серебряная печень

      у него были хрустальные глаза, их хотелось разбить и вспороть осколками себе брюхо, чтобы животность, ютящаяся под поджелудочной, выкарабкалась на свет и сгорела в священном огне чужих прикосновений. у джисона красные губы, их хотелось оторвать и пришить к своим, — вечно чувствовать огрубевшие куски холодной кожи. бабочки гнили в желудке, звёздный мальчик целовал сухо, будто давным-давно умер. звездный мальчик вгрызался в шею как сама суть любви. любишь — оторви и присвой.       хоть режь свои вены, хоть откусывай язык, но предназначение не изменишь. возомнил себя принцем, хенджин? целуй статую и клянись в господстве, отнимай любовь в чужих руках, меняй плевки ходынских вьюг на городские, лживые зарьи восходы.       у джисона были пальцы, будто изломанные по нескольку раз. кривые, худые до мерзости, по ним можно было изучать строение фаланг. и вечное ощущение, что в руках нет крови. синие полосы торчали под кожей, норовили заклятья звёздных паразитов светиться синтетическим теплом.       тело закапывали пару раз точно, но он лизал звоночный шнур в гробу и давил лыбу земельным червям.       дьявольское божество со срезанным светом и оторванными рогами. теплое тело, в котором зубами, отрывая плоть, ищешь святое мясо.       когда божество спало детским сном глухого мертвеца, тянулись руки к ржавым ножницам. была ли в этой кристальной шее глотка? глотало божество амфетамин или дробило сразу в мозг порошком через морозные вздохи? так хотелось проверить, — сунуть руку в горло, опустить ладонь на сердце и чувствовать тихий стук. а потом целовать пульсирующую кровь, будто она — новый неизведанный организм. размазать по своему лицу, рисовать два раза перевёрнутые звёзды и ломать иерусалимский пробковый крест на циркониевой цепочке.       когда джисон глотал метамфетамин, он садился рисовать на серых стенах. сначала это был портрет. приходилось вырывать из рук сигареты, которыми он прожигал пальцы, чтобы из ожогов давить плазму и на ее прозрачный силуэт сыпать пепел. он возмущался, плакал, а потом снова смотрел в окно.       может быть, он там видел свой город, а не «этот», возведённый на гниение и трупной воде.       стены были местом, где божеским мыслям подарили плоть, а ещё этой плотью раскрасили их. на стене тянулись полосы и вспелски, в них поселились красочные тени. тени шептали мысли, тени крались и крали.       хотелось раскрыть чужой череп ровно по долям, чтобы кровь, рисующая красные слезы на щеках, текла по влажному полу. хотелось вымазать ступни в крови, а потом ходить тряпичными шагами по юношескому снегу.       бесконтрольное желание завладеть тем, чем владеть нельзя по определению. взять, обглодать иней и накипь, а потом проломить собственную грудь, сунуть сердце, чужое, к своему. и чтобы каждый удар увядающей жизни лип к смерти, как осенние листья к грязной подошве. исцеловать кровавое непонятие, всмотреться в глаза, в которых звёзды и переливы млечных путей. тихое желание нежно бьёт по черепу, методично и по одному месту.       он святыня, но только святыне и стоит касаться? это пытка. здесь пахнет химией, она гладит божественные джисоновы вены. под обоями гниёт осиное гнездо, трупы черно-желтых фей топчат паркет, как следы разбитой крови.       каждый удар сердца — маленькое новообразование вселенной, и даже окаменевшие руки будто обняты космическим холодом. они рассыпаются по полу крошками взорванных звёзд, в каждом из них — кусочек безбрежия. так много разных силуэтов перед глазами, будто они танцующие мясо, мельтешат вырванными мышцами и голубым скелетом нерв. сквозняк лижет ухо, гематомы и раны трепещут кристаллическим флером. хан режет щеки улыбкой на синюшном лице, забывая сделать вдох       джисона воспитала нищета, смерть и кровь. порождение стыда, которых здесь и так слишком много. он теряется в них, и он не звёздочка, чтобы кто-то вспомнил о нем. но хенджину почему-то вспоминать хочется.       джисон блестит декаданственной красотой, в его разложение находят смысл подыхающие мошки и старческие орхидеи на подоконнике.       у джисона мозг наполнен правильными движениями и тихий скулеж на рефлексах тонет в связках.       джисон — это абсолютный мрак, но его скелет носит сатурн в костях. в хенджине мрака нет, только остро колющая любовь к зиме, облизывающая его до мяса.       разъедающая кислота целует момент, и даже дышать становится легче. будто из носоглотки вырвали кусок обледеневшей крови. хенджин готов быть растопленным в духе, хенджин готов утопить соседей под трупами тараканов.       через глаза мозг морозил кусачий ветер, умирали на батареях до нитки мокрые половые тряпки из нарезанных футболок. хенджин курил в окно, а дым снова норовил залезть под кожу и органы. найти место животности и подробить ее тело никотиновой галлюцинацией.       на затылке, под волосами, было влажно. но на самом деле это кровь ластится через череп, желая выйти. кости холодеют на морозе, будто закопанные в лесу без пакетов и гробов. на фоне звучала французская пластинка, в высоких потолках гуляло эхо.       феи романтики задыхались в токсинах и умирали под акриловым шкафом. а хенджин топтал их тельца со злости, украшая плитку расцветием герани. джисон пытался приручить иглы и углы, смеялся, закапывая хихиканье в мешки под глазами. в окно бился дождь, пытался пробраться чтобы джисона забрать, определенно. по стенам ходили силуэты, черные и темно-синие, как джисоновы волосы.       хенджин садился рядом, смотрел в пустые глаза. в них жизни было меньше чем в трупе мамы, когда она в рабочей одежде лежала в последней, — а может и в первой, — ванне заполненной такой темной кровью, что казалось, будто она утопила тело в чернилах.       божества бессмертны, а значит и безжизненны. в них никогда не нащупать желания идти или желания остановиться. они просто данность, подарок человечества. божества прячут плоть в хрустальных мальчиках с синими волосами, а сами смеются под землей где-то в лаве, топя души как в вине.       хенджин тянулся к тусклому телу, чувствуя отвращение в каждом чужом вздохе. а в своих слышал шелест стекла и колокольчиковый реквием.       поцелуи отрывали засохшую кожу на губах, а кровь рисовала нежные отпечатки на щеках. молчание резало неловкость, а любовь замерзала, вышвырнутая за окно. устои и ценности ластились к стенам, сбегая от двух тел, пачкающих друг друга.

*

      — у тебя даже внутренности звёздные…