Мартышка и семейство

Маришка лущит фасоль. Большой палец привычно скользит по подсохшему стручку, фасолинки звонко стукаются об эмалированное дно, подпрыгивают, норовят брызнуть во все стороны, но Маришка умеет их направить так, чтобы не выскакивали за пределы миски. Палец уже давно полыхает, истерзанный жёсткими гранями стручков, а Маришка не останавливается. Она берёт из подола следующий стручок. Щёлкают фасолинки, пустой стручок летит в корзину. Потом их надо будет отнести на костёр. Обычно Маришка любит начало сбора урожая, любит костры, любит слушать, как лопаются редкие фасолинки, так и не выскочившие из стручков. А вот лущить фасоль она терпеть не может: муторно, долго, больно. В этот раз всё наоборот. Уже несколько дней всё весёлое и приятное причиняет Маришке боль, а муторное и скучное отвлекает и держит в равновесии. Маришка очень боится, что так будет всегда, но поделать ничего не может. Даже Коту нет до неё дела, и это его равнодушие саднит особенно. Маришка суёт руку в миску, пропускает гладкие, юркие фасолинки сквозь пальцы и старается не думать, потому что мысли жгут изнутри. Предатель этот Кот! Обиделся из-за какой-то глупости и не понимает, что Маришке он нужен. Ну и что, что она назвала его мухлюном и отказалась играть в дурака? Ну и что, что сорвалась на него, хотя злилась на дедушку? Настоящий друг мог бы и понять. А Кот… А Кот отмахнулся от неё в тот день, когда тётя Рая ударилась затылком о крыльцо и умерла, и с тех пор вообще не приходит. Маришка знает из обрывков разговоров, что произошло что-то страшное. Вроде бы тётя Рая упала не сама, но дядю Сашу всё равно отпустили, он вернулся из участка как раз к похоронам. Маришка слышала, как продавщица тётя Люба рассказывала Болотихе про какую-то гулящую Настю, которая будто бы съедется теперь с дядей Сашей. Маришка не знает, что за Настя, но переживает за Витька. Как он теперь будет? Маришке очень хочется обсудить это с Котом, услышать что-нибудь ободряющее, поверить, что всё будет хорошо. Но Кот не приходит. — Марина! — зовёт дедушка. Внутри у Маришки всё холодеет — не от страха, от пустоты. Простить дедушку не получается, и тем больнее, что он, кажется, даже не понимает, что его нужно за что-то прощать. Даже не заметил, что Маришка обижена, даже не извинился! — Марина, табак полей, — говорит дедушка. Он вроде бы не замечает, что Маришка с ним не разговаривает уже почти неделю, но все фразы строит так, чтобы диалог не ломался о её молчание. Спросит что-нибудь — и сам себе отвечает. «А что, Марин, жарко нынче? Да-а, жара-а, надо бы искупаться». Или: «Марин, не знаешь, куда я очки положил? А, вон же они». Или вот велит что-нибудь, а если Маришка не сделает, ворчит: «Эх ты, егоза, забыла, да? Ну, ничего, сам сделаю». Маришка ставит миску на землю, высыпает в неё оставшиеся стручки из подола и идёт поливать табак. Она не хочет, чтобы дедушка звал её егозой и посмеивался над девичьей памятью. — Марина! — зовёт дедушка, пока Маришка поливает. Она не отвечает, конечно, и дедушка повторяет нетерпеливо: — Мари-на! Маришка нагибает лейку пониже, тычет её носиком в корни табачных кустиков. — Марина, — повторяет дедушка и привычно хрипло кашляет. Маришка молчит. — Сходишь в магазин, купишь кило вермишели, сливочную помадку и какую-нибудь консерву, — говорит дедушка. — Мясо криля или сайру. Две бери. Маришка удивлённо оборачивается. Рыбные консервы дедушка не любит, а сливочную помадку покупает только к праздникам. — И помойся, а то чумазая вся, — говорит дедушка. — Родители приезжают. Сердце подпрыгивает до самого горла, испуганно мечется там, и Маришка тщетно силится проглотить его обратно. В магазин Маришка не бежит привычно, а еле ползёт. Ноги отказываются слушаться, в голове не мысли — каша. — На, возьми на сдачу, — говорит тётя Люба и кивает на ящик из-под печенья: там лежат коробки со спичками. Маришка смотрит на аккуратные пирамидки из консервов и молчит. Тётя Люба вкладывает спички ей в руку и отсыпает сахар следующему покупателю. — …заберет Витьку-то, — доносится до Маришки. — То ли в Саранск, то ли в Саратов, то ли в Самару вообще. Маришка вздрагивает. Ей хочется обернуться, спросить, кто заберёт, но не ответят же. Взрослые никогда не отвечают. Могут шугануть, а могут и дедушке пожаловаться. Хотя что уж теперь, разве может стать ещё хуже? На обратном пути Маришка прислушивается к себе. Всю эту неделю ей казалось, что