дыши

дазаю слышится цокот когтей крыс, бегущих по стенам-полу-потолку, осознание происходящего ложится в разуме беспорядочными темно-красными мазками, а перед глазами – картина пьяного сюрреалиста. в темноте все ощущается особенно ярко, чувствуется холод паучих пальцев, ведущих вдоль его вен по линиям шрамов. они касаются легко, как струн излюбленного инструмента, будто их владелец знает, что тело, изголодавшееся по ласке, неприменно также запоет, стоит лишь добавить пару акцентов, нажатий, впиться ногтями в темнеющую в синяке плоть под подушечками. искусанные губы шепчут проклятья наравне с мольбами совсем униженно, сдавленно, когда отвратительно черную полосу на полотне белоснежной кожи горла перекрывает фиолетовая атласная лента, изящным ошейником обвивает израненную рубцами плоть вместо пальцев. — ах, зачем же ты так с собой, дазай-сан?— шепчет на ухо достоевский, заправляет прядь влажных волос ему за ухо в невесомо нежном жесте. осаму лишь хрипит в ответ, мотает головой почти безумно. ему хочется не думать, упасть бы в опасно темную глубину удовольствия, которую так страстно обещал ему его демон, вел губами по запястьям, и подносил к слабому свету руки, чтобы посмотреть, как блестит дорожка слюны, оставленная языком. мерзко. отвратительно. привлекательно и пошло до той степени, что дрожат колени и в голове селится густой туман. и единственным маяком ему служит огонек от сигареты, ведущий его по петляющим коридорам, погруженным в полутьму. может, кончик этот тлеющей никотиновой палочки должен был стать ему предупреждением, красной табличкой встать перед глазами «не влезай, убьет», но дазай дышит поверхностно спертым воздухом наравне с сизым сладким дымом, кружевами взмывающий под белый потолок номера отеля, и слишком соблазненный речами и влажным блеском глаз своего собеседника, ему совсем не хочется замечать с сотню тревожных огней собственного разума. — молодец, а теперь вдохни,— следом за из груди рвется жалобный стон,— умница... достоевский держит его крепко, вцепившись в волосы одной рукой, пока вторая держит концы ленты. — дыши, осаму,— шипит демон, упрямо откидывающий чужую голову себе на плечо, чтобы уткнуться холодным кончиком носа в румяную щеку. «нет, нет, нет, нет, нет. пожалуйста, дай еще побыть в этом состоянии, раствориться в твоих руках...»– бормочет на грани слышимости дазай, опьяненный недостатком воздуха и выпитой текилой. для осаму это все впервые, кажется. никогда он не оказывался ни на чьих коленях, никогда не позволял так себя вести, совсем по-блядски, бесчестно... будто федор что-то подмешал ему, хотя, нет, пили они из одной бутылки и глаза его блестят тоже, взгляд чуть поплывший, жадно скользит по чужим шрамам, пятнам синяков от его пальцев и по изгибам тела. попытаться отравить его – подставиться под яд самому, слизать его с чужих влажных губ добровольно и собственнически, чтобы никто в том дрянном баре – мире – не смог и взглянуть в их сторону. пальцы давят на простату, хлюпают в смазке под аккомпанемент совсем позорного скулежа. федору это кажется даже забавным, – никогда бы он не подумал, что так мало нужно этому бренному телу, и как оно отзывчиво гнется ивовым прутом от удовольствия. измученное своим хозяином, испещеренное узором от пуль и лезвий, оно едва ли не плавится, стоит ему получить хоть каплю нежности, и достоевскому, может, раз в жизни, хочется миловать эту несчастную переломанную оболочку. — хороший мальчик,— бездумно шепчет достоевский, смотря на капли лубриканта на бледных ягодицах. он сам еще почти одет, терпения хватило лишь на то, чтобы сбросить бледными пятнами плащ и шапку, – вопиющее неуважение! – отвлеченно думается ему, и будь он хоть каплю трезвее... что бы он сделал, федор так и не придумал, мысль на корне была задушена потребностью впить зубы в чужой загривок, маячивший перед глазами, и кто же он теперь, дабы противиться столь приземленному желанию? – пожалуйста...— разбирает он в бессмысленном бреде, срывающимся между хрипящих стонов. – м?