История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Он обещал им великолепный день, проведенный вместе. Они уехали в короткий отпуск, а он остался дома, какие-то дела в студии, которые срочно надо было закончить, к тому же, он отказывается посещать парки развлечений в качестве одного из членов троицы романтически настроенных долбоебов, они отправили ему кучу фоток, их бестолковые радостные лица, немного обнаженки, потом вопросы, оскорбления — и еще его дразнили, он часами висел на телефоне, разговаривая с ними, он по ним скучал, он так сильно по ним скучал, пусть они и уезжали дней всего на шесть. А теперь они вернулись, и он пообещал им великолепный день, проведенный вместе. Поэтому кинотеатр и скамейки, гора мейка из отдела косметики — и гора продуктов в холодильнике, которые он намеревается превратить в потрясающий ужин. Ужин этот так и не случается. Продукты… Вероятно, кто-то выкидывает их, когда они в итоге портятся, пока он отсутствует. Пока он гниет в другом месте. Тим сидит на подлокотнике кресла с телефоном в руке, он выскользнул из разговора, чтобы ответить на сообщение, которое те ребята из студии отправили ему, а потом и на следующие сообщения, и с тех самых пор он молчал, с тех самых пор он на них смотрел. На двух придурков, которые любят его, на то, как они треплются друг с другом на диване. Джинджер весь размазан из-за перелета. А Джон щеголяет перьями. Они обняли его в коридоре, он их тоже обнял, оставляя слезы на их шеях, утыкаясь в них, он так скучал по ним, он так, так безумно счастлив снова их увидеть, дело только в том, что пока их не было, пока он разглядывал фотографии парков развлечений, которые они ему послали, он кое-что заметил, кое-что увидел, он долго думал, долго и мучительно, и полноценная теория сформировалась в его разуме. Тим закуривает и смотрит на бледное, помятое лицо Джинджера, на его растрепанные волосы, на несколько крохотных косичек, перевязанных кружавчатыми ленточками, которые, без сомнения, принадлежат Джону, и косички эти только добавляют беспорядка к хаосу. У Джона на губах играет самая яркая улыбка, которую Тим только в жизни видел. Джон смотрит на Джинджера. Они приехали домой из аэропорта, и Джинджер был ходячим трупом, а на Джоне красовались возмутительные солнечные очки, и Тим обнял их обоих, позорно распуская сопли и отталкивая их, да мне насрать, блядь, сказал он и захохотал, когда они попытались рассказать ему побасенок про колесо обозрения или что-то в этом духе, он заварил для Джинджера чашку его оскорбительного чая, церемонно принимая благодарности и подмигивая ему, он помог Джону стянуть кожаную куртку, которую этот ноющий ублюдок выманил у него самым настоящим шантажом, а потом водил руками по его безупречной спине, скрытой тканью коричневой рубашки Джинджера, которую не столь легко хвалить и защищать, на которую гораздо легче нападать, он сел на подлокотник кресла и участвовал в дискуссии, он говорил ага, конечно, разумеется и без проблем, соглашаясь на каждое предложение, и перебивал сказания о статуях, которые они трогали за разнообразные их части, и о вкусах мороженого, которые они попробовали, то и дело повторяя самый важный и самый злободневный вопрос. — Так когда мы трахаться-то будем? — спрашивал он их. Тим смотрит на то, как Джинджер слушает болтовню Джона, видит его нежный взгляд с привязанностью в нем, Тим слышит, как Джон смеется, мягко и задорно, чуть ли не искрясь, он трогает шарф кокетливым жестом и продолжает что-то говорить, рассказывает Джинджеру о фильме, который посмотрел, о фильме, про который Джинджер и так все уже знает, потому что смотрели они его все втроем, четыре или, может, пять недель назад, Тим смотрит на них в этот момент, на то, как они целиком и полностью забывают о нем, разговаривая друг с другом и ни на мгновение не затыкаясь, как будто они только что повстречались, после долгих шести, семи, восьми лет разлуки, тогда как на самом деле они провели все это время, становясь все ближе, ближе, еще ближе, Тим наблюдает за ними, за тем, как Джон заигрывает с Джинджером, а тот смущается, оба влюбленные друг в друга, как подростки, как будто не было этих шести, семи, восьми долгих лет, как будто они до сих пор чисты и беспримесны, Тим смотрит на них перед собой так же, как смотрел на них на фотографиях, когда они были далеко, и вопрос когда мы трахаться-то будем перестает быть тем вопросом, который занимает его больше всего, перестает быть тем вопросом, который он задает себе. Не то чтобы он не хотел, конечно, с ними трахаться. Конечно, он еще как хочет, рот у него наполняется слюной просто из-за того, что они улыбаются друг другу, ни капли не раздетые и даже относительно прилично и примерно себя ведущие на диване, в его груди мерцает, пенится и пузырится теплый, светящийся, пушистый ядерный взрыв, он ощущает вкус их плоти и их сути у себя на губах и языке, он не может перестать на них смотреть, он так скучал по ним, так невыносимо, дело только в том… — Почему вы здесь? — спрашивает он, прерывая Джона и его непоследовательный пересказ сюжета фильма. Он все это начинает, никто другой. Всегда, блядь, ему надо быть катализатором. Они оба подпрыгивают, услышав его голос. Джон хмурится. Горло Джинджера подергивается. Джон не врубается в его вопрос. А Джин… — Чего? — переспрашивает Джон, прищуриваясь. Джинджер с усилием сглатывает. — Почему вы здесь? — повторяет Тим свою фразу. — Что вы, блин, творите, а? Джон поджимает губы. Джинджер смотрит в пол, дотрагиваясь до его рукава. Джон раздражен. А Джин… — Ты о чем вообще? — возмущается Джон. — Ты сам нам сказал сюда приехать. Ты обещал, что мы повеселимся. Ты готовить для нас собирался. Джинджер бросает взгляд на Тима. Не то чтобы Тим мог ему помочь. Тим мотает головой. — Ну да, сказал, конечно. Обещал. И все я приготовлю, блядь. Какая разница. Я просто… Я реально не догоняю, знаете. Почему вы до сих пор здесь? Какого хуя вы забыли вообще рядом со мной? Им без него, самим по себе, было бы гораздо лучше. Они теперь могут. Они могут быть без него. — Тим, — говорит Джинджер. У кальмаров, допустим, нет позвоночника, но они же не туп… — Блядь, Тим, — говорит Джон, и голос его неприятно звенит. Джон только сейчас врубился. Джон всегда отстает, плетется позади. — Прекрати. Мы только что приехали. Зачем ты опять эту хуйню придумываешь? Почему бы нам здесь не быть? Что ты такого сделал, блядь, чтобы мы уходили? Тим смеется. Рука Джинджера зависает в воздухе, не дотягиваясь до Джона. — Что я сделал? — Ага, — упрямо повторяет Джон. — Что? То есть, ты сейчас пиздец бесишь, конешно. Со своим этим… театром блядским. Обязательно надо себя каким-то злодеем выставлять. Что ты такого, блядь, сделал-то плохого? Зачем тебе нужно без причины портить нам хороший день? А Джон вот туповат. Все еще туповат. Гневливая, блядь, золотая рыбка. — Тим, ты... — начинает Джинджер. — Я его сломал, — говорит Тим, кивая на него, не отрывая взгляда от лица Джона, смотря на него в упор. — Твою любимую игрушку, твой подарочек на день рождения. Я ему столько пощечин надавал, что он не смог пойти с тобой потусоваться. Вообще никуда не смог пойти. Я его избил. Всего два месяца назад. Я его душил. Без предупреждения. Без подготовки. Без тебя. Просто так. Просто потому что мог. Всего шесть недель назад. Я сказал ему, что он бесполезная куча