она разлюбила дедушку. Но теперь-то, наверное, она должна понять, что просто обиделась, что это пройдёт, что всё когда-нибудь наладится? Маришка сокрушённо мотает головой. Она должна бы чувствовать сожаление и раскаяние, что довела дедушку, но на душе по-прежнему пусто. И пускай отдаёт её, раз он такой, разве Маришке от этого больно? Ей вообще уже не может быть больно, отболело. Только давит что-то противно, душит. Маришка рассеянно вытирает подолом слёзы, отпирает калитку, будто во сне бредёт на кухню и раскладывает покупки. Дедушка сидит на стареньком трижды подклеенном стуле и смотрит изучающе, ничего не говорит. Маришка пытается представить, как он будет без неё. Как она будет без него. А что ей-то? Это он пускай раскаивается, когда сам будет поливать свой табак, полоть грядки и ходить в магазин. А Маришке без дедушки будет лучше. Она уходит на сеновал, поднимается на чердак и долго-долго лежит и плачет, уткнувшись лицом в старое колючее сено. — Марина! — зовёт дедушка. И папа с мамой зовут почти незнакомыми, чужими голосами: — Марина, ты где? Маришка спускается и стоит перед ними, разглядывая свои грязные босые ноги. — Выросла как, — говорит папа. — Совсем дикарка стала, — говорит мама. — Это кто? — спрашивает Серёжа, и мама злым шёпотом цедит: — Серёжа, не позорься! Сестру не узнал! Маришка поднимает глаза — чуть-чуть, чтобы разглядеть младшего брата. Она его тоже не узнаёт: вырос, потемнел немножко, стал весь тощий и угловатый. Разве что конопушки на носу всё такие же. — У неё косичек нету, — то ли обиженно, то ли удивлённо говорит Серёжа. Маришка сердито трясёт короткими волосами. — Пошли подарки смотреть, — говорит папа. Маришка не хочет их подарков. Она украдкой оглядывается на деда, но тот старательно отворачивается. По пути к дому Серёжа смелеет и расспрашивает: — А у вас куры есть? А корова? А купаться можно? Маришка машинально отвечает. Мама с папой тоже расспрашивают, но как-то вымученно, будто из вежливости: — Учишься хорошо? Дедушке помогаешь? Им Маришка отвечать не хочет. Она молчит и специально шаркает ногами, поднимая пыль. — Дичится, — говорит мама. — Отвыкла, — говорит папа. Будто Маришки тут нет! Дедушка, оказывается, успел подготовиться: сам сварил вермишель, открыл банку своего особого красного соуса и маринованных грибов, налил в графин вишнёвую настойку, порезал толстощёкие розовые помидоры и малосольные огурцы, гордо выставил на самые красивые блюдца консервы — правда, прямо в банках. Маму с папой это явно смущает, Маришка видит, как они переглядываются. — А подарки-то! — вспоминает мама. Подарки — это уродливая ваза для дедушки и большущая кукла для Маришки. Кажется, дедушка своему подарку не рад вовсе. Он вертит вазу в руках, смотрит зачем-то на донышко, крякает: — Зря деньги переводите, лучше бы одежду ребёнку купили. — У него всё есть, — отвечает мама. Дедушка качает головой и ничего не говорит. Маришке становится очень жарко и неловко. Она идёт в заднюю комнату и усаживает куклу на топчан. — На, отнеси вазу-то, — говорит дедушка, и Маришка решает сделать вид, что не слышит. Мама с папой о чём-то говорят вполголоса, хлопает дверь. Наверное, дедушка пошёл курить. В комнату, тяжело сопя, вваливается Серёжа с вазой. — А где у вас телевизор? — спрашивает он. — Нету, — мрачно отвечает Маришка. — Перегорел. — Жалко, — вздыхает Серёжа. — Куда её? Маришка пожимает плечами. — Может, на подоконник? — спрашивает Серёжа, и Маришка зло фыркает: — На шкаф поставь. Серёжа послушно подходит к шкафу, задирает голову, и Маришке становится его жаль. Хочется сказать, что это была шутка, но пустота внутри породила злость, и эта злость не даёт отступить. — Я не дотянусь, — говорит Серёжа. — На топчан встань, — советует Маришка. Серёжа послушно влезает на топчан, не выпуская из рук вазу, привстаёт на носки, тянется. Разумеется, ваза падает и разлетается с чудовищным звоном. Маришка вжимает голову в плечи. — Сергей! — восклицает папа, и в комнате сразу становится как-то очень холодно, неуютно. — Это я! — быстро говорит Маришка. Папа с мамой стоят на пороге, раздвинув шторы, и смотрят на Серёжу. Тот так и застыл на топчане, на вытянутых руках — кричащая пустота вместо уроненной вазы. — Сергей, — говорит папа и расстёгивает ремень. — Да это я разбила, я! — кричит Маришка и кидается на папу с кулаками. — Села. Он отталкивает её, и она с размаху садится на топчан, давится возмущением