в попытках согреть израненную душу. Она бы предпочла таять в крепких объятиях, да только источник тепла её покинул. Заперся в своей боли, громко хлопнув дверью и позвякивая бутылкой огневиски. Гермиона его за это не винила. Просто скучала до дрожи и совсем немного разлагалась. Осенью Гермиона меняла постельное бельё каждое утро — противно было смотреть на окровавленные лилии, что из неё же самой и выходили. Осенью Гермиона варила крепкий чёрный кофе, привычно оставляя одну кружку на столе — лишь через пару недель она заметила, что они стоят нетронутыми и со слезами на глазах вылила каждую в раковину. Осенью Гермиона задыхалась в некрасивых цветах — гнилых, сухих, колючих. — Люблю, — говорил Северус, прежде чем снова запереться за семью замками. Осенью Гермиона ему не верила. Потому что когда любят — принимают. Заботу, нежность, ласку. Когда любят — позволяют. Целовать, помогать, улыбаться. Любить. Гермионе осень любить не позволяла. Она позволяла хрипеть в приступах неудержимого кашля, часами стоять над раковиной, ловить уродливые лепестки. Она позволяла лбом касаться заветной двери, такой жестокой, скрывающей всё самое родное. Она позволяла кричать, срывая голос. Молчать, пылая агонией. Пропускать вдохи и считать биение собственного сердца: когда же уж остановится? Осень Гермионе не позволяла жить. С последним днём ноября, переходящим в декабрь, осень бы отступила. Сдалась. Выпустила бы Гермиону из своих цепких когтей, дала бы, наконец, распрямить плечи, полной грудью задышать и вновь верить. Потому что зимой равнодушие уходило. Зимой Гермиона млела от поцелуев в лоб, щеки, губы, от сильных рук, сжимающих её тонкие пальчики. Зимой Гермиона сменяла чёрный кофе на приторно-сладкий какао и вновь засыпала не одна. Зимой не было нужды менять простыни каждый час, не было нужды засыпать одной. Зимой отступали и цветы. Зимой Гермионе всегда было тепло. — Люблю, — говорил Северус, притягивая её к себе поближе и открывая книгу, чтобы почитать вслух. Зимой Гермиона ему верила. Но зима — столь желанная, долгожданная, очаровательная зима — до ужаса далека. А потому Гермиона срезала с запястья снова проросший противный цветок, смахивала хрустальные слезинки и хрупкой, мягкой поступью шла варить свежий чёрный кофе. А вечером, сжимая в руках новые, ещё не запачканные, белые простыни, она мечтала — как бы дожить до этой зимы. Как бы пережить следующую осень.