дерьма. Ты мне в тот день к себе в дом не дал зайти. Я и тебе парочку комплиментов отвесил. Я насиловал его. Не так чтобы недавно, потому что кому это уже сейчас надо-то, он в любом случае, блядь, на все подписывается, но я его насиловал. И тебя тоже, кстати говоря. Нам с тобой надо поговорить, помнишь? Я тебя обставил, блядь. Обманул. А ты меня простил. Все мне позволил. Все это — и еще чуть-чуть. Я вынудил тебя любить меня. Бить меня. Душить меня. Жрать меня. Жрать его. Я превратил тебя в… ну, в то, что я из себя представляю по твоему мнению. Я, сука, мучил вас без остановки последние восемь лет, а ты теперь спрашиваешь, что я такого сделал? Охуеть, Джон. Охуеть. Насколько же ты тупой. Джон вздрагивает, глаза его сужаются, а лицо раскалывается, и черная, озлобленная расщелина рассекает безукоризненно белую поверхность мрамора. Джинджер же накрывает его взбешенную руку своим щупальцем. — Тим, — повторяет Джинджер. — Пошел ты, — говорит Джон. — Ладно. Ладно, Тим, да, ты иногда тот еще подонок. Зачем ты сейчас себя ведешь, как полная скотина? Мы только что приехали. Ты сказал, что скучал по нам. Ты, блядь, плакал. Я это видел. Зачем ты сейчас выступать начал, ты, говнюк? Зачем ты все это говоришь? Мучил нас без остановки. Ладно, я, блядь, знаю, что у тебя… проблемы есть. Припадочная ты акула. Но мы же с ними разобрались уже, разве нет? Ты не… У тебя же есть твоя комната. Ты можешь туда пойти, когда тебе плохо. У тебя есть твоя блядская комната. Вот просто так. Джинджер вздрагивает. Холодная волна окатывает перенапряженную спину Тима. Тим смотрит на пачку сигарет у себя в руке, которую он, оказывается, комкал и сжимал. — У меня есть моя комната? — произносит он. И его голос… Голос его звучит чужим. Вся теплота из него пропала. А в груди у него… — Ты вообще, блядь, представляешь себе, что я там делаю? В груди у него все натягивается. — Тим, — говорит Джинджер. — Джон. — Не знаю, напиваешься до полусмерти? — говорит Джон, пропуская оба их высказывания мимо ушей. — Дуешься и материшься, и отказываешься с нами говорить. И воняешь. Не знаю я, блядь, что ты там делаешь. Ты нам никогда не сообщал. В груди у Тима ничего нет. — Блядь, — говорит Тим. — Ты… — Тебе необязательно туда уходить, знаешь, — говорит Джинджер. Мягко. Нежно. Как будто он извиняется. — Блядь, — говорит Тим и усмехается, поворачиваясь к нему. — Здравствуй. Теперь и ты? Тебе необязательно туда уходить. Сука. Вообще не обязательно, да, дорогой? Джинджер кусает губы, он смотрит в пол и ерзает. Джинджер снова поднимает голову. — Тим, я просто… — говорит он. — Понимаешь, я правда думаю, что было бы лучше, если бы ты говорил. Ну, с нами. Когда тебе… — Ага, — говорит Джон, перебивая его. — Вот именно. Ты можешь с нами поговорить. Со мной. Если твоя ебаная комната тебе не помогает. Я же сказал тебе говорить со мной, а не в бутылку лезть. Тима тоже нет. Просто так. Просто так оболочка его скрывает одну лишь пустоту. — О, — говорит он. Он мог бы им сказать об этом, о том, что он весь опустел, просто так, что он пропал, что ему такой мелочи хватило, пары фраз, пять минут да еще щелкнуть пальцами — и вот он уже холодное, скользкое, извивающееся кольцами чудовище, он эта омерзительная дрянь, которая ненавидит их до самого последнего атома, он мог бы сказать им, как отчаянно он ненавидит их обоих прямо сейчас, без причины, он мог бы им сказать, в этом вся и суть, и если бы он сказал, они могли бы… могли бы уйти, могли бы бросить его там, могли бы наконец увидеть, что он, блядь, такое, но он ничего не говорит им, не так ли? Уходит, исчезает именно он. — О. Ладно. Хорошо. Давайте попиздим. Он поднимается, бросая искалеченную пачку на пол, он делает шаг по направлению к ним, другой, еще один, подбираясь ближе, он слишком близко к ним, а идиоты даже не пытаются сбежать. — Поднимайте задницы, — говорит он, нависая над ними, словно башня. — Ну. Вставайте уже. Пойдемте, побеседуем по душам, как вы, кретины, просите. Слизь смотрит на него. Слизь пытается дотронуться до его руки. — Тим, — мямлит она. — Иди нахуй, — говорит Джон. — Прекрати. Не смей так с нами разговаривать. Ты… Он даже не смотрит на него. — Вставай, — повторяет он, и слизь, пачкающая ему диван, содрогается. — Вставай, ты, блядская еда. Поднимай. Сука. Задницу. ВСТАВАЙ! Он слышит шипящий звук, когда Джон резко вдыхает воздух. Слизь вздрагивает еще раз и медленно поднимается на ноги. Заторможенно и тягомотно, она отпускает руку Джона, оставляя студень на обивке, пальцы ее цепляются за подлокотник, и она покачивается, пытаясь встать, пытаясь стоять смирно и терпеть, стоять там, где Тим не оставляет ей места, чтобы быть. Слизь поднимается, и они стоят друг напротив друга, и взгляд ее размазывает по лицу Тима то жалкое дерьмо, из которого она сделана. Которым она и является. Тим ухмыляется. — Иди, — говорит он и толкает его. — Ты дорогу хорошо знаешь, блядь. И когда Джинджер подчиняется, подходя все ближе и ближе к той тюрьме, в которую они его упекли, Тим смотрит на Джона. — Ты тоже приглашен, — говорит он. — Присоединяйся, если хочешь. И если можешь свои же ноги от своей безмозглой башки отличить, конечно. Он смеется, услышав шаги Джона у себя за спиной. Он смеется, закрывая за ними дверь. — Иди нахуй, — говорит Джон ему. Но потом он закрывает за ними троими дверь. Он смеется. Потом он беседует с ними по душам. — Не прикасайся ко мне, — говорит он Джинджеру, отпихивая его щупальцы в сторону ударом. — Не смей меня трогать, даже думать не смей. Ничтожества такого права не имееют. Грязь. Ты, блядь, просто грязь. В комнате темно, и он не может разглядеть его лица, но он видит, что загнал его в угол, что его, без сомнения, потная спина, которую ему надо было сломать гораздо раньше, вжата в стену, испачканную его собственной кровью. Он знает, что он сейчас бледный, как бумага. Он чувствует запах его страха. — Добро пожаловать, — говорит он, закрыв дверь за ними. — Добро пожаловать в мой ебучий замок, где я ненавижу себя. И вас тоже, дорогули, вас тоже, вы только не волнуйтесь. Вас я тоже ненавижу, блядь. Но тут такая еще штука… Раз уж я с вами поделился. Вы можете ответить мне, а? Какого хуя… Какого хуя я, блядь, должен себя ненавидеть из-за вас? Джон стоит прямо возле входа. Он и его не то чтобы может разглядеть, он видит только очертания его фигуры, когда поворачивается, чтобы посмотреть на него. — Ну? — спрашивает он и усмехается, замечая колебания. Джон не отвечает ему. Еще бы он смог. Тупица. Он ничего не знает. Он все еще стоит у входа. Выхода. Как будто он каким-то образом не свалился в самую глубь бездны давным-давно. — Эй, ты, слизь, — говорит он с Джинджером. — Ты что, неужели ты думаешь, что это честно? Справедливо? Что я вынужден торчать тут, прятаться от тебя? Из-за тебя. Гнить, блядь, тут. А? Неужели ты думаешь, что это справедливо, когда ты — это просто грязь, налипшая мне на ботинки? Джинджер делает шаг назад, когда он начинает подходить к нему ближе. — Я… — говорит он тихо, голос у него ломается. — Тим, я же… Ты сам этого хотел, а я… — О, так вот как мы теперь запели, да? — говорит Тим, толкая его в грудь, и дыхание Джинджера сбивается из-за удара. — Я сам во всем виноват, блядь? — Нет, нет, — запинается Джинджер, отступая, пытаясь уклониться от него, пытаясь ускользнуть, сбежать. — Конечно, нет. Я… Тим, я не