История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Есть тот день, когда Тим выходит из дилерского центра, чуть ли не выползает из него на четвереньках, ведь спина у него сломана шириной шин и типами трансмиссий, а мозг порывается покинуть череп, тело его, спотыкаясь, навправляется к старой машине, при которой он, блядь, и останется, пока она, блядь, в пыль не превратится, потому что она ему и не понадобится в любом случае, он никогда больше в жизни водить не будет, он совершает последние свои шаги, он проведет около месяца в инвалидном кресле, еще два пролежит в коме, а потом будет вечность тусоваться в том гробу, который ему купит какая-нибудь добрая душа, потому что он ни за какие шиши больше не войдет в коммерческие заведения, никогда больше, есть тот день, когда Тим выходит, полумертвый, из дилерского центра, направляясь к машине, и видит Джона, который разгневанно расхаживает перед ней, есть тот день, когда Джон вопит на него, разоряясь и требуя ответить, какого черта он там так долго торчал, требуя ответить, почему он ему ключи не дал, требуя ответить, не забыл ли Тим про него, требуя мороженого и возмущенно ноя, и пока Тим смотрит, как он заглатывает два рожка один за другим, два рожка, которые Тим покупает ему в супермаркете неподалеку, пока Тим облизывает его сладкий, липкий нос, который Джон морщит, корча недовольную физионимию, Тим осознает, что он не полумертв, а полужив, Тим смотрит на Джона и щерится, как полный идиот, который ничегошеньки не знает ни о каком там зажигании, Тим смотрит на Джона и не может не улыбаться, смотря на него. Есть этот день. Есть тот день, когда Тим включает последний альбом Антона, отправленный ему этим уебком по почте, прям посылкой, прям в конверте, есть тот день, когда Тим хохочет, как безумный, и мотает головой, уставившись на обложку с ебаным бугром в штанах, которым Антон решил ее украсить, когда он говорит да он просто охуел, тыкая в оставленный мудаком автограф, пока они танцуют под написанную им музыку или, что вероятнее, против нее, нарочно сбиваясь с каждого элемента ритма, и Джинджер отдавливает Тиму ноги, а Тим все хватает его охуенный член, который ему принадлежит, есть тот день, когда Тим и Джинджер танцуют у себя дома под песнопения о водке — и пьют как раз ее, есть тот день, когда Тим целует Джинджеру запястья каждый раз, как тот называет его лпчка моя, целует их в отместку, есть тот день, когда они просто торчат посреди давно утихшей комнаты, покачиваясь и то ли засыпая, то ли умирая на ногах, есть тот день, когда они обнимаются, акула и гигантский кальмар, оба пьяные вдрызг, оба совершенно невменяемые, оба влюбленные друг в друга. Есть этот день. Есть тот день, когда сердитые руки Джона заталкивают Тима в ебаный классический костюм, когда сердитый рот Джона говорит ему вести себя, как взрослый человек, когда Джон тащит его за собой на хуй знает какой этаж хуй знает насколько высокого здания, чтобы поддерживать его там, пока он консультируется с юристом, потому что он… Ну, точно ведь не потому, что он боится, блядь, юристов, которым ему еще и платить приходится за их уловки, они же не дантисты, просто потому что, вот, блин, почему, потому что он может это сделать, он Джон 5 — и он повелевает Тимом Скольдом, поэтому Тим обязан ему быть Добрым. Есть тот день, когда Добрый Тим и Джон 5 заходят в лифт, чтобы пережить самую длинную вертикальную поездку в их ебучих жизнях. Есть тот день, когда проклятый лифт останавливается на каждом проклятом этаже. Есть тот день, когда с каждым метром в направлении наверх, Добрый Тим начинает все больше и больше скучать, зевая, Добрый Тим становится изобретательным. Есть тот день, когда выходят из движущейся вверх и вниз тюрьмы Джон 5 секунд до оргазма и Гнусный Тим, есть тот день, когда пальцы Хитрюги Тима пробираются в задницу Тщетно Протестующего Джона, когда Тим прокрадывается ему за спину и беспечно потирает ему дырку, вежливо здороваясь с каждой бизнеследи и с каждым бизнесджентельменом, которые присоединяются к ним в их взлете к небесам. Есть тот день, когда Тим вылизывает Джону жопу в кабинке туалета в очень серьезном, солидном и законном здании. Есть этот день. Есть тот день, когда ебаный кондиционер в их номере ломается каждые пять минут после того, как они туда заваливаются, есть тот день, когда ебаные стены тают, оплавляясь, так жарко в этом номере, есть тот день, когда Джинджер засыпает, изувеченный долгим перелетом, который они перенесли, и полный ледяного пива до краев, что ему нихуя не помогает, есть тот день, когда Тим пропускает семнадцать звонков от тех людей, которые пригласили его тянуть за струны на устроенном ими концерте, и не открывает дверь ни девушке с ресепшена, ни ремонтной бригаде, сколько бы они в нее ни колотили, есть тот день, когда Джинджер вырубается прямо у него на плече, весь потный и помятый, уставший и крепко пахнущий бухлом и табаком, храпящий и пускающий слюну, и выглядящий со своим раскрытым ртом так, будто докторишки констатировали смерть его мозга, есть тот день, когда Тим торчит на диване с расколотой спиной, с отрубленной на гильотине головой и даже больше пострадавшей шеей, игнорируя весь мир вокруг себя и даже не дымя, когда Тим просто таращится на бессознательную физиономию Джинджера часа так два подряд — и пошло бы все остальное нахуй, ведь что тут еще поделаешь? Не будет же он, блядь, отодвигаться. Есть этот день. Есть тот день, когда объем ароматических масел, мать же их, в ванне Джона, куда Тим их налил, оказывается так чуть-чуть немножко слишком, поэтому его недавно раслабленный и греющийся в лучах внимания виртуоз быстро превращается в чещущегося и раздраженного, в виртуоза, алкающего лишь возмездия, есть тот день, когда примерно целое, блядь, ведро охлаждающей, покалывающей, бодрящей, сука, перечной мяты оказывается в ванне