Время сумерек

      Тяжёлое напряжение опускается в груди и не пропадает. Очень внезапно ненавязчивая атмосфера превращается в вязкую липкую неприязнь, и Папирус практически чувствует себя преданным.       У него нет выбора верить своей работе или нет — он обязан выполнять, он, мать его, солдат! Он подчиняется приказам Андайн, а кто-то подчиняется приказам его — так устроена их иерархия, он не может прогулять свою работу как Санс, нажраться во время поста и проспать трое суток, отходя от тяжёлой ночки. Если Санс до сих пор это не понимает, то Папс его вряд ли переубедит. И от этого становится паршиво. Вдруг он хочет противоречить, вдруг он хочет искать подтверждение, а не слепо выполнять долг. Но это — его чёртова работа, которая, в каком-то смысле, воспитала его.       Он опускает руки на свои острые колени и сжимает пальцы, выпрямляясь.       — Я сказал, что это не вакцина, идиот, — шипит мрачно он. На лице появляется тень сомнения. Чёртов Санс прав: Папирус понятия не имеет, как именно она работает, не знает, проверяли ее эффективность, в комплект к которой идёт букет побочных эффектов. Ему обидно. Одновременно за то, что Санс считает, что на его советы Папс хуй кладёт, и за то, что эти очевидные до абсурда советы даёт, будто Папс не имеет своей головы на плечах. И именно над словами Санса он всегда задумывается: взвешивает хорошенько все решения, даже когда, как сейчас, тот резко и больно ножом бросает их в сердце. Папсу есть дело до советов брата! И пошёл-ка он с ними нахуй, раз сам не верит, что Папс к ним прислушивается.       С тяжёлым выражением лица он поднимается вслед за братом, не ждёт его и выходит из бара, позволяя морозу окутать кости. Он опять чувствует себя опустошённым, все точь-в-точь повторяется, будто он переживает день с самого утра: безмятежное пробуждение, уютная мягкая обстановка, а затем чёртово дерьмо, от которого он не может скрыться.       Папс достаёт телефон, нажимая на контакт из частых вызовов, и, когда гудки прекращаются, выдает твердое и тяжёлое:       — Пропуска у меня.       Санс лишь бросает Папирусу вслед нейтральное: «успехов» и сам по щелчку пальцев телепортируется прочь, домой.       Андайн же отвечает:       — Маскировка у меня, — гордо заявляет она, хмылясь. — Мы можем выйти даже раньше положенного. Готов сейчас подойти ко мне, панк?

***

      — На, — протягивает Андайн. — Еле нашла на твой размер, — чуть жалуется она, вспоминая, как час билась головой об стол, пытаясь прикинуть, что на дылду, вроде Папируса, может нормально налезть. — Но, благо, Герсон полон сюрпризов и по истине хороших вещиц. Даже капюшончик есть тут, чтобы черепушку уникальную твою прикрыть, — она искрится гордостью ещё больше за собственную проделанную работу. — Ещё я тебе взяла маску, ну, не такую, как у меня, а типа на рот и нос, а ещё тёмные очки, потому что без них твоё хищное ебло сразу все увидят и узнают, — короткий вздох. Такой ты, бля, уникальный, с чем я тебя, к сожалению для данного случая, поздравляю.       Они стоят в кабинете Андайн, та уже была переодета в свой… образ, если его вообще можно таковым назвать. Кажется, даже ей было смешно с того, что она нашла в качестве «маскировки».       Сама рыба облачена в то ли недоплатье, то ли не недокомбинезон, на её голове парик с высокой блондинистой причёской. На её лице белая маска с немым лицом, а сама она выглядит как трэш-косплеер, который из любого найденного мусора пытался склеить одежду или какой-либо его важный элемент. Она будто в несколько слоёв мусорных пакетов замотана и, для придачи «статусности», сугубо по её мнению, она добавила очень-очень много цацек, в приоритете металлические блестяшки. Кажется, она пыталась походить на готическую викторианскую даму высоких кровей, но выглядело это как жалкая пародия цыганки… Только Андайн не цыганка.       — Меня зовут Маркиза Ивановна, ты - Гермоген Вуколович, — начинает пояснять она, чуть посмеивась, хотя на самом деле, когда она всё «подготавливала», у неё истерика была где-то на полчаса. — Мы с тобой — отважные, любознательные, самобытные путешественники, кочующие по помойкам… Пххх… Н-не бомжи!!! — резко она гаркает, топая ногой, но выражение её весёлого лица выдаёт весь абсурд ситуации. — Путешественники по помойкам — это очень престижно!!! — добавляет она, пытаясь быть грозной. — Ясно?! — она смотрит в глаза Папирусу секунду, две, три…       Рыба дрожит и содрогается, в итоге она не выдерживает и начинает очень громко ржать:       — П… Пха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!! — она аж сгибается на месте, едва ли не ухватываясь за живот. — Ну, з-зато оправданы образы, нг-ха-ха! Ничего богатого и естественного я не смогла сыскать! Честно! — вздох, она быстро приходит в себя. — Не, ну, конечно, есть два часа у нас ещё примерно в запасе, можем потратить на поиск костюма для тебя, если тебе ничего не нравится до омерзения. Но мы не на показ мод идём, панк, а нагло шпионить и осматривать местность, смею напомнить! И да, помни ещё одно золотое правило: «быть умным — вовремя прикинуться безрассудным шизофреником», поэтому мы этим грамотнейшим образом воспользуемся. Там же все в этом «Кайфе» своём долбаются чем попало, все ёбнутые там, поэтому очень даже неплохо впишемся.              Папирус наблюдает за всем с постной миной. Держит в своих руках шмотки сомнительные как на вид, так и по назначение, и примеряет маску. А Андайн, судя по всему, использовала золотое правило на девиз по жизни.       — Кстати про долбаться чем попало… — начинает осторожно, рассматривая лицо (маску) начальницы, которое Папирус не может воспринимать всерьёз. — Сывортку, которую разработала Альфис, — он вешает плащ на стул, натягивает свободные штаны, сужающиеся на лодыжках, на бёдрах которых приделана какая-то странная ткань, наподобие мужской юбки. — Её на ком-то тестировали? Или на чём-то? Если всех кровопийц убивали, на ком проверяли сывортку?       Какую-то просторную рубаху он натягивает и заправляет в странные штаны, стараясь не заострять внимания на одежде. У рубашки красный ворот и будто… Вшитый черный жилет.       «Это не сочетается совсем», — строго комментирует он, накидывая поверх всего позора плащ и все же осматривает себя.       — Я выгляжу тупо. Как… Путешественник по помойкам, да. Всё складывается, — он вздыхает. Натягивает маску и приклеивает скотчем очки. Его серьёзный настрой в контраст его внешнего вида кажется абсурдом.       Что ж, зато его точно не заподозрят — в нормальной жизни Папс бы ни за что так не оделся даже под дулом пистолета.       — Я ж тебе вчера всё объясняла, панк, были «тесты» на практике, к сожалению, нет у Альфис времени проводить более детально их, когда ситуация обосртяется. Другие монстры из КГ уже юзали её. Ну, правда, у одного монстра паховая грыжа усилилась со вчера после неё, но похуй, у него изначально здоровье шло по пизде, а вот здоровому монстру сильный вред не принесёт. Аарон, во всяком случае, вообще не жаловался, — она хитро глядит на одевающегося скелета. — А что, боишься, что у тебя понос начнётся? — она прыскает. — Ещё не проверяли, вроде жалоб тоже не было, — Андайн подходит вплотную к Папирусу и хлопает того по плечу:       — Напомни моё и твоё имя с фамилией? — это была проверка. — Выглядишь бомбезно, кста. Санс точно оценит, у него фетиш на такие штуки однозначно, — ехидно подмечает рыба и снова смеётся.       Папирус закатывает глаза:       — Гермон Вуколович, — бесцветно отвечает он. Конечно, Санс бы оценил. Ещё бы и сфотографировал, а потом шантажировал до конца дней, до самой, мать её, смерти. Но слова Андайн его не убедили совсем, в противовес ей — слова брата. И как бы Папс не хотел, выбирать он всегда будет именно последнего. — Я скелет, у меня не бывает поноса, — напоминает он на всякий случай, как привык отвечать на шутки брата, с безучастным выражением лица.       — «Гермоген», а не «Гермон», — поправляет его Андайн. — Как «Дерьмодемон», только «Гермоген», — она думает, что так запоминается проще. — А я Маркиза Ивановна. Похуй, что не фамилия, так умнее, — и не поспоришь. — Так, ну что, всё устраивает? Идём?       «Это звучит даже хуже, чем Гермон», — ворчит он мысленно. Благо, за тёмными очками не видно его отчаянно-раздражённого взгляда.       — Идём.