хочу, чтобы ты сюда уходил. Я же говорил тебе. Я этого не хочу. Тим смеется. — Как же приятно знать, что между нами царит полное взаимопонимание, — говорит он. — Я тоже, блядь, не хочу тут разлагаться. Но, знаешь, если бы я не уходил сюда, ты бы так и цеплялся за меня своими пальцами. Тащился бы за мной за пределы ебаного Млечного Пути. Ты, склизкая лужа нечистот. Это ты. Это ты, блядь, меня сюда запихнул. Джон порывается вмешаться. Блядский образчик высокой морали, которым он себя мнит. Он порывается, но Тим не слушает его. Студень Джинджера задевает его руку. — Не прикасайся ко мне, — говорит он Джинджеру, отпихивая его щупальцы в сторону ударом. — Не смей меня трогать, даже думать не смей. Ничтожества такого права не имееют. Грязь. Ты, блядь, просто грязь. Грязь издает несчастный, болезненный стон. — Тим, — говорит она. — Я тебя ненавижу, — отзывается на это Тим. Он же сказал, что они поболтают. Попиздят. — Знаешь, я тебя, блядь, правда ненавижу, Джинджер. — Говорит он. — Клянусь. Я тебя не выношу. Я все в тебе ненавижу. Я ненавижу твои руки, которыми ты лапаешь меня. Я ненавижу каждый твой вопрос ко мне. Я ненавижу твой зловонный, депрессивный алкоголизм. Я твое тупое лицо ненавижу. Я ненавижу дверь того автобуса, которую ты, сука, не мог тихо за собой закрыть. Мне противно, блядь, что за эти годы ты умудрился все-таки раз или два подумать, что я тебя тоже хочу. Что я тебя тоже люблю. Что ты мне нужен. Ты мне не нужен, Джинджер. Я не люблю тебя и не хочу, только ненавижу. Ты жалкий, блядь. Я ненавижу твой слюнявый, мокрый рот, которым ты смеешь мой хуй сосать. Я ненавижу видеть тебя между своих ног. Как ты, блядь, пялишься на меня. Как мне приходится, блядь, понимать, о чем ты думаешь. Я ненавижу, как ты выглядишь, понимаешь? Ты уродливый. Никто в своем уме даже плюнуть на тебя не захочет. Никто и не плевал, так ведь? Хотя ты ждал. Но кто бы на тебя плюнул без меня. Без того, что я на тебя посмотрел, первый в твоей позорной жизни. Я первый вообще заметил, что ты даже существуешь. Но, знаешь, я думаю, ты это зря. Я думаю, тебе давно надо было себя убить. Я думаю, тебе надо было просто убить себя. Я тебя ненавижу, сука. Я ненавижу все, что я когда-либо говорил тебе, что люблю. Каждый пункт в списке, врубаешься? Я врал. Брехал как пес. Я не люблю тебя. Я тебя, блядь, ненавижу, Джинджер. Ты пустое место. Ничтожество. Ничтожества не заслуживают любви. И я не люблю тебя. И не полюблю. Никогда не полюблю. Я так и буду тебя ненавидеть, как всегда и ненавидел. Я прямо сейчас тебя ненавижу. Я ненавижу тебя, Джинджер. Понимаешь ты меня или нет? Ты понимаешь меня, мерзкая ты дрянь? Ну, понимаешь? Ну? И Джон шипит, Джон повторяет имя Джинджера, Джон говорит ему уйти, говорит, что им надо просто уйти и бросить это чудовище гнить в одиночестве, но Тим не слушает его. Не слушает его и грязь. — Я… — шепчет она, облизывая свои ебаные губы, который он хочет ей разбить в кровь. — Я не против. Тим. Я не возражаю. Ты только не… Я не против. Я… — О, — выдыхает Тим. — Правда? Ты не против? Ты и этому не возразишь? Ты подписываешься, да? Ты и это постоишь, потерпишь? Ты согласен? Грязь вздрагивает. — Я… — лепечет она. — Да. Да, согласен. Если ты… Тим смеется. — Миленько, — говорит он. Он лупит Джинджера по лицу. Он начинает лупить Джинджера — и он не видит его лица, его жалкого, отвратительного лица, которое он ненавидит, но он лупит его по нему, разбивает в кровь, он начинает лупить его и не перестает. — Ну как, хватит? — спрашивает он и не перестает, каким бы там ни был его ебаный ответ. Как бы он там ни распускал свои ебаные сопли. Этот никчемные, тошнотворные рыдания. Эти слезы, которые заляпали ему руку. Эти слезы и эта кровь. Эта грязь. Грязь воет. — Ебаный пиздец, Тим, — слышит он голос Джона, прорезающий пелену гнева. — Прекрати. Прекрати! Какого хуя ты творишь?! Джон подошел к нему разве что на шаг, максимум на два. Он разворачивается, смотрит на него, и заливается хохотом. Трус. — А? — переспрашивает он, искренне заинтригованный. — Что я творю? Ты вообще серьезно? Ты что, не видишь? Ты слепой, блядь, что ли? Или правда именно настолько недалекий? Какого хуя ты творишь. Я творю все, что только пожелаю, Джон. Как и обычно, знаешь. Чем я всю дорогу и занимался. Я только это и творю. Или ты правда думаешь, что когда-то было по-другому? Ты правда думаешь, что я не творю все, что только пожелаю, каждый раз? Ты не понимаешь, где мы с ним находимся? Мы с ним в камере пыток, Джон. И мы с ним в ней с самого начала. А ты засунул свой бестолковый нос сюда. И тусовался с нами, пока я его ломал. Стоял со мной бок о бок, пока я насиловал и истязал его. Сам даже тоже пробовал. Я не шутил, Джон, понимаешь. Это не игра. Все целиком и полностью серьезно. Все, что я делаю, причиняет ему боль. Увечит его. Доводит его до агонии. И некоторые вещи, которые и ты с ним делаешь, они тоже, тоже его ранят. Все серьезно. Никакого театра, Джон. Я ломал его, пока ты просто глазел на это. Таращился всю дорогу. И хихикал. Дразнил его. Заталкивал свои идиотские пальцы ему в раны. Кусал его своими несмышлеными зубами. Помогал мне. И подыгрывал. Напарничек. Ты просто позволял мне над ним измываться, Джон. Ты позволял мне творить все, что я хотел. Он смеется, когда взбешенная, шокированная, рассыпающаяся фигура Джона отскакивает от него, когда он подается вперед. — Трус, — говорит он. — Ты просто жалкий трус. Что-то извивается под его рукой. Трясется. Задыхается. Он содрогается всем телом. Он гадливо отшатывается в сторону. — Тим, ты… — выдавливает из себя Джинджер, пока рука Тима сжимает его подергивающееся горло, как она должна была его сжать давным-давно. — Тим, пожалуйста… Грязь просит его обратить на нее внимание. — Ты делаешь мне больно, — выговаривает грязь, сухим, тихим, ломающимся голосом, беспомощно и абсолютно безмозгло задыхаясь. Тим хохочет, как ненормальный, трясясь всем телом, и смотрит на его тупое лицо, которое он ненавидит, не видя его. Он всегда его видит. Эти его блядские глаза всегда за ним следят. Цепляются за него. Таскаются за ним. Может быть, ему стоило их выколоть к хуям. Может быть, ему стоило залить в них кислоты. — Ага, — смеется он, он отпускает горло Джинджера и снова его бьет, лупит раскрытой ладонью, а потом кулаком, он бьет его в лицо и по рукам, которые тот все к нему тянет, и по животу, который ему давным-давно надо было пробить насквозь ко всем чертям. — Ага, делаю. Конечно, делаю. Ты разве не об этом всегда мечтал? Ты разве как раз на это не подписался? Ты разве не сказал мне, что хочешь просто рядом со мной быть? Ты разве не говорил мне, что я тебя счастливым сделал? Ты разве всего этого сам не хотел, ты, жижа? Не хотел? Ну же, отвечай. Жижа кашляет, вытирает рот. — Я… — говорит она. — Я… Да. Хотел. Тим, я хотел. Только не… — Ну так и радуйся теперь, мой милый, — говорит Тим и снова поднимает руку. И еще. Еще раз. Он же обещал ему не останавливаться, разве нет? А эта слизь сказала, что ему все можно, все, что он только хочет. Эта слизь сама ему это сказала. — Эй, ты, тряпка. Эй. Слушай сюда, слюнтяй. Зацени-ка. Ты вообще в курсе, он мне правда именно это и сказал? Он именно это, блядь, и сказал мне. Я его спросил, чего он хочет от меня, а он сказал, что единственное его желание — это быть возле меня. Просто быть рядом со мной. Шапито