before you cross the line

Мин Юнги до одурения красивый. Хосока от него вставляет посильнее, чем от любого другого наркотика и с такими последствиями, что руки приходится отмывать по несколько минут под холодной проточной водой. Хосока от Юнги несёт со скоростью двести восемьдесят миль в час без остановки и единого намёка на тормоз. У Хосока от Юнги перед глазами полупрозрачная пелена злости кроваво-красного оттенка и перламутрового цвета лезвие армейского ножа, спрятанное в кожаном ботинке. От греховной красоты Мина – по-блядски розовых губ, длинных пушистых кудрявых волос, серебряных колец в ушах и кошачьих глаз – у Хосока постоянно скрипят зубы, стирая эмаль в порошок. Просто у Хосока от него все тело ноет, скулы сводит и лёгкие до тошноты выворачивает, да так, что никотин потом не болью – альпийским воздухом кажется. Юнги занят, а Хосок не может смириться. — Как быстро ты покончишь со следующим? — томно шепчет Мин, прижимаясь спиной к грязной стене уборной. Его бархатная футболка с глубоким вырезом испачкалась, но совсем не от заплесневелых стен, нет, а от пронизывающего похотью взгляда альфы, — Ты же знаешь, я никогда не буду твоим. Глаза у Хосока красивые, по-настоящему завораживающие, с зелёными вкраплениями, но Юнги на них даже не смотрит, зацикливая свой взгляд на родинке, дразняще расположенной на слегка полноватой верхней губе. Он её не хочет, никогда не хотел, но всё равно продолжает смотреть, будто намечая медную гравюру на веках. — Я убью каждого, кто посмеет к тебе прикоснуться, мой Лебао, — У Хосока дыхание пахнет болью и кровью, но Юнги морщится совсем не от этого, пытаясь слиться со стенкой, — Ты же знаешь, что я жадный. — Я не твой, Хосок, — Хосок не слушает, ему свое имя из розовых уст мёдом по сердцу, оно лишь сильнее бурю внутри распаляет. Юнги её чувствует, даже через чужие ребра, он ощущает её под чувствительной кожей пальцев, и под грубой ладонью, осторожно наматывающей кудрявую прядь на свой палец, — не трогай меня. — Я буду трогать тебя, — подходит ближе Хосок, сокращая хрупкое расстояние между ними до возможного минимума. Горячее судорожное дыхание Юнги остаётся отпечатком на его губах, альфа облизывается, словно пробует его, и с силой тянет волосы на себя, вырывая из мальчика высокий писк, — не смей мне запрещать, Лебао, ты же знаешь, что я тебя накажу. — Ну как же, Юсунь — усмехается омега, в привычной манере припуская веки, — Ты трясёшься надо мной, будто я хрустальный. Я тебе не верю. Хосок знает, что этот черт в людском обличье (наверное, стоит признать, что в лучшем) с ним просто играется, проверяет его силу воли и ждёт именно того, что на нем хорошенько сорвутся, оставят багровые следы, пометят, возьмут силой, и всё для того, чтобы Чон пересёк ту самую невидимую грань их безумия, порвал тонкую цепь их взаимоотношений, чтобы после Юнги получил то, за что Хосок себя не простит. Юнги получит пиковый туз — неоспоримую возможность никогда не подпускать альфу близко. Хосок знает, как сильно ему это нужно, а ещё то, как сильно Мин любит играться, особенно в такие моменты, как сейчас, когда бледные изящные ладони обвивают поясницу и тянут ближе, грудью к груди, а юркий язычок скользит по обветренным губам, слизывая едва заметный блеск. Юнги очень хочет сломать в нем этот титановый стержень невиданной настойчивости, он жаждет этого больше всего на свете, но Хосок не сдаётся, даже не собирается, устраивая руки по обе стороны от пушистой головы. — Честное слово, Лебао, я бы душу из тебя вытрахал. — Не волнуйся, — дразнится омега, пытаясь подтолкнуть мужчину ближе к себе, встретиться с ним ниже, чем просто грудью, — об этом есть кому позаботиться. Хосок недовольно рычит. Его низкий голос отдаётся дрожью по позвоночнику вниз, прямо туда, где собирается все сладкое, тягучее возбуждение, отдающееся тихим хныканьем прямо альфе на ухо. Хосока от нуждающегося голоса ведёт, будто от лучших таблеток. Хосок хочет принять его полностью, испить до самого дна, но он не может – такого позволения еще не давали. Но хочется безумно, особенно когда Юнги хлопает ресницами и выгибается, всеми своими действиями заставляя альфу наклониться и слепо ткнуть носом в белоснежную шею. Чон пометить хочет. Присвоить желает. Трясётся, как нуждается, смешать два запаха и почувствовать, как табак обволакивает ваниль и пожирает его полностью, заставляя сгореть в себе. — Клянусь, я своими руками вырежу всех, кто хоть немного почувствовал твой запах, — Юнги надменно смеётся ему на ухо, дьявольски прекрасно, но так недоступно, что Хосок ещё сильнее рычит, чувствуя как клыки начинают зудеть, — хватит ржать, ты знаешь, как это на меня действует. — Конечно, — соглашается Мин, слегка откидывая голову назад, чтобы дать Хосоку больше пространства, чтобы хорошенько его подразнить, — а ты знаешь, как я люблю выводить тебя из себя, Юсунь. Альфа знает. Он знает это также хорошо, как каждую его привычку, каждый его едва сделанный вздох и каждое несовершенное передвижение; как каждого человека вокруг него и то, по сколько охранников напичкано там, куда его омега идёт. Вся страна знает, что Хосок давно, ещё с первого взгляда, заимел Юнги себе, но ещё вся страна знает, что Мин никогда не соглашался быть в чужих владениях. Вся Вселенная знает, насколько Хосок увяз в Юнги, но она также