и обидой. Мама отступает обратно в большую комнату, а папа подходит ближе. За его спиной смыкаются шторы, но Маришка успевает увидеть, как мама садится за стол и тянется к маринованным грибам. Серёжа слезает с топчана, расстёгивает свои аккуратненькие городские брючки, спускает их и становится на четвереньки прямо посреди комнаты, чуть поодаль от осколков. Наверное, ему видно замазанные глиной мышиные норы за шкафом. Маришка ошарашенно наблюдает, как папа перешагивает через Серёжу, зажимает его коленями и взмахивает ремнём. Тощий Серёжин зад нелепо оттопыривается, вихляется, ловит кусючие удары. Маришка вздрагивает и наконец сбрасывает с себя оцепенение, поднимается. — Села! — велит папа, и Маришка отчётливо понимает, что её накажут тоже. А она-то думала, что хуже и обиднее той порки у забора ничего не бывает! Ещё как бывает. Маришка теребит руки и беспомощно наблюдает, как почти незнакомый папа нагибается, чтобы спустить трусы с такого же незнакомого Серёжи, и не представляет себе, как переживёт эту процедуру. А Серёжа даже не кричит, только всхлипывает. — Он не виноват! — вскрикивает Маришка. — Молчать, — отвечает папа. Серёжа держится за его ноги, и Маришке вспоминается, как пацаны учили её Маркиза плавать: отвезли на плоту середину пруда и бросили в воду. Несчастный кот быстро-быстро доплыл до мостика и обнял всеми лапами столб. Ох, как Маришка тогда на них кричала, как кидалась в плот булыжниками! Она с удовольствием запустила бы булыжником и в папу. Снова открывается дверь, и до Маришки доносятся обрывки разговора. Мама объясняет дедушке про вазу. Папа снова переступает через Серёжу, поднимает его за шкирку и звонко шлёпает по малиновому заду — не ремнём, ладонью: — Приберись. Маришка всхлипывает и отчаянно повторяет, будто это как-то может помочь: — Он не виноват! — Ну-ка подошла, — говорит папа. Маришка мотает головой. Шапка волос хлещет по щекам. Серёжа шмыгает носом, снова опускается на колени и бестолково ползает по полу, пытаясь собрать осколки вазы. — Сюда подошла, я сказал. Папа перекладывает ремень из руки в руку. Шторы раздвигаются, и в комнату заглядывает дедушка. Маришка понимает, что проиграла, встаёт и делает крошечный шаг вперёд. Папа жестом указывает на пол. — Марина, иди погуляй, — говорит дедушка. Маришка ошарашенно мотает головой и опускается на пол рядом с Серёжей, принимается собирать осколки в подол. Папа тяжело дышит, но молчит. — Кто вазу-то разбил? — спрашивает дедушка. — Я, — всхлипывает Серёжа. — Из-за меня, — добавляет Маришка. — Обоих надо пороть, — решительно говорит папа. — За вазу вон какие деньжищи плачены. — Я тебе с пенсии отдам, — говорит дедушка, и Маришке хочется возмутиться. Это ведь была уже его ваза, ему её подарили! Папа почему-то смущается, краснеет, блеет что-то невнятное. — Папа, ну что ты начинаешь! — восклицает из соседней комнаты мама. — Если Марину надо наказать… — Надо будет — накажу, — говорит дедушка. — Эдик, ремень убери. Папа послушно заправляет ремень в шлёвки, но при этом обиженно бормочет: — Я вообще-то имею право! — Не имеешь, — отвечает дедушка. Они возвращаются к столу и сосредоточенно едят, будто ничего и не случилось. Мама налегает на грибы. Папа зло хрустит огурцами. Серёжа всхлипывает, но исправно поглощает конфеты. Дедушка размазывает по тарелке разваренную вермишель. Маришка исподтишка разглядывает Серёжу, в который раз пытаясь понять, что в нём есть такого, чего нет в ней, почему её сослали к дедушке, а его оставили. Впервые в жизни она не чувствует к нему ни горечи, ни зависти, только жалость. — Погостили — и хватит, — говорит наконец папа и поднимается из-за стола. — Электричка скоро. Мама отрывисто клюёт дедушку в щёку и крепко берёт за руку Серёжу. Они уходят почти бегом. — М-да, — говорит дедушка. Маришка хочет спросить, зачем они вообще приезжали, но не спрашивает. И про то, почему так быстро уехали, тоже. Незачем задавать вопросы, если без ответов легче жить. Но кое-что другое так и лежит на душе неподъёмным камнем. — Деда, — шепчет Маришка. — А если по справедливости… Дедушка хитро щурится: — Дуться не будешь? Маришка решительно мотает головой. — Смотри! Всю душу вымотала, — сокрушается дедушка. — Уж не знал, как к тебе и подступиться. Простила? Маришка прислушивается к себе и кивает. А потом идёт в заднюю комнату и без колебаний ложится на топчан. Это — справедливо и почему-то ни капельки не обидно.