какое-то, нет? Я к тому, что как живой человек может быть настолько никудышным? Я его в пустое место превратил, в полное ничтожество, в дерьмо, я это дерьмо его есть заставил, я его душил, я вынудил его признаваться мне, что он просто моя еда, ничего больше, я сказал ему, что он не имеет права мне отказывать, я его чуть не утопил, блядь, и все, что он хочет от меня, это рядом быть. О. Ну нихуя себе. Ну ладно. Я это сделал, да. Я чуть не утопил его, Джон. Я держал его под водой, а он таращился на меня своими тупыми, блядь, глазами. Он бы мне и это позволил, утопить себя. Он все думал, что я выкину его. Может быть, мне так и стоило сделать. Может быть, мне стоило его утопить тогда. Эту… слизь. Он просто грязь, Джон, и ты это знаешь. Он просто месиво у нас под ногами. Я ненавижу его, Джон. Знаешь, ты меня тогда спросил, как я вообще смог. Как я смог слушать его, как я смог знать, что он про себя думает, и просто не сдохнуть там. Как я мог его любить. Как я мог любить такую размазню. И, Джон, я представления не имею. Ни малейшего, блядь. Я хочу себе глаза выцарапать, когда смотрю на него. Я сам не понимаю, как я могу находиться рядом с чем-то настолько занюханным, плюгавым. Я, блядь, сам не понимаю, как я могу это любить. Я, сука, ненавижу, что я его все-таки люблю. Как будто я обязан. Я что, кому-то должен, блядь, это любить? Это. Этот трясущийся, омерзительный кальмарный студень. Как, блядь, почему? Ведь столько есть других людей, людей получше. Настоящих, блядь, людей. А я к нему прилип. Как будто меня кто-то, сука, проклял. Как будто это мой священный долг, блядь, любить это жидкое дерьмо. Думать о нем. Хлопотать над ним. Хотеть его. Блядь, какую же полоумную хуйню я вынужден о нем думать. О тебе, ты, грязь. Ты еще там? Ты еще живой? Я тебя убить хочу, блядь. Я сплю и вижу, как я тебя топлю, как я с тебя кожу заживо снимаю, как я тебе кулак в живот запихиваю, как я твой позвоночник из тебя вытаскиваю. Я правда, блядь, такие сны о тебе смотрю. Я об этом, блядь, и днем мечтаю. Мне из-за тебя приходится терпеть все это в голове. Ты меня превратил в эту дрянь, блядь, полоумную. Ты и твоя ебаная благодарность за то, что я тебя пытаю. Знаешь, я тогда этого не смог понять. Я не знал, что ты настолько жалкий и ничтожный. Но ты же бы мне позволил все, что я бы только захотел, в самый первый раз. У того проклятого сарая, боже, я надеюсь, он сгорел давно. Я мог бы выебать тебя в рот, в этот твой вечно распахнутый от охуения рот, блядь. Я мог бы прямо там тебя нагнуть раком и трахнуть насухую. Ты бы мне позволил. Ты сколько к тому времени повидал, напомни? Шесть ебаных хуев всего, и только два ты отсосал, девственник ебучий, сука, но ты бы мне позволил. Ты бы ведь на колени встал, даже если бы я действительно насмехаться над тобой начал, как ты того и ожидал. Если бы вокруг нас полный стадион зевак был. Ты бы мне позволил все, что угодно, нет? Вообще все. Я мог бы и по лицу тебе заехать. Много, много раз. Я бы и избить тебя до крови мог. До гематом. Я мог бы заставить тебя есть грязь, налипшую к моим ботинкам. Есть мое дерьмо, блядь. Ты бы все для меня прямо там сделал, так ведь? Просто потому, что я, сука, взглянул на тебя. Просто из-за этого. Потому что ты именно настолько, блядь, юродивый. Желе беспрекословное. Ты и твое вечное согласие на все подряд. Ну как? Как ты таким стал-то вообще? Тебя что, кто-то и до меня говно жевать заставил? Или это потому, что никто никогда на тебя не смотрел, ни одним глазком? Всем поебать было на тебя. Или тебя кто-нибудь травмировал, душевно ранил? Может, один из тех ебланов, с которыми ты на диване дрочил, тебя насильно трахнул? Может, все твои родственнички тебя тоже выебали еще в детстве? Есть у тебя хоть какая-нибудь причина такой мямлей быть? Или это просто потому, что мямля ты и есть? Ты сам по себе такой никчемный? Ты что, правда вообще и не человек? Ты просто студень, слизь, а? Так, что ли? Отвечай. Отвечай мне, блядь. Ну-ка скажи мне, что ты за погань. Ты, дерьмо. Лужа грязи. Жидкий ты понос кальмарный. Что ты такое, а? Отвечай, что ты такое, блядь? Он кричит, срывая голос. В комнате темноте, и оно закрывает дверь за ними, оно запирает ее на замок, заточает их внутри, отсюда нет пути назад, нет возврата, эта ледяная, скользкая, извивающаяся кольцами тварь, желающая только вырваться на свободу, никогда не может полностью отсюда выйти, ну так почему должны выйти они, почему они не должны тоже гнить тут с ним, оно заточает их внутри вместе с собой, и он кричит, срывая голос. Он кричит и кричит и кричит, до тех пор, пока совсем не изнемогает — и даже дольше, пока звук, который он производит, не становится лишь хриплым, беспомощным дыханием, пока он не понимает, что и он сам тут заперт, что выхода отсюда нет, что он бессилен перед тварью, что он не сможет им помочь, Тим понимает это, а тварь, которая теперь владеет его телом, начинает говорить. Он снова кричит, когда понимает, что именно она делает. Там темно, в комнате темно, и он не может разглядеть их лиц, он видит только их осыпающиеся песком фигуры, их движения, он ощущает запах их пота, страха, их транса и их крови, крови Джинджера, он не видит их, и они не видят его тоже, они не видят эту тварь, которая измывается над ними, это существо, оно дергается, наскакивает на них и покачивается, как кобра, атакует их в полной темноте, где они слепые, беззащитные, совсем безоружные перед ним, оно впивается в их плоть, грызет, кусает их, оно разрывает их на части его собственными, блядь, зубами. Он не может остановить эту тварь. Джинджер все продолжает отступать назад, пока не вжимается спиной в стену, а Джон стоит у входа, Джон еще не осознает, что тут происходит, а Джинджер, боже, Джинджер, кажется, все понимает, они ведь оба вышли из океана, они оба плавают в этих водах, они пересекали огромные пространства вместе, они так близки, сближался он и с Джоном, да, сближался, но Джон, боже, Джон еще так молод, так наивен и невинен, блядь, он вообще ничего не понимает, просто стоит возле двери, когда эта тварь раскрывает его собственный рот и начинает с ними говорить, он просто стоит там, позволяя ей красноречиво распинаться, он просто смотрит на нее и ничего не видит, бестолково смотрит вместо того, чтобы схватить Джинджера в охапку, чтобы украсть его, увести его у твари из-под носа, вместо того, чтобы сбежать куда глаза глядят вместе с ним, от него, от этого, этой, этой дряни, которая безумствует, запершись в темноте комнаты вместе с ними. Джинджер бледен, как бумага, и напуган, он слегка дрожит, и дыхание у него срывается, он все еще надеется, что все будет в порядке, что оно затихнет, он просто предлагает этой твари то, что всегда предлагает ему, подчиняется ее воле без всяких возражений, протягивает ей свою любовь, он любит это так же, как любит его самого, он больше ничего и не умеет делать, и это… Это вообще не то, что тварь хочет от него. Тварь его ненавидит. Ебаная тварь любит только себя. И причинять ему боль. Оно спрашивает его, дает ли он свое разрешение на все это, оно играет с ним и дразнит, этой твари не требуется получать согласие, вся цель ее существования — это просто брать все, что ей только вздумается, она больше ничего и не умеет делать, тварь задает ему вопросы, а потом бьет его, поднимает его собственую руку, собственную руку Тима, и бьет ей