***

      Ночь. Дом скелебратьев.       Санс стоит в папирусовой комнате и курит в окно. Он знает, что брат его буквально уничтожит уже за то, что он посмел войти в его царские покои без его разрешения и, уж тем более, в его отсутствие, а за курение и вовсе не даст жизни. Но подобные риски Сансу всегда по нраву, тем более, когда выхода нет.       Он действительно любит приходить в этот вылизанный край дома и ощущать, что здесь всё пропитано его энергией, а вещи — его запахом, вперемешку со стиральными порошками.       Санс трепетно вспоминает сегодняшний день с Папирусом. Он смог с ним поспать, да не просто поспать, а посопеть у него на коленях, смог с ним немного посидеть у Гриллби, пускай и по делу, но совместно пообедать. Хоть Санс обожает его стебать за неимением других вариантов взаимодействия ради собственной стабилизации (первоочерёдно) и всячески выводить из себя, но всё же, что-то в этом есть, что-то своё и родное и, наверное, не очень здоровое. Санс давно смиряется с этой мыслью, хоть и неприятно. Он, на самом деле хочет куда больше проводить времени с братом. Намного больше. Но с другой стороны, он рад, что с Папирусом он смог разойтись быстро. Когда он вернулся домой, дабы унять свои чувства, омут его разума постепенно затуманивался и рационально мыслить он бы далее не смог, если бы провёл ещё лишнюю четверть часа с братом. Как ни странно, но комната Папируса была лучшим, и при всём при этом, самым опасным решением. Лучшим, потому что Санс будто в другую вселенную приходит каждый раз, как переступает порог, когда заходит в неё и открывается этой вселенной, чтобы она поглотила его, а опасным… уже говорилось, для чего.       О, это великолепно. Санс давно не приходил в эту комнату ради единения с собой и своим внутренним дьяволом. День будто был таким же, но было в нём что-то необычное и особенное. Особенно, когда он смотрел там на спокойное лицо брата в баре. Он был куда красивее этих бомжей, обсосков, мудаков, ублюдков, алкашей и чертей. Да он лучше того же ёбаного Меттатона. Он лучше всех. Эталон красоты и идеальной внешности. Идеал… всего. Санс может представлять и думать об этом вечно. Но иногда так и хочется в один момент либо всё выпалить Папирусу, как есть, ибо внутри чувства теснят до боли, либо молча поцеловать с жаром, тяжело дыша, может, и то, и то, а может даже большее. Всё что угодно, лишь бы ощутить какую-то лёгкость внутри себя. И чтобы быть с братом ещё ближе.       «Интересно, что бы подумали мои родители насчёт того, что я уже долгое время залипаю на младшего брата и мечтаю о том, о чём бы не мечтал никакой другой старший? Даже при том, что они не особо конфликтные, меня бы батя однозначно уебал с ружья, а-ля «я тебя породил — я тебя и убью». Я ужасный».       Санс усмехается под нос, исключительно от отчаяния и сожаления к самому себе, туша сигарету о заснеженную поверхность подоконника.       «Когда-то я говорил папе, что у меня будут прекрасная собственная семья. Баба будет пилить мозги нещадно, от выблядков нет толка, тем более, что я одного уже вырастил», — Санс морщится. — «Нет, он не выблядок», — поправляет себя, после чего вздыхает. — «Теперь я понимаю, что ни то и ни другое мне не нужно. Мне нужен лишь Папирус. Так забавно, что я живу только благодаря ему, и то, параллельно ему жизнь порчу. Сам породил — сам и убью, будто тоже самое. Пхаха. Взвешиваю на него ещё больше блядской ответственности, чем нужно», — Санс себя корит за всё это. Но для него вся чехарда с братом — вечный круг, выход из которого может сделать лишь Папирус. Да и к тому же, Санс догадывается, что Папирус то ли играет с ним, то ли из-за своих завышенных долгов перед собой и другими «близкими» монстрами (плевать, что он с Сансом спорят каждый день и друг другу желают смерти, это более, чем норма), он позволяет ему быть рядом с собой. Санс каждый раз думает, что Папирус терпит его до последнего, просто потому что ему некуда больше идти, хоть он давным-давно стал самостоятельным и состоявшимся. А зачем ему тогда нужен Санс? Не хочет, чтобы тот позорил его своим уличным смыслом жизни?       