Дитя

      Панталоне смотрит на ребёнка перед собой и не может понять, как это чудо могло вырасти в безумца, подобного его коллеге.       Крохе на вид было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, он был не выше, чем по грудь предвестнику, смотрел на него уважительно снизу вверх невинными рубиновыми глазами, под робкой улыбкой пряча острые клыки.       — Прошу вас, не называйте меня его новым именем. — голос несколько выше, чем тот, что мужчина привык слышать, лицо всё ещё было по-детски округлым. — Моё имя Зандик, пожалуйста, зовите меня так.       Умилённая улыбка накрывает невольно губы и Панталоне кивает, сложив руки в замок перед собой.       После отбытия оригинала в Сумеру прошло уже несколько месяцев, за это время девятый успел познакомиться в достаточной степени близко с большинством его более зрелых срезов, но этот, вероятно, самый первый из всех, долгое время оставался без его внимания. Он понимал, какой превилегией обладает — имеет возможность узнать возлюбленного ближе в любом его возрасте, вплоть, видимо, до самого юношества, когда нынешнее безумие доктора было скрыто где-то глубоко внутри, подальше от чужих глаз.       — Как скажешь. — выдыхает он, во внезапном порыве странной нежности потрепав мягкие светлые волосы. — Не хочешь помочь мне с документами? Хотел бы пообщаться с тобой поближе, но у меня ещё много работы.       Кроха кивает.       Более зрелые клоны не были так сговорчивы и, кажется, имели претензии не только к нему, но и к самому Дотторе. Они крайне неохотно отзывались на другое своё имя, очевидно, созданные уже после вступления в Фатуи — этот же, бывший, видимо первым, вместе с этим являясь причиной отчисления из Академии, только это имя и признавал, тихий, улыбчивый, по-своему пугающий этим, но милый. На вселяемый доктором ужас Панталоне уже не обращал внимания — это было бы как минимум чрезмерно напряжно, каждый раз пугаться его присутствия.       В кабинете срез тихо, расположившись на диване, помогал с распределением сваленных в кучу на столе отчётов, предвестник изредка перекидывался с ним фразами, но в целом, кабинет привычно наполняла приятная тишина, треск пламени в камине, шум ветра за окном, шелест бумаги.       Ребёнок был одет в рубашку и брюки, аккуратно и чисто, очевидно, студенческая форма давно износилась и отправилась на помойку. Сам Дотторе временами про гигиену забывал, многие его срезы — в особенности те, что постарше — унаследовали за ним эту черту, разнося по заполярному дворцу запах крови и медикаментов из лаборатории, от чего в кабинете банкира после них приходилось убираться и проветривать — последнее холодными зимами брюнет особенно ненавидел.       — Я всё. — подаёт голос Зандик, когда мужчина находит себя вот уже с минуту наблюдающим с глупой улыбкой за ним.       Он опускает взгляд на стол, молчит пару секунд, чиркает что-то привычно пером, откладывает лист и письменные принадлежности, поднявшись.       — Видимо, я тоже. Не хочешь лечь спать пораньше? — предлагает мужчина, глянув на часы — чуть больше половины двенадцатого.       — Это для вас «пораньше»? — смеётся мальчик, уложив одну за другой на стол толстые папки.       — Давай на «ты», ты не настолько мал, чтобы не понимать, в каких отношениях я нахожусь с ним. — щуря в улыбке и без того узкие глаза, смеётся Панталоне, обходя стол, чтобы дойти до мягкого аккуратного диванчика.       — Но не со мной. — замечает ребёнок, и предвестник вынужден кивнуть, аккуратно застилая постельное бельё. — А хотел бы? — интересуется он и, хмурясь, банкир замирает.       — Что, прости? — он выпрямляется, обернувшись.       Клоны доктора, впрочем, не далеко ушли от него самого — с его отъезда девятый неоднократно сталкивался с тем, что они, очевидно, так же проявляли к нему определённый интерес, а даже если нет, начинали проявлять его после некоторого времени их общения. Брюнет не был уверен, правильно ли понял, но если да, то не мал ли этот его срез для такого? Впрочем, в этом возрасте мальчики, помнится, начинают интересоваться подобным, в своём юношестве Панталоне упустил этот момент, занятый исключительно вопросом выживания.       — Это не то, о чём ты подумал! — тут же оправдывается Зандик и мужчина выдыхает. В присутствии Дотторе он за последнее время привык не скрывать эмоций — это могло обернуться против него, и, видимо, мыслительный процесс отразился на его лице. — Старый извращенец, очевидно же, мой уровень развития в целом остался годах на семнадцати, даже если мне это интересно — ты намного старше, это даже звучит отвратительно… — пухлые щёки краснеют и аккуратные брови нахмурены, отведя взгляд, срез неловко почёсывал затылок. — Просто… Поспим вместе. Ты же мёрзнешь, да? Он что-то нудел об этом.       Панталоне, закончивший со спальным местом, смотрел на него и не мог не улыбаться — странное умиление преследовало его вблизи младшей из версий доктора. Кивнув, он кивает мальчику на постель.       — Я могу одолжить тебе одну из своих ночных рубашек. — предлагает он, скидывая с плеч пиджак.       А мальчик смотрел. Он неотрывно наблюдал за тем, как медленно обнажалось принадлежащее его создателю тело, и синяки на нём, кровавые ряды укусов, оставленные старшими срезами.       Естественно, мальчик знал, как это происходит — не мог не узнать, но от чего-то на этом, красивом и стройном теле это казалось мерзким.       — Почему они так ненавидят тебя? — интересуется он, сидящий на краю постели, неуверенно расстёгивающий рубашёнку и всё ещё наблюдающий.       — Кто? — спрашивает в ответ Панталоне, чёрные кудри выправив из ворота пижамы.       — Срезы. И он. — отзывается Зандик, лишь после недолгой паузы будто вспомнив об оригинале, что сейчас находился так далеко.       — С чего ты так решил? — хмурится мужчина, положив рядом с ним аккуратно сложенную чистую одежду, присев на колени напротив, чтобы помочь переодеться.       Самим брюнетом мальчик, почему-то, воспринимался будто бы маленьким ребёнком, не вызывал мыслей ни о чём, кроме чего-то заботливого и родительского.       — Это выглядит болезненным. — тёплыми пальцами отодвинув ворот, чтобы глянуть на тёмные пятна на бледной шее, отзывается Зандик, пока банкир ловко расстёгивает на нём рубашку, брюки, накидывает на округлые по-детски плечи большую для него пижаму. — Они не послушают, если я скажу им об этом, но не позволяй делать такое с собой.       Панталоне поджимает губы в небрежной улыбке, поднимается на ноги, чтобы отложить одежду на стул. Он выключает по пути обратно свет, оставив лишь ночник на прикроватной тумбе, укладывает мальчишку, ложится рядом устало сам.       — Меня они тоже не послушают. — тихо отвечает мужчина, накрыв до самого подбородка клона одеялом. — Я мог бы почитать тебе на ночь. — предлагает предвестник, но срез качает головой, поворачивается на бок, к нему лицом и смотрит пристально в глаза.       — Ты устал. Давай ляжем спать. — тихо-тихо, шёпотом, будто бы говорящий глубокой ночью со своим соседом по комнате, так по-детски и мило, что сердце замирает от щемящей нежности и неконтролируемого умиления.       — Спокойной ночи. — со смехом, так же тихо выдыхает брюнет, выключает свет и ложится напротив.       Снявший очки, он видел перед собой во мраке лишь два горящих огня разглядывающих его в нескрываемом любопытстве алых глаз, прежде чем детский шёпот вновь нарушает тишину.       — А мы можем.? — он запинается. Панталоне, почти успевший, кажется, впасть в дрёму, дёргается. — Можно поцеловать тебя? По-взрослому?       — А ты умеешь? — отойдя от первичного лёгкого испуга, не сдерживает смеха брюнет, и готов поклясться, что Зандик уже надул обиженно губы, но тихое «нет» наоборот, свидетельствовало о его неожиданной робости и растерянности.       Девятый приподнимается на локте, на ощупь коснувшись пухлой щеки тонкими пальцами, наклоняется к чужому лицу. Прикосновение робкое и нежное, ласковое — когда совершенно безумная оригинальная версия доктора впервые посмела коснуться его губ, это было иначе. Сейчас, приоткрытые и подрагивающие в растерянности губы подростка, мягкие, будто бы совершенно невинные, они были нежными, Панталоне не мог себе позволить коснуться иначе, даже зная, каким чудовищем этот мальчишка стал теперь.       Когда Зандик наконец набирается смелости на ответ, проходит около полуминуты — брюнет считал невольно каждую долгую секунду, касаясь и отстраняясь с глупой совершенно улыбкой. Мальчик обнимает его крепко за плечи и жмурит рубиновые глаза, неловко и неумело касаясь в ответ, и предвестник расстроен тем, что не может видеть, как рдеют в смущении горячие щёки.       — Спокойной ночи. — шепчет, отстраняясь, брюнет, пальцами наощупь заправив выбившуюся неудобно чёрную прядь за ухо, ложится рядом, оказавшись тут же в крепких объятьях тонких ручонок, слышит тихий ответ и обнимает нежно, поглаживая ладонью его спину.

      Панталоне проснулся утром от противного мокрого чувства в постели. Открыв глаза, во мраке он не смог бы ничего разглядеть — солнце вставало поздно, в привычные шесть утра подъёма было темно как ночью.       Он садится, тянется за очками и ночником, чтобы с ужасом обнаружить, что кровать его на том месте, где вчера к нему прижимался самый крошечный и прелестный из клонов доктора, залита подсыхающей остывшей кровью, весь пол рядом с постелью, стены, даже потолок и сам он, весь почти. Всё в крови и мясе, и пахнет всё это отвратительно, но отчего-то почти нет привычной брезгливости.       Тот, из-за кого вчерашним вечером с его лица не сходила улыбка — вот он, размазан по его кабинету ровным кровавым слоем. Когда заходит служанка, Панталоне тихо просит прибраться и уходит в душ.       Через три дня Дотторе вернётся с двумя гнозисами и новостью о том, что Скарамучча, по крайней мере для Фатуи, теперь не представляет интереса.