знает, насколько Юнги от него тошнит. Она знает, но ношу ни одного из них никак не облегчает, даже не пытается. — Я хочу домой, — опаляет кончик острого уха своим дыханием омега, вызывая мурашки, — Ты испортил мне всё веселье, я тебя теперь ещё сильнее ненавижу. — Чем больше твоя ненависть, — слегка прикусывает чужую шею альфа, но не засасывает, лишь пробует на вкус, пытаясь удовлетворить ненасытное внутреннее животное. Не получается – ему до сильной жажды нужно больше: со стонами, метками, синяками по хрупкому телу. Хосок его успокаивает, смиряет одним лишь кивком, а затем, подняв голову, чтобы с космосом глазами встретиться, продолжает: — тем больше моя любовь к тебе, мой маленький Лебао. — Я тебя презираю, — плюёт желчью в ответ Юнги и отталкивает Хосока от себя. — Я тебя обожаю, — обжигает альфа, не сопротивляясь, отходя на несколько шагов назад. Чон не против играть в кошки-мышки, он не против побегать, просто для того, чтобы увидеть, как красиво двигается запястье Юнги, когда он поворачивается к запятнанному зеркалу, чтобы поправить крупно-завитые пряди. Он не против сдерживаться, просто для того, чтобы вживую, своими глазами, наблюдать за тем, как уверенно двигаются узкие бедра, ныне обтянутые в греховно-обтягивающие чёрные джинсы с дырками на острых коленках, которые слишком хочется поцеловать. Он не против воздержаться просто для того, чтобы стать свидетелем того, какие испепеляющие взгляды Мин Юнги может кидать. Только вот он сам — активный вулкан, и огонь тёмных глаз ему совершенно ни по чем. Хосок готов на что угодно, лишь бы иметь возможность просто стоять рядом, вдыхать его и наслаждаться глубоким голосом, презрительными усмешками, вспышками электричества там, где омега его касается. — Юнги, подожди, — неожиданно по имени зовёт его Чон. Юнги, на самом деле не помнит, когда в последний раз слышал его из уст альфы. Он привык к короткому «Лебао», привык к его навязчивому, почти надоедливому, звучанию. Услышав его так не вовремя и так противоречиво приятно, Мин чувствует, как сердце пропускает удар, а внутренняя омега неожиданно млеет, впитывая в себя каждую букву своего имени. Юнги плюёт себе в душу, — Дай мне отвезти тебя домой. От тебя несёт предтечной омегой, а я единственный альфа на свете, который сможет сдержаться при виде тебя. Юнги не хочет думать, почему его течка решила подойти раньше, он хочет думать о том, с каких пор у Хосока такие красивые руки и глубокие глаза – дико отвратительные мысли, его от самого себя тошнит и омега отворачивается, касается кончиками пальцев грязной ручки двери, ставя самого себя перед выбором. Хосок не давит, определённо, Хосок не умеет на него давить, поэтому и просит. Юнги знает, что в случае отказа, тот просто поедет за ним следом, да и напихает по всей дороге своих людей, просто для того, чтобы е г о омегу не коснулись. Юнги не омега Хосока — он напоминает это сам себе, как утром о том, что нужно выпить подавители перед работой. Юнги не омега Хосока, но в этот раз почему-то подчиняется, наверное, дело всё же в карих радужках и салатовых точках – они его гипнотизируют. — Я могу даже не разговаривать с тобой и не смотреть на тебя, если хочешь, — мягко, словно ребёнка, уговаривает его Хосок, делая шаг навстречу. Юнги сжимает ручку крепче, мнется, сомневается и Чон, во второй раз жизни и всего-лишь на мгновение, становится свидетелем того, как в кофейных глаза расходятся тучи, обнажая свету юношескую невинность. Его омега – ранима и чиста, словно маленький ребёнок. — Обещаешь? От полуразбитого, на долю секунды открытого, Юнги у него в груди ходуном ходит абсолютно все от начала до конца. Хосок клянется всем на чем свет стоит, обращается к Богу, а сам молится только Дьяволу о том, чтобы тот помог ему воздержаться от обжигающих касаний к чужим бедрам, пленительной талии и что ещё хуже, к губам, полным неземного искушения. Хосок хочет вкусить их грязно, хочет познать их упругость, Хосок хочет насадить их на свой член, а потом долго-долго вылизывать, пока они агонически не заболят, отдаваясь ожогами по всему телу. Хосок не хочет, Хосок этого жаждет, но вынужденно отворачивается, ожидая согласия. Юнги мнётся, не выпускает ручку из рук, думает, взвешивает, но в конце всё же соглашается, настойчиво убеждая себя, что это в первый и последний в его жизни раз. Хосок вроде бы клялся, вроде бы обещал, вроде бы продавал душу, могилу отца, могилу брата и склепы всей семьи, но взгляда отвести так и не смог. Не в том случае, когда в его машине едет его Лебао и заполняет своим запахом весь салон, одновременно зажигаясь табаком и тлея, словно угольки в сырой земле. Юнги помечает собой всё, чего касается: кожаные сиденья, стекла, ручки, но больше всего – сердце альфы, бьющееся только для него. Он помечает рыхлый гравий подъездной дорожки, помечает двери и кнопки лифта, оставляя за собой шелковый шлейф вуали собственного аромата. Хосок под его окнами ещё долго стоит, облокотившись на капот своего тонированного Чероки, будто вся улица пропахла запахом Юнги, а он должен впитать его весь только в себя. Он им задыхается, чувствуя тошнотворно прекрасное головокружение и убеждается в том, что больше никогда не сможет ездить с открытыми окнами. И в том, что позволить Юнги подумать, что Хосок хоть на секунду способен сдаться – нельзя.