— пальцы машинально давят чуть сильнее, заставляя его любовника едва ли не взвыть в тишину комнаты. это действительно так хорошо, или просто осаму так реагирует? где-то на подкорке мозга вспыхивает замечательная идея, что он мог бы приучить его тело к себе, заставить тлеть желание на нервных окончаниях едва ли не по команде ради одной только забавы, но... не то, чтобы он собирался сделать эту гедонистическую «акцию» не одноразовой... не то, чтобы он собирался и сейчас делать это... — пожалуйста...— терпеливо вторит дазай, едва переведя дыхание, воспользовавшись небольшой паузой раздумий достоевского. — о чем ты просишь, мой дорогой?— все эти ласковые прозвища слетают так легко. рука скользит по груди, чертит ногтями полосы, поощряет говорить. осаму склоняет голову вниз. сказать об этом... трудно. не только потому что язык ощущается ватным, как и все тело, но и горячий стыд, топящий в своих волнах наперебой с возбуждением... — я не слышу, осаму,— глухо насмехается федор. ах, эти мольбы... сахаром оседают на кончике языка...— умоляй о своем наслаждении громче. это чистой воды унижение, издевательство, но дазай себя оскорбленным не чувствует, ухмыляется дрожащими губами и откидывается на грудь достоевского, наконец найдя в себе каплю сил на очередную игру. выбрав самый жалостливый и просящий тон (он определился едва ли не сам), осаму кусает мочку уха и скулит... — пожалуйста, трахни меня, федор, тебе же хочется,— ослабшим от удовольствия телом он притирается к нему теснее, чтобы жар ударил с новой силой, чтобы достоевский обессиленно спрятал лицо в сгибе у шеи и плеча...— я чувствую, что у тебя стоит, пожалуйста, трахни меня, я буду послушным, я- в прочем, этих сил хватает лишь до первого толчка внутрь. вся его сладкая речь обрывается, кажется, на половине от изначальной задумки. — да неужели,— шипит во влажную кожу достоевский, натягивая его сильнее.— боже мой, кажется, у кого-то снова получается только скулить и умолять. как же мало тебе нужно... это бессмысленный лепет, который он говорит, чтобы не потеряться в чернилах пьяного небытия. его рука держит в плотном захвате чужие запястья, сжимает, точно оковы и направляет двигаться вверх и вниз. это же так знакомо и понятно, так почему их так мажет..? быть может, изначальный план федора прост: напоить дазая, и убить изощренно, наслаждаясь. может, пробить тонкую кожу иглами и вышить на них символический узор, а может, расписать на широкой спине стихи собственного пятиминутного сочинения скальпелем, чтобы каждый раз, обнажаясь, вспоминал о тонких струйках крови, бегущих на белые простыни, о порезах острого лезвия... или вдоволь наигравшись с ним, пытать без изысков и исполнить давнюю его мечту, приполнести как самый добросердечный подарок. достоевский уже и сам не помнит, да и неважно. под сомкнутыми веками искрятся цветные вспышки, а легкие немилосердно горят при каждом частом вдохе. дазай пытается тщетно сосчитать грубые и жадные толчки, хмыкает, что не только он дорвался... измененная поза – на постели, уткнутым лицом в сбившееся белое гнездо одеяла, пахнущее кондиционером, ему нравится. федор, видимо уставший, что весь его оргазм зависит от повисшего на нем дазае, почти бескостного от их затянувшейся прелюдии, удивительно резко сбросил его на кровать, чтобы позже нависнуть над ним. вцепиться до ярких следов в него, вплавить в себя под сухим раскаленным воздухом, наполнить... так странно желать чего-то настолько сильно, что остальное кажется совсем неважным, что это неясное желание вибрирует под кожей тысячью мелких насекомых, скребущих мохнатыми лапками по костям. пытающийся отвергнуть грешное людское, федор пал так низко, соблазнившись влажным блеском губ демона напротив, его речами и выверенными до миллиметра жестами, напоенный спиртным, что расширившиеся блюдца-зрачки не смогли фокусироваться ни на чем другом, кроме полос белых бинтов на чужом горле. может, осаму был прав тогда. да и неважно.