Джинджера, бьет со всей силы, бьет так же, как и сам Тим бил его. Оно бьет его за каждый укол совести, который Тим когда-либо ощущал, за каждое мгновение стыда, вины, страха, жалости к себе, раскаяния, за каждую ебаную мысль, которые преследовали Тима, словно призраки, и боже, как много было этих мыслей. Оно не стесняется бить его в лицо кулаком Тима. Тим кричит, срывая голос, пока оно избивает Джинджера до крови, пока Джинджер воет и рыдает, позволяя твари все, что ей угодно, он просто захлебывается слезами и не останавливает ее. И Тим воет и рыдает вместе с ним. Оно колотит его так же, как Тим колотил стену, к которой сейчас прижата его потная, его красивая спина, которую он так любит, и боже, как отчаянно Тим ее лупил. Он разбивал себе кулаки об эту равнодушную, блядь, стену. Господи, как много раз он разбивался об нее. Как много всякой безобразной дряни эта тварь нашептывала ему на ухо. Тварь колотит Джинджера, избивает, блядь, его, лупит со всей силы, подло, беспощадно, разбрызгивая вокруг себя кровь, она слепая, безрассудная, беснующаяся там в темноте, Тим не видит, какие именно части тела Джинджера, этой нежный плазмы, тварь колотит кулаками, но он чувствует, это ведь его собственные руки, его же кулаки, его удары — и он знает, куда именно они приземляются, куда они попадают, он хорошо знаком с атласом кожи Джинджера, которую он целовал и целовал и целовал, он знает, что именно скрывается под ней, он вдыхал аромат внутренних органов, которые он хочет облизать, в которые он хочет впиться зубами, которые он хочет сожрать, он знает, точно знает, сколько боли причиняет, он знает, как причинять ее самым невыносимым образом, он очень хорошо научился терзать его за эти восемь лет, и оно научилось вместе с ним. Оно избивает Джинджера с ебаной сноровкой. Тим не может его остановить. Тим знает, где находится селезенка, где располагаются почки, где любит тусоваться печень, он водит особо близкую дружбу с ребрами, Тим знает ебаную анатомию, Тим знает, что боль ощущается по-разному, если бить по мясу — и если по костям. Тим знает, что этот последний пинок не сломает ему голень, но еще Тим знает, как можно изменить удар, чтобы в этом преуспеть. Тим знает, какая именно атака сможет раздробить колено. И сломать трахею. Тим, блядь, мастер надавить. Тим все-все-все знает о ебучих рисках. Тим сжимает пальцы, потные насквозь, рассаженные, бесконтрольно трясущие пальцы на горле у Джинджера и ощущает под ними его пульс, напрочь перепуганный, но все еще такой податливый под его хваткой. Тим душит его, пока оно неспешно, расслабленно болтает с Джоном о том, о сем. Тим не может его остановить. Тим не может остановить это. Это. Это и есть, блядь, Тим. — Отвечай мне, — требует Тим и трясет Джинджера за плечи. — Ты, дерьмо. Лужа грязи. Склизкая ты жижа. Что ты такое, а? Отвечай, что ты такое, блядь? Тим это говорит. Тим трясет его, его полубессознательное тело, Тим не видит этого, но знает, что голова Джинджера, ебанутая голова Джинджера, которая всегда лежит у него на коленях или на плече, когда они сливаются, разговаривая в темноте, что она уже несколько раз повстречалась со стеной, что тварь нанесла ему подходящие для этого удары, Тим не помнит, как он их наносил, но он знает, чувствует, что так оно и было, он чувствует, как беспомощно дрожит плазма Джинджера в его руках. — Я, — бормочет Джинджер. — Тим, — повторяет Джинджер. — Я просто твоя еда, Тим, — говорит ему Джинджер. И не только это. — Я пустое место. Грязь. Слизь. Куча никчемного дерьма. Я жалкое ничтожество. Я твоя еда, Тим. Я все, что ты… Что тебе угодно. Я все для тебя сделаю. Я тебя люблю. Тим. Тим. Пожалуйста, только не… Вот что он твердит, пока Тим избивает и душит его. Пока оно ведет неспешные беседы с Джоном. Тим молится, когда оно поворачивает свою морду к нему. Тим молится всем своим древним богам, чтобы Джон ничего не понял, чтобы он не понял э т о, он молится, чтобы Джон не стал на эту тварь смотреть, не изучал ее, не чувствовал уколы зависти, этот порыв превзойти его, запах которого Тиму так хорошо знаком, он молится, чтобы Джон не захотел соревноваться с тварью, не захотел быть лучше твари, не стал думать, что она — оно — хотя бы немного похожа на него. Тим молится, чтобы Джон не узнал эту тварь, пока она неспешно болтает с ним о том, о сем. — Трус, — называет его эта дрянь. В комнате темно, и Джон так далеко от него, Джон стоит у двери, Джон с ним не живет, он знает, что комната эта существует, но не имеет никакого представления о том, каково ее значение, какие смыслы она в себе несет, что она с ним делает, Джон неосведомлен и несведущ, он боится, Джон все еще думает, что они могли бы отсюда убежать, Джон, скорее всего, действительно гадает, почему же Джинджер просто не пройдет мимо разъяренной, бесноватой твари и не выйдет оттуда вместе с ним. Он, скорее всего, действительно так думает, пока тварь не поворачивает к нему свою морду. Тим не видит его, не видит его лица, видит он только его сбитую с толку, дезориентированную, напуганную фигуру, но пока картина эта трясется перед его глазами, пока тварь дергается, покачивается, как кобра, и подскакивает к нему, заливаясь смехом, он замечает, что Джон отшатывается в сторону. Он замечает, что Джон постепенно узнает его. Он хочет как-нибудь помочь ему. Тим всем сердцем хочет как-нибудь ему помочь, не хочет причинять ему боль, только не ему, это же нелепо, как драться с младенцами в колясках, с эмбрионами, он стал бы акулой, выбравшей себе в соперники головастика, если бы причинял боль ему, он этого не хочет, он хочет увидеть лишь его улыбку, самую яркую из всех, которую он когда-либо наблюдал, и его прекрасную обнаженную спину, которая всегда лишает его дара речи, которая поражает его, словно громом, он хочет… Да, он был такой скотиной с Джинджером, он был чудовищем по отношению к нему, он ранил его так глубоко, но ранить Джона… Тим этого не хочет. Тим хочет только, чтобы Джон хихикал, улыбался, жевал его уродливые торты. Тим хочет только, чтобы Джон был счастлив. Но это вообще не то, чего от Джона хочет эта дрянь. Дрянь хочет похваляться. Дрянь требует признания, куражась. — Не подходи, блядь, ко мне, — говорит оно, поворачиваясь к нему мордой, задыхаясь и рыча, обнажая зубы Тима. Затем оно смеется. Тим всем сердцем хочет помочь Джону. Он хочет пересечь пространство между ними, целиком и полностью, сократить его до нуля, обнять его, и стоять там с ним, прижимаясь грудью к его груди, он хочет закрыть ему уши ладонями и нажать на них, хочет сказать не слушай его, потому что то, что оно говорит, для детских ушей не предназначается. Тим не хочет, чтобы Джон его боялся. Тим всегда мечтал, всегда грезил о чем-то абсолютно противоположном. — Блядь, — оно смеется. — А ты и не подойдешь, не так ли? Ты с места не сдвинешься, Джон. Ты не приблизишься ко мне. Ты не вмешаешься. Ебаный ты трус. Мокрая ты курица. Ты просто слабоумный первоклашка. Иди ко мне, Джон. Иди к папочке. Иди же. Иди сюда и вмажь мне. Давай посмотрим, кто кому тут надерет задницу, если я не буду в поддавки играть. Давай. Ради справедливости. Ради твоего дорогостоящего образования. А то ты так и подохнешь круглым идиотом. Иди сюда. Избей меня. Сожги меня. Задуши меня. Искалечь меня. Прикончи. Похорони меня в неглубокой, блядь, могиле, Джон. Останови меня. Останови меня, чтобы