Фестиваль любящих сердец

«Дура», — говорит Милли, и Милли права. Но Милли не понимает, Милли никогда не понять: она не влюблена, и она поэтому счастлива — ей не о ком переживать, ей некого ревновать, ей нечего бояться, что чувства чужие исчезнут-погаснут. Ей ни к чему, чтобы любили ее, ей не хочется видеть в глазах напротив блеск обожания, не хочется, чтобы кто-то все время хотел рядом быть, не хочется, чтобы ей звонил кто-то лишь чтобы голос ее услышать… Не хочется, и все же у Милли он есть, такой человек. Ривалз души в ней не чает, он ей под ноги бы весь мир бросил, будь у него возможность такая, он сам к ее ногам упасть готов, а ей этого не надо. Ширли — надо. И она может понять Ривалза, посочувствовать ему от всего сердца — она сама такая же влюбленная-отвергнутая. Единственный поцелуй, что подарил ей ее принц, был из жалости, когда Ширли отца потеряла, в отчаянии в объятия Лелуша кинулась, губы сами к его губам потянулись. Зачем он ответил ей? Лучше бы он оттолкнул ее. Больнее, намного больнее, когда так — чтобы не обидеть. А после Лелуш снова пропадать стал, и с Каллен у него что-то непонятное — целовались, Ширли же видела, а Каллен на вопросы краснела и отрицала: совсем ей Лелуш не нравится. Каллен тоже счастливая-невлюбленная, и Нина счастливая-невлюбленная, к принцессе Юфемии у нее — восхищение, уважение, благодарность, обожествление, но не любовь. Лелуш любит кого-то. Ширли научилась замечать такие вещи — влюбленные люди ведут себя по-особенному, взгляд у них особенный, голос звучит иначе. Если Ширли что-то умеет действительно хорошо — то это видеть любящие сердца. Но кого Лелуш любит? Кто эта счастливица — которая не Ширли? Он часто ходит неизвестно где, и, может, там она, его избранница? Может, она намного старше? Или учится в другой школе? Или одиннадцатая? «Дура», — говорит Милли, но устраивает фестиваль (ей нужен только повод). Фестиваль любящих сердец, где каждый может тайком признаться в своих чувствах — и что, что не день святого Валентина? Все равно — сердечки, купидоны, шоколадный фонтан от клуба кондитеров, и кабинки-исповедальни, разделенные ширмой. Заходишь туда — можешь выговориться кому-то из студсовета, не называй имена и жалуйся сколько угодно, а если хочешь — то и имена называй, секретность высшего уровня: все известно только Милли, а Милли никому не расскажет никогда. Члены студсовета и то не в курсе, кто за какой ширмой, и голоса их динамик меняет. Ширли уверена, что Милли заманит Лелуша в ее кабинку, но не уверена, кто из множества голосов — он. Она слушает признания разные: девушек, парней, одна девушка вздыхает, что любит подругу, другой парень страдает, что ему нравится учитель, и, черт побери, это не та симпатия, что стоит чувствовать к преподавателю (Ширли искренне надеется, что это не Лелуш). Следующий голос звучит так же, как все из динамика, но чем-то неуловимо отличается. Ширли прислушивается — он? Не он? — Меня заставили, — сообщает голос. — Я не хотел. Давай по-быстрому это закончим, чтобы президент успокоилась? Отлично, Лелуш! — М-может, расскажешь? — ее голос он тоже слышит измененным. Но Ширли уверена: узнал. Ее легко вычислить. — Может, и расскажу, — вдруг отвечает Лелуш, в шок ее повергая. Расскажет? О чувствах? Ей? Ширли — мазохистка, если хочет услышать это. Чертова мазохистка. Он же любит не ее, а президент ради этого целый фестиваль устроила… как глупо. — Расскажи, — как можно равнодушнее. Ей не интересно. Это лишь любопытство вежливое, не более. Кому она врет? — Мне жаль, что это не ты, — говорит Лелуш, и Ширли сжимает кулаки на коленях — узнал, узнал, и сразу же, как пощечиной — отверг. — Ничего страшного, — лепечет Ширли. — Нельзя выбрать, кого любить. Ничего не поделаешь. Кто же это? Каллен? — Нам разрешили не называть имена. Ширли румянцем заливается — опять говорит прежде, чем думает. — Я не назову имени. Но это не Каллен. И не Милли. И не Нина. И не какой-то парень, если ты могла такое подумать. Как он все просчитал, подумала же. Ширли смешка сдержать не может, но смешок нервный. — Знаешь, каково это — тонуть? — спрашивает Лелуш. — Ты должна знать, ты же занимаешься плаванием. Ты погружаешься под воду, и уходишь все глубже, и не можешь противостоять этому, и над головой смыкаются волны, и ты идешь ко дну… а дна нет, как и просвета вверху. Я тону, Ширли. Или падаю. Или горю. Я не должен любить ее, я не имею права, но я не могу не любить ее. Ширли замирает. Так все же это взрослая женщина? Может, замужняя? Или одиннадцатая? Или одновременно? Или учительница? — Как я могу ее не любить? Она — смысл моей жизни, она — все, что у меня есть. Она — ангел, чья улыбка меня спасала, освещая сиянием самые темные дни. Она — мой покой, она — мой свет, она — мое сокровище. Она невыносимо прекрасна. Ее волосы… они такие мягкие. Ее голос — это пение соловьев и журчание родника. Ее руки… нет ничего нежнее ее рук. Ширли слушает — и ей бы от ревности мучиться, а ревновать не получается. Слишком много сходится. Слишком много совпадает. Его и раньше подозревали в этом. — Я даже не могу сказать ей о своей любви. Хотя говорю ей, что люблю ее, каждый день. Ты уже догадалась, да? — динамик меняет голос, но не интонации. Ширли слышит горькую усмешку. И боль, сколько боли… — Она — моя драгоценность, она — мой ангел, она — моя жизнь… Она — моя… сестра. — Нанналли, — выдыхает Ширли. Как ей ревновать теперь, зная, что Лелуша так же изнутри на части рвет? Как ей страдать от безответности, если она хотя бы сказала тому, кого любит, о чувствах, а Лелуш не скажет никогда? Как ей жалеть себя, если ее любовь имеет право на существование, в отличие от… той любви? — Нанналли, — даже ее имя в его устах — с особенной интонацией. Нежность, боль, печаль, счастье, забота, восхищение, трепет… Никто не произнесет имя Ширли так. Но — как завидовать? Кому? Брату, в сестру влюбленному и тонущему? — Это не… не пройдет? — робко спрашивает Ширли, и ругает себя мысленно — звучит, словно она надеется, что пройдет, что тогда Лелуш ее, Ширли, полюбит. — Это не проходит уже много лет. Много лет? Ну да, Лелуш не намного старше Нанналли, всего на два года, может, на три. Детская любовь переросла во взрослую. — Я не хочу, чтобы это проходило. Это больно, но… я не хочу. — А если сказать ей? — предлагает Ширли. — Вдруг она тоже?.. — Сказать ей! — вскрикивает Лелуш. — Испачкать ангела в грязи? Это неправильная любовь, Ширли. Я лучше умру, но ничего ей не скажу. Никогда. Я думаю… что я мог бы умереть за нее. И убить за нее. У Ширли по спине холодок ползет — столько в его словах уверенности. Умрет. Убьет. Она хотела бы, чтобы ради нее были готовы на такое? Нет… наверное. — Вот я и выговорился. Спасибо, Ширли. Прости, что тебе пришлось меня выслушать. Я не хотел бы, чтобы это была ты. — Не надо меня жалеть! — выкрикивает Ширли. — Теперь моя очередь. Выслушай меня взамен, и будем квитами, ладно? Молчание в ответ. И приветствие какой-то девушки — Лелуш ушел, не дожидаясь, что скажет Ширли. Он часто так делал, бросая трубку на середине разговора. Ширли краем уха девушку слушает. Мысли все вокруг тех двоих — Лелуша и Нанналли. Ширли вспоминает, как он ведет себя с сестрой, как бережен и аккуратен, как смотрит на нее — с гордостью и совсем не братским обожанием, как старается всегда вызвать ее улыбку… и как Нанналли сжимает его ладонь, лишь появляется такая возможность, как Нанналли имя его произносит благоговейно, как Нанналли братом его зовет все реже, когда не с ним разговаривает, как улыбается ему — никому она так не улыбается. Много мелочей, много деталей-совпадений, и уравнение решается легко. Все так легко и так трудно. Зря Лелуш ушел. Ширли сказала бы, что Нанналли любит его. Только, наверное, он и тогда бы не признался. Потому что нельзя, потому что неправильно, потому что общество осуждает инцест, потому что для Нанналли это слишком грязно… Девушка за ширмой (уже другая) делится проблемой иного рода, не о своей безответной любви говорит — о чужой. Говорит, что он хороший, добрый, симпатичный, умный, что любая другая девушка его бы любила, а он за ней стелется, хотя она не ответит ему взаимностью никогда. В голосе у нее слезы. Ширли узнает Милли. Молчит, дав президенту высказаться — Милли хранит тайны всех, она имеет право на то, чтобы ее не перебивали. Ширли слушает и думает: неправильно фестиваль назвали. Фестиваль разбитых сердец, вот как надо было.