Вообще, когда Санс дошёл домой, у него было достаточно времени подумать о: себе, проститутке под псевдонимом «Охотница», о вампирах, обо всём. И о Папирусе сверху.       «Даже если очень постараюсь, навряд ли я найду эту «Охотницу». Да и похуй на неё тогда. Зуд, кажется, постепенно проходит. Я был уверен, что на стены полезу от него».       Но есть и другая проблема:       «Опять хочу есть. Немного. Перебился остатками какого-то недельного салата, о котором, кажется, даже Папс забыл, но всё равно не то. Не понимаю, что за голод и откуда у меня такой аппетит?» — и ещё с утра Санс приметил слегка необычную вибрацию внутри тела, где-то в жилах, сначала он не придавал ей значения. Сейчас эта вибрация сильнее. — «Будто магия нестабильная… Или мне кажется? Бля…» — Санс в итоге из раза в раз это перечёркивает. С его организмом не в первый раз происходят какие-то изменения, отчасти он всё это списывает либо на старость, либо на свой хуёвый образ жизни.       «Где Папирус.?» — задумывается в один момент он сухо. — «Темно уже».       Когда Санс заканчивает с курением и проветривает комнату, чтобы табачного дыма тут не было, он осторожно садится на большую кровать в виде машины. Он себя ловит на те мысли, что на такую махину вполне могут поместиться двое без особых проблем.       «Такая удобная…»       В голове всплывают пошлые мысли, те, которые Санс проецирует лишь тогда, когда он один и, желательно, в приватной обстановке, как сейчас.       «Было бы неплохо, если бы он меня тут…» — Санс вспыхивает и вздрагивает физически. — «Мне даже думать об этом стыдно, сука, как мелкая ссыкуха себя веду. Но я не могу брать себя под контроль так долго, когда со мной живёт, буквально, мой личный воздух, которым я дышу и от которого я так зависим».       Санс резко встаёт и подходит к любимой части комнаты брата: к шкафу. Открывает дверцу и ощущает запах его вещей. Скелет осторожно вдыхает его.       «Походу, второй круг», — и магия начинает разливаться по его телу снова, словно до этого она никак не проявлялась до этого. Сансу до поры до времени казалось, да нет же, он был уверен в том, что он слишком стар для таких игр, но, нет, ещё не стар. Тем более, что Папирус… и вправду прекрасен.       Он расслабляется и садится по центру кровати, спиной от двери. Он стягивает шорты чуть-чуть, дабы выпустить материализованный член. Санс выдыхает, ощущая холодок от открытого окна собственной магией. Сам факт, что он сидит там, где ему не положено и уже второй раз за пару часов собирается мастурбировать, представляя, будто он тут рядом… Орган твердеет быстро и Санс небрежно касается его кончиками фаланг пальцев. Душа будто одновременно замирает и стучит чуть быстрее, а изощрённый череп рисует всё больше Папируса: в одежде и без, вынуждает Санса ощущать его запах, будто он сидит с ним рядом, как утром, чувствовать его тёплое и размеренное дыхание. Санс представляет каждую косточку на его теле и то, какое у него необычайно сексуальное и крепкое телосложение.       Он обхватывает пальцами член, совершает пару коротких движений вверх-вниз, после чего окружает плотнее, примыкает ладонью к стволу и почти всухую начинает отдрачивать, рвано вздыхая и не обращая внимания на предъэякулят. Он сжимает челюсти, жмурит глазницы, не позволяя себе произносить лишних звуков, будто стены могут слышать и говорить, как эхо-цветы, и он полностью погружается в собственные рисунки черепа, где Папирус такой, каким он его себе представляет.       «Мх… Какой же он… Охуенный», — голова чуть-чуть кружится, а движения становятся резче и быстрее, большим пальцем он касается головки и играется с уретрой. Не стонать становится сложнее, дышит Санс шумнее, он много ахает, глотая воздуха, который, кажется, может прочистить всю грязь внутри. Но от него, разве что, в рёбрах ощущается контрастность тепла и холода на миг, когда каждый раз вдыхает снова.       Держать себя в руках трудно. Санс в принципе привык быть шумным и к шуму вокруг себя.       «Голос… У него такой… Голос классный. Даже когда он орёт от бешенства, блять…» — Санс позже подумает над тем, насколько он жалок. Дрочить на собственного младшего брата — когда он не возбуждён, его это бесит до жути. Но сердцу приказать он не может, а мозгу — не докажешь. Эрекции тоже плевать.       Он представляет то, как Папирус стонет. Насколько это красиво и сексуально в его понимании. И, когда он рисует картину, где Папирус говорит ему пошлости в ушное отверстие раздразнившимся от вожделения голосом, Санс срывается на матерный стон, а лицо заливается красным цветом от лба до челюсти.

***

      Когда ночная метель дует в лицо и срывает с черепа капюшон глупого плаща, Папирус не верит, что наконец возвращается домой.       «Санс, наверное, уже спит», — думает он со спокойствием внутри, представляя, как тот неряшливо вырубился на диване под телевизор, по обыкновению просунув одну руку под голову, лёжа на животе.       Сноудин, как всегда, не встречает приветливо, и сгущающийся снег будто противостоит его движению. Они точно задержались с Андайн: сперва с подслушиванием, а потом и с алкоголем. Элитный клуб с элитным бухлом, только идиоты не воспользуются случаем. Или непьющие. Непьющие идиоты.       «Или он всё же остался пить в баре?» — вот эта мысль уже никакого тепла и спокойствия не приносит. Он тревожно ведёт головой, вспоминая, как грубо завершил их прежде милую беседу, буквально выйдя из бара. Папс даже крутит у себя в голове мысль, что должен извиниться. Может, он просто немного пьян, и алкоголь преувеличил чувство вины, а может, его остатки совести всё же не сгнили окончательно. Но извиняться он, конечно же, не будет. Поэтому, скрипя по снегу сквозь метель, в идиотском костюме, Папс находит себе оправдания:       «Санс, скорее всего, даже не придал этому значения», — легкомысленно рассуждает он. — «Это его обычная манера общения: бросать свое мнение грубо и прямо и смотреть, как другие с ним не соглашаются. Я тоже так делаю».       Он шагает на деревянную лестницу веранды, и снег на них скрипит резче и пронзительнее. Света в окнах нет, но дверь на ключ не закрыта.       «Спит», — решает Папс, тихо заходя в тёплый темный дом. — «Или вновь забыл закрыть двери. Или поленился. Придурок».       В гостиной темно и пусто. Телевизор выключен, и Санса из его фантазий, спящего на диване, нет. Папс напрягается и выдыхает одновременно. Главное, брат не увидит его в этом маскараде, иначе он просто взорвётся, если не будет шутить об этом ещё несколько дней, особенно понимая, насколько Папс придирчив к одежде и собственному стилю.       «Лишь бы он спал и не проснулся», — Папс пытается идти, стуча каблуками как можно тише. По ступеням он поднимается, наступая лишь на носки и застывает в темноте, когда одна доска скрипит. — «Блять», — думает он громко, вздрагивая, и после секундной заминки (такой, чтобы вслушаться и понять, что Санс не проснулся, чтобы выйти и посмотреть, как Папс прокрадывается в собственною комнату в костюме мусорного кочевника) продолжает подниматься аккуратно. Сон у Санса чуткий, это он знает, потому старается добраться до двери быстрее, хватаясь за ручку и с подозрением замечая, что дверь его не закрыта полностью.       Он жмурится, уверенно и сердито распахивая дверь, и та с силой ударяется о стену. Папирус видит своего брата на своей кровати, открытую форточку и слабый-слабый запах табака. Если Санс наивно полагал, что обычное проветривание ему поможет, то он идиот и курильщик со стажем, который уже не чувствует запах, который практически въелся в его кости.       Папс замирает с яростью и замешательством на лице. Нелепый капюшон слетает с его головы — так Санс может внимательнее разглядеть его бешенство.       — Какого блядского хуя, Санс?! — кричит он, не беспокоясь о том, что крик его слышно через открытое окно. — Ты, блядина, курил здесь?!!! — его лицо становится ещё и возмущённым. Он упирает руки в бёдра, чуть поддаётся вперед и, пользуясь замешательством, яростно входит внутрь, чтобы отчеканить свирепо и жестко:       — Выметайся. Из моей. Комнаты. Сейчас же.       Когда Санс, сидящий спиной к окну, внезапно улавливает скрип доски, сначала думает, что ему кажется. Но когда он всем телом ощущает яростный голос Папируса позади…       Он мгновенно подпрыгивает от неожиданности, рефлекторно и быстро натягивает шорты одной рукой, хотя бы ради того, чтобы орган был скрыт хоть как-то и какой-то тканью, а затем резко оборачивается и из его глаз пропадают зрачки: Папирус пришёл. Слегка подвыпивший. И ужасно злой.       Санс максимально растерянно замирает на пару секунд, не зная, что делать. Его тут же накатывает дикая тревога: он только что мастурбировал и вдруг… объект его вожделения появился здесь. Тихо и внезапно, сзади. Санс настолько увлёкся??? Как он, блять, его не услышал???       Но нет. Кажется, он заметил только… курение. И тем не менее, Сансу уже пизда. Даже без того, что он тут «расслабляется по-своему».       — Ебать, — говорит Санс сипло и шокировано, всё ещё от оцепенения, его скулы вспыхнули таким ярким цветом, что Санс это, блять, прочувствовал, а напряжение в тазу чуть спало вниз.       А потом взгляд падает чуть ниже лица, когда Санс замечает на нём что-то не знакомое.       — Е-Ебать..! — он видит его костюм и может даже разглядеть.       И тут его адски прорывает на самый-самый громкий смех на всём белом и чёрном, да и вообще на любом свете:       — Н-нихуя себе наряд, й-йопта б-бля!!! — он настолько громко ржёт, что из его глазниц брызгают слёзы, а сам он укатывается и падает с кровати. — Вот это мода-катастро-о-о-о-о-о-о-о-офа!!! — и он смеётся ещё громче, нахальнее и максимально издевательски и унизительно, в рёбрах становится остро больно. — Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!       Санс в истерическом угаре находит в себе самообладание, чтобы натянуть чуть выше шорты, до конца, согнувшись в кокон, чтобы брат, сука, не дай бог, не заметил его стояк.       Но когда Папирус с лицом а-ля: «тебе пиздец нахуй, я тебя убью сейчас, гнида ёбаная сука» шагает к нему очень громко и угрожающе, отчего даже вспыхивает его глазница, Санс тут же… исчезает. И его ржач переносится с ним же… в соседнюю комнату, через ванную, но это не мешает Папирусу слышать крики умирающей чайки. О своей мастурбации Санс забывает, магии будто не было вовсе, потому что такого он явно не ожидал и ему лучше было проржаться как следует, чем обосраться.       Скулы Папируса загораются красным огнём. Он, все ещё злой, пьяный и возмущённый, чувствует стыд и вину за собственную грубость в баре, и всё это преобразилось в красные пятна на его лице.       — Не смей смеяться надо мной!!! — кричит он брату в стену, и её же с силой ударяет кулаком. — Я ещё не закончил, ты слышишь, ублюдок?! Не смей ржать, если не хочешь сдохнуть завтра!!! — но хохот, кажется, становится лишь громче и интенсивнее. — Я тебя ненавижу, — шипит он, врёт и говорит правду одновременно. Злой и смущённый румянец по-прежнему не погас.       Папирус наворачивает несколько яростных кругов по холодной комнате, чтобы это хоть как-то охладило его пыл, и чтобы по звуку удара каблуков Санс понял, насколько он зол.       С таким же настроем захлопывается окно — стёкла чудом не трескаются. Папирус срывает с себя этот ублюдский костюм, и думает, что окно закрыл он рановато — тряпьё бы очень гармонично вписалось в вид уличных мусорных сугробов за окном.       — Блядство, — рычит он, швыряя шмотки на пол. — Сука! — он в гневе пинает их сапогом, представляя, что это Санс, и практически прокалывает их костями.       В конце концов, он тяжело и долго вздыхает, когда смех за стеной становится тише, больше похожий на отходящие лёгкие смешки. Папирус переодевается в полосатую пижаму и тучно рассматривает помятое одеяло. Он сдержанно и неразборчиво что-то рычит, буквально по отпечатку на кровати может воспроизвести в голове, как Санс сидел, и сдёргивает одеяло, забираясь в кровать. Место, где сидел Санс, тёплое. Папирус раздражённо ворчит последний раз и успокаивается, укрываясь с головой. Кажется, засыпает он как раз от чувства того самого тепла, но обещает устроить брату взбучку утром.

***

      Санс еле пришёл в чувства, не без помощи криков Папируса за стеной, а так же его шагам…       Не, ну такой крутой новомодный прикид Папируса прям сделал день взрывным! Буквально, если Сансу смешно до боли, то Папирусу до боли ужасно испытывать жжение в заднице от бешенства. Ну, а ещё Санс, кажется, чуть не спалился… Но сейчас ему уже плевать, в голове лишь его великолепный наряд бродяги, который, сука, идёт к лицу. Как и любая вещь на Папирусе.       «Очень смешанная ситуация получилась, пха-ха».       — Завтра будет ебать какой весёлый день, — говорит сам себе Санс, усмехаясь, после чего грузом падает на матрац.       «Похуй на сигареты, похуй на то, что я вообще в его комнату зашёл, он… Он не спалил меня?» — он нервно сглатывает, когда окончательно приходит в себя и удовлетворённо вздыхает. — «Он точно меня завтра уебёт со всей дури, уничтожит. Заебись, Санс, и какой имбицил тебя просил в его комнате устраивать подобное?» — Санс размеренно выдыхает. — «Завтра мне кранты, но, бля, признаю, я почти ни о чём не жалею», — улыбка сияет на его лице. — «Так завтра же и поступлю — буду улыбаться до тех пор, пока он из меня не заебашит удобрение для растений за такое, потому что… Охуенно».       Санс с улыбкой засыпает, чуть ли не светясь от того, что ему пизда (то есть, будет очень весело придумать сотню шуток на тему костюма Папируса), и что самое угарное — не за то, что он дрочил, хотя, казалось бы, за это ему вообще должна была быть предначертана смертная казнь на том месте, где он сидел. Санс не жалеет ни о чём и проваливается в царство Морфея.