я не смог больше измываться над ним. Останови меня, чтобы я не тянул свои клешни к твоей игрушке. Ну, давай же. Останови меня, Джон. Ты ведь можешь, разве нет? Ты не я. Ты, блядь, лучше. Конечно, ты с легкостью можешь остановить меня. Или, блядь, не можешь? А? Можешь или нет? В комнате темно, и Тим не видит расщелин, раскалывающих лицо Джона, заполоняющих его, но он ощущает их присутствие, ощущает жар, пузырящуюся лаву, чувствует его гнев — а потом он чувствует, как Джон отшатывается от него. Отдергивается, словно от удара током. Тим знает, что Джон его боится. И боится он его не зря, потому что все, чего Тим когда-либо хотел, это любить его. Оно смеется. — Слабак потасканный, — говорит оно, делая шаг к нему. А Джон просто стоит там, не двигается, уже не у двери, чуть ближе, но это все, что он делает, все, что он может сделать, Тим надеется, что он может сделать по крайней мере это. Тим может только надеяться, что он не сбежит сейчас от него. Тим может только надеяться, что он не бросит Джинджера. Что он не оставит его наедине с ним. — Слабак потасканный, — говорит он, усмехаясь. — Тупой, самовлюбленный, капризный, сопливый, малолетний хуесос. Знаешь, кажется, все эти пацанчики правы были. Ну, те, которые тебя пидором дразнили. Сколько там их было? Двое? Трое? Все семнадцать? Эти гадкие задиры. Эти грубияны. Эти чемпионы школьного бейсбола, из-за которых ты плакал в туалете. Они ведь правы были, Джон. Ты пидор и есть. Мнительный, ничтожный, ноющий пидор. Ты просто трус. Жадный, завистливый, ревнивый, безмозглый садист-молокосос, который даже собственную ложку в руках не может удержать. Ты слюнтяй. Дешевка, шлюха низкопробная в леопардовом тряпье, Джон, вот ты кто. Тупая проститутка, падкая на блестяшки. Трус ебаный, которому блядские лекции надо читать о том, что он сам вообще хочет. Я тебя, сука, ненавижу, Джон. Правда, ты губы-то свои не дуй. Я про тебя не забыл. Я про тебя помню, я тебя ненавижу так же сильно, как этого, блядь, недочеловека, эту кучу говна паршивую. Знаешь, Джон… Может быть… Может быть, я тебя даже больше ненавижу. Тим молится, что на глазах у Джона не выступают слезы, что они не скатываются по его миловидному лицу, пока оно благодушно болтает с ним о том, о сем. — Я ненавижу тебя даже больше, чем эту слизь поганую, Джон, — говорит оно, подбираясь ближе. — Рад теперь? Получил все, что тебе полагалось? Или мне еще какие-нибудь твои нужды срочно требуется удовлетворить? Может, я должен тебе старательнее прислуживать? Что-нибудь еще тебе подать? Принести тебе сахар, который углерода не содержит? Ой. Заинька, прости. Не костери так старика. С ним деменция случилась. Ты же не знаешь даже, блядь, что такое углерод, не так ли? Тим кричит, когда оно делает шаги вперед. Тим не может его остановить. Тим не видит его, в комнате так темно, так, блядь, темно, но он чувствует, что Джон все еще его прощает. И забывает то, чего и не заметил, в ту же секунду, как не замечает. И это не потому, что он… Это просто из-за страха. И Тим не может ему на то пенять, Тим, блядь, тряс и разбивал зеркала, когда сам встречался с этой тварью, когда тварь подмигивала ему и махала ему его собственной рукой, Тим был с ней в тесных, интимных отношениях, Тим ей родня, Тим ее близнец, а Джон… Это первый раз в его жизни, когда он ее все еще не видит. Разумеется, он ее боится. Тварь покачивается, как кобра, в темноте, подскакивает к нему, дергается, атакует, бросается на него и грызет его, впивается в него зубами только для того, чтобы тут же выплюнуть. Тварь не хочет его есть. Он твари даже и не нравится. Просто так вышло, что он оказался с ней в одной комнате. Просто так вышло, что эта дрянь может прожевать его и проглотить целиком, так что потом даже выплюнуть нечего будет. Она просто хочет немного благодарности. Хотя бы чуть-чуть ебучего признания. Дрянь смеется. — Ебаный пиздец, — говорит оно, заливаясь смехом в темноте, уставившись на трясущуюся фигуру Джона невидящими глазами. Глазами Тима. — А ты еще, блядь, уссываться смел, что на меня похож. Ты. Чудовище. Ха. Ха. Ха. Ты пустое место. Ты вообще не я. Ты пустое место, Джон. Ты просто капризный, двуличный, наглый идиот, который стоит рядом со мной и хихикает. Язык мне, блядь, показывает. Надо было мне его вырвать нахуй, знаешь. И скормить тебе. Или ему. Этому ебаному желе, которое любое дерьмо съест. Ты не я, Джон. Ты, блядь, хуже. Ты ничтожество, ты ничто по сравнению со мной. Ты его, блядь, ранил. Ты его ломал. Ты ему сам открутил колесики. Вытащил глаза. Своей игрушке, внутрь которой тебе так любопытно было заглянуть. Просто посмотреть хотелось, так ведь? Ты смеялся. Ты дразнил его. Предлагал ему повеселиться. Тупой ублюдок, какой же ты тупой. Ты, блядь, пытал его до полусмерти — и ни разу не заметил этого. Ты его ни разу не заметил. Ждал, пока я тебе пальцем в него не ткну. Мы уже дружили. Блядь. Дружили. Ты, сука, не знаешь, что такое дружба. Мои родственники. Моя машина. Звонил мне на Рождество. Помогал мне. С тобой только мое и мне бывает, Джон. Ты сам — это единственное живое существо, про которое ты когда-либо, блядь, думал. Ты его не любишь. Ты не знаешь, что такое любовь. Ты только себя любишь. И свои проклятые гитары. Надо было, блядь, действительно тебя и твою жопу уничтожить, как ты меня каждый раз просишь, ноешь, сука. Я до тебя пальцем не дотронулся, Джон. Ни разу. Я на тебе ни одной вавки не оставил. О. Ну ладно. Хорошо. Окей. Тогда да. Один жалкий раз. Только один раз. Хныкающий ты, блядь, еблан. За что ты меня так ненавидишь, а? Что я тебе-то сделал? Как ты смеешь презирать меня? Ты. Как ты смеешь мне дерзить, блядь? Ты, дубина. Ты, болван. Ты это слово хотя бы понимаешь, а? Дерзить. Как ты смеешь? Как ты смеешь, блядь, мне сопротивляться? Как ты смеешь говорить мне нет? Что ты за шишка-то такая, а? Что ты такое, Джон? Надо было, блядь, тебя… Тим кричит, когда оно поворачивает к Джону его собственную морду. Оно не слышит его криков. — Тим, пожалуйста, не надо, — слышит оно вместо них, и Тим тоже это слышит. Почему. Почему он, блядь, это слышит. Почему. Почему он все еще здесь. Почему он все еще здесь, рядом с ним. Он разворачивается. Он смеется. — О, — говорит он, усмехаясь. — Приветик. Ты еще тут? Ты еще не сдох, блядь? Тим кричит, когда он рассказывает Джону, что он такое есть. Джон молчит, и Тим его не видит, в комнате темно, он видит только его разваливающуюся на мелкие куски фигуру, едва-едва, он почти не слышит его дыхания, он кричит так громко, что глохнет, он заперт там, внутри него, он кричит, но Джон хранит молчание, Джон просто слушает пыль и плесень, перья и сухие листья, которыми он плюется, Джон просто слушает его и ничего не говорит, так что Тим кричит за него. Тим надеется, что Джон не владеет языком плесени и пыли. Это все, что он может сделать. Он не может его остановить. Он не может остановиться. — Ты еще не сдох, блядь? — спрашивает он, поворачиваясь к Джинджеру. — Прости меня, — говорит Джинджер. Джинджер трогает его. Он стоит прямо напротив Джона, прижимаясь грудью к его груди, он собирается его ударить, он ведь действительно собирается его ударить, блядь, вбить в него хоть немного толку, проучить его, показать ему, заставить его хоть что-нибудь увидеть, он собирается сделать то, чего не делал никогда, что должен никогда себе не позволять, он… Он собирается причинить боль Джону, когда Джинджер дотрагивается до него. Он же, сука, говорил ему не тянуть к нему этих блядских, липнущих отростков. — Тим, я… — говорит он. — Прости. Тим хохочет. — Простить? — спрашивает он, наклоняя свою собственную голову. — За что? За что ты извиняешь? Чем ты провинился, а? А, Джинджер? Ну, скажи же мне. Джинджер трясется, пытаясь схватиться за него. Пытаться удержаться на ногах, он цепляется за стену. Он избил его так сильно, что тот не может стоять. — Я… Ну, не то чтобы когда он тут торчит взаперти один, он залихватски пляшет, блядь. Он умирает тут, лежа на полу. — Ты что же, извиняешься за то, что пока не окочурился? — интересуется он. — За то, что все еще отираешься возле меня? Ты за то, что существуешь, прощения просишь, Джинджер? За это ведь? Давай, скажи мне. Не стесняйся. Со мной-то ты можешь всем поделиться. Это я. Ты мне все-все-все рассказываешь. Ты меня любишь. Ты мне благодарен. Ты просто хочешь быть возле меня. Скажи же мне. Давай, скажи: прости меня за то, что я существую. В комнате темно, и Тим знает, что они его не видят. Тим только надеется, что они все же понимают, что тут происходит, пока холодная, скользкая, извивающаяся кольцами, разговорчивая, сука, дрянь, медленно пытает их. Тим надеется, что они осознают. Тим только надеется, что они видят, что он такое есть. Это ведь именно то, что он есть. Тим может только надеяться. Тим не может остановиться. — Я… — обессиленно выдыхает Джинджер, цепляясь за него слабыми пальцами. — Прости меня, Тим. Прости меня за то, что я существую. Только не… Тим смеется. Тим отпихивает его щупальце в сторону. Это ебаное щупальце, которым он смеет размазывать свой студень по его лицу. — Класс, — говорит он и смеется. — А теперь скажи, что любишь меня. Тим только надеется, что они осознают, что он хочет от них двоих. Тим никогда не был склонен останавливаться. — Ты ведь все еще любишь меня, нет? — продолжает он. — Ты меня прямо сейчас обожаешь. Хочешь тут со мной побыть. Хочешь ко мне липнуть. Таскаться, блядь, за мной. Цепляться. Спать под этой ебучей дверью, которую я за собой не просто так, блядь, закрываю. Ты все еще хочешь этого, не так ли? Чтобы тебя любили и хотели. Быть счастливым, блядь. Мало тебе ганзейских паладинов, да? Это, если что, просто рыцари немецкие. Слышишь, Джон? Ты, кретин. Рыцари. Догоняешь, чуваки такие в латах из истории? С мечами в ножнах. Ну должен же ты был хотя бы картинки видеть. В комнате темно, но Тим не видит Джона не поэтому. Его спина повернута к нему. Тим его не видит, ему плевать, что там с ним происходит, плевать с высокой колокольни на его безмозглое лицо, которое он ненавидит, на его бесполезные кулаки, которые он стискивает, Тим его не видит, но стоит спиной к нему без тени беспокойства. Тим знает, что он ему ничего не сделает. Тим знает, что он не может. Он не бросит его. Он его не остановит. Теперь уже немного слишком поздно. Тим знает, что Джон упал на самое дно бездны вместе с ним. — Этих других всадников тебе так и не хватает? — спрашивает он. — Этих Edelmänner. Ты уж меня за акцент дрянной прости. Я так-то из Швеции. Я Тим. Я не они. Их тебе все же мало? Все равно ты так и бредишь тем, чтобы мой, блядь, хуй, в твоих грязных, дерьмовых, вонючих дырках торчал? Этих участливых джентльменов тебе мало? Этого задрачивающего гитару виртуоза тебе мало? Все равно меня надо, сука, да? Все равно ты меня любишь, да? Ну ответь же мне, Джинджер. Ты по уши в меня влюблен ведь до сих пор, так? Ответь, будь добр. Скажи, что ты меня любишь, детка. Тим только надеется, что Джон наконец врубился, что эта комната и есть бездна ада. Тим только надеется, что Джон знает, кто адом правит. — Да, люблю, — плачет Джинджер, пытаясь, блядь, дотронуться до него. Прилипая к нему. Подползая к нему. Забираясь, сука, внутрь. — Я… Тим, я люблю тебя. Да, люблю. Я правда, правда тебя люблю. Я люблю тебя. Только не… Ты только, Тим, пожалуйста. Пожалуйста, остановись. Тим кричит. Тим закрывает дверь своей собственной бездны ада за ними троими, и говорит с ними, как они его и попросили. Тим рассказывает им все. Каждую ебаную мысль, которые он знает наизусть, которые он думает искренне, от всего сердца — от того, что бы это ни было, что корчится, змеясь, у него в груди. Он выражает каждый укол стыда, вины, страха, жалости к себе и раскаяния, которые преследовали его, словно призраки. Он разделяет свою боль с ними. Он отдает им всю свою ебаную боль. Он боль и есть. Он кричит. — Я НЕ ХОЧУ БЛЯДЬ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ! — кричит он и трясет Джинджера за плечи, отпихивая его, толкая его в стену кулаком, снова занося его. Он дает им только боль, которой он и является, а этот нежный, любящий идиот все продолжает твердить Тим, пожалуйста. Все еще жалеет его. Ему надо было убить, прикончить его, блядь. Вот прямо там. Прямо возле того ебучего сарая. Это было бы во много раз лучше, чем понимать, что он все равно заботится о нем прямо сейчас. Но дело в том, что это… Это Тим. И Тим его не видит. Тим кричит. — Я не хочу останавливаться, — кричит Тим, Тим не останавливается. Он просто медленно убивает его своими собственными руками. Тим избивает его не только до крови. Тим избивает его до смерти. — Я не хочу останавливаться, ты, урод. Я хочу тебя. Я только тебя, блядь, и хочу. Думаю о тебе, сука, постоянно. Отвратительные. Безобразные, блядь, вещи. Ты вообще представляешь себе, о чем я думаю? Чего мне приходится хотеть. Тебя. Мне тебя приходится хотеть. И тебя тоже, ебаный ты тупица. Тебя и твои перья, которые застряли у меня прямо в глотке, блядь. Мне все время приходится о тебе думать. Как будто я проклят нахуй. Я постоянно только этим и занят. Я, блядь, о тебе пекусь. Мне почему-то не насрать на всю эту хуйню, которую ты мне под нос тащишь. На всю эту нелепую хуйню. На твои праздники, которые тебе непременно надо отмечать. На твои кинотеатры. На твой мейк с блестяшками. На твой зеленый чай из газонной травы. На твои уродливые, сука, тортики. На твоих уродливых дальних родственников. На твои мелодии из выебонов. На твои поцелуйчики без остановки. На твоего ебучего Спинозу. Мне, блядь, не нравится Спиноза. Мне поебать на проблему разум-тело. Какого хуя я должен об этом думать? Какого хуя я думаю о вас? Какого хуя я вас люблю? Что вы двое со мной сделали вообще? Во что вы меня превратили? Что я, блядь, такое? Что я такое, а? Отвечайте. Что я такое? ЧТО Я ТАКОЕ, НУ?! Тим запирает их в своей темной комнате вместе с собой и кричит. Джон ничего не говорит. Ничего. Джинджер произносит его имя. Тим. — Что я для вас такое, а? — кричит Тим. — Что я, блядь, за херня такая, что вы меня выбросить не можете? Вы можете наконец уйти, блядь? Можете уже съебаться? Вы можете оставить меня в покое или нет? Оставить одного. Пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА. Пожалуйста, блядь, бросьте вы меня. Бросьте меня гнить. Просто уйдите. Умоляю. Тим рыдает. Тим продолжает бить Джинджера кулаком. Тим не может остановиться. — Уходите, блядь, — твердит им Тим. В комнате темно, но он все еще надеется, что они его услышат. — Блядь, забудьте просто обо мне, — говорит он. — Бросьте одного и уходите. Выбирайтесь. Отойдите от меня. Пожалуйста. Пожалуйста, бросьте меня ко всем хуям сию секунду. Пожалуйста, я вас умоляю. Я, блядь, умоляю вас. БРОСЬТЕ МЕНЯ. Я же вас сейчас убью, блядь. Я вас обоих, блядь, тут убью. Уходите. Забудьте обо мне. Уходите и не оборачивайтесь, блядь. Я вас сейчас убью. 4 ноября, 2010. В четверг. Именно в четверг Тим падает, рухнув на колени. Именно тогда он хохочет, задыхаясь. И лишь секундой раньше Джон наконец-то бьет его. И лишь секундой раньше Джон говорит. — Прекрати, блядь! — кричит он, пиная его ногами, вбивая кулаки ему в спину. — Остановись, ты, ебаная… Прекрати! Джон кричит, когда Тим падает, рухнув на колени. Тим хохочет, пока Джон избивает его до крови на полу. Джон кричит, избивая Тима до смерти. Он лупит его по селезенке. По почкам. И по печени. И по кишкам. По ребрам. По сломанной спине. По сокращающемуся животу. По п р о м е ж н о с т и. Он лупит его как части тела. Он лупит его целиком. Он выбивает каждую элементарную частицу из него. Он вдалбливает собственные ботинки Тима, его тяжелые ботинки в его же трясущееся, безобразное тело, корчащееся там в приступах на полу. Он избивает Тима с его же собственной сноровкой. С хохотом Тима в виде указаний. С хохотом и рвотой. — Заткнись! — кричит Джон, пиная его ногами в темноте, взбесившись и не сдерживаясь, жестоко, разъяренно, отчаянно рыдая и трясясь всем телом, заляпанным теперь кровью, слепо и бессильно. Джон кричит, избавляясь от Сатаны прямо на дне их собственной бездны ада. — Заткнись! — кричит Джон. — Что ты вообще несешь? Что ты творишь, сука? Что ты наворотил? Ты, ебаная… Он тебя любит, блядь. Тим. Он не хочет уходить. Он тебя правда любит. Он беспокоится, блядь, о тебе. Все время только о тебе и думает. Он счастлив, понимаешь ты это или нет? Он с тобой счастлив. Ты ему так много боли причинил, блядь. Зачем ты его так сильно мучил, блядь? Зачем ты все это сделал? Зачем, Тим? Что ты вообще та… Блядь. Иди ты нахуй, Тим. Ты что, не понимаешь? Ты правда, блядь, не понимаешь, Тим? Он просто тебя любит. Он любит тебя, ты, ебаная… Ты ему нужен, Тим. Блядь, Тим. Ты… Ты нам обоим нужен, понимаешь ты или нет? Блядь, Тим. Ты мне нужен. Ты меня слышишь вообще? Ты мне, блядь, нужен, Тим. Тим хохочет. Тим вот-вот прекратит существовать там на полу. Тим скоро подохнет у ног Джона. — Ты мне, блядь, нужен, Тим, — кричит Джон, он больше не может кричать, собственное имя Тима выпадает из его рта искалеченным, у Джона не осталось в легких воздуха, он задыхается, наклоняясь, нависая над Тимом, словно обрушающаяся башня, над его кровоточащим, измочаленным, растерзанным, сокрушенным, блюющим и хохочущим телом, и Тим не может перестать смеяться, умирая от побоев, поэтому Джон останавливается за него. В четверг. Четвертого ноября. В 2010 году. — Тебе нужен я? — выдавливает из себя Тим. — Тебе? Тебе, Джону? Блядь. Блядь. Зачем я тебе-то нужен, блядь? В четверг. Тим корчится на полу. Тим умирает в медленной агонии на ебаном полу. — Что, Джон? — кричит Тим, порываясь приподняться, вынуждая себя не сжиматься от боли, вынуждая себя посмотреть на него. — Что тебе от меня нужно? Что мне нужно делать? Все, что мне только в голову взбредет? Издеваться над ним, как мне угодно? Мучить его, потому что ты, блядь, не умеешь и не можешь? Ранить его для тебя? Быть альфа, сука, версией тебя? Это тебе нужно, Джон? За этим я тебе так сильно пригодился? Или тебе нужно, чтобы я был твоим слугой? Гувернанткой, блядь, твоей. Учителем и искусителем. Я тебе нужен, чтобы совать свои ебаные пальцы в твою тупую голову, потому что сам ты никогда этого не сделаешь? Я тебе нужен, чтобы развращать тебя? Чтобы делать из тебя ебучего маньяка, который людей заживо ест? Или я тебе нужен, чтобы прожевать их за тебя? Я тебе нужен, чтобы тебя кормить, блядь, что ли? Или я тебе для того нужен, чтобы быть для тебя едой? Зачем я тебе, сука, нужен? Чтобы быть злодеем, которого ты побеждаешь и наказываешь? Чтобы искалечить его настолько сильно, что ты меня теперь ненавидишь? Что ты меня задушить, блядь, хочешь. Что ты мечтаешь о том, чтобы я просто сдох. Зачем я тебе нахуй нужен, Джон, зачем, ну зачем? Чтобы быть ебаным чудовищем по отношению к нему, чтобы ты на моем фоне был непорочным ангелом, который вершит мою поганую судьбу? Чтобы я убил его — и ты тогда наконец-то смог и меня прихлопнуть? Зачем я тебе нужен? Чем я для тебя должен быть? Ебаный пиздец, Джон. Ну неужели я правда, правда должен быть вот этим для тебя? В четверг. Четвертого ноября. В 2010 году. Прошло восемь долгих лет. В четверг. Именно тогда Тим получает ответ на свой вопрос. Я тебя не так хорошо знаю, сказал ему когда-то Джон. — Да, — говорит ему Джон теперь. Он кричит. — Да, — говорит Джон и трясется, и рыдает, и распадается на мелкие частицы над ним. — Понял? Да. Да, Тим. Вот за этим. Ты мне нужен. Да. Вот за этим всем. Именно, блядь, за этим, понял? За этим всем дерьмом. Ты мне нужен, Тим. Я… Блядь, Тим. Я, блядь, люблю тебя. Понимаешь ты меня? Я тебя люблю, блядь, Тим. Тим кричит, но он все равно слышит то, что Джон говорит ему. В четверг. Джон сваливается на пол рядом с ним. И пока они торчат там, в темноте, друг возле друга, Джон обессиленный, рыдающий в одиночестве, сам по себе, пока Тим хохочет, хохочет, хохочет так, как будто не может остановиться, пока Тим кричит, теряя слух и зрение, истекая кровью, избитый до полусмерти и сожженный, задушенный, разрубленный на куски, жестоко убитый и вывернутый наизнанку, пока он готовится к погребению в могиле, он ощущает прикосновение на коже. Это самое прикосновение. Это ебаное прикосновение этого ебаного щупальца, которое он узнает даже в гробу. Это нежное, любящее прикосновение, которое он умолял перестать давать ему. Этот короткий, тихий, напрочь перепуганный слог его собственного имени. Тим. В четверг. Тим валяется на полу своей темной комнаты, и Джон тоже на него осел, он горбится, сидя рядом с ним, и он рыдает, Джон рыдает, Д ж о н, он заливается слезами, подвывая, он на дне бездны ада вместе с ним, и пока Джон рыдает, а Тим хохочет, как ненормальный, Джинджер лежит рядом с ним, Джинджер все еще тянется к нему, Джинджер говорит Тим, Джинджер все еще его любит, Джон его любит, а Тим… Тим встает. [Боже, блядь]. Тим встает, отпирает дверь, заляпывая стены кровью на выходе, на выходе из комнаты, из коридора, из другой какой-то комнаты, он ищет ключи, он их находит, он выходит и из дома, он идет, едва переставляя ноги, сваливается на бетон, ползет, снова поднимается, он открывает дверцу и захлопывает ее, Тим забирается в свою старую, блядь, колымагу. А потом. [Блядь]. [Ебаный пиздец]. Потом он сдает назад, на два метра, три, пять, может быть, десять, заезжая на газон какой-нибудь мамочки троих детей, водящей ради них кроссовер, теперь должно хватить, руки его приклеены намертво к рулю, он таращится в упор на дом, на свой собственный, блядь, дом, в котором он чуть их не убил, он вдыхает, насколько может глубоко, а потом бьет ногой в педаль газа со всех сил. Он ---------------------------------------------------------------- Имя: Скольд, Тим Пол: мужской Дата рождения: 14. 12. 1966 Раса: белый Дата приема: 11/4/2010 Домашний адрес: Подробности происшествия Описание событий, приведших к травме: Симптомы и жалобы Боль: Кровотечение: Ранения Часть тела: Жизненные показатели Пульс: Кровяное давление: Температура: Иные замечания: вероятная попытка самоубийства ----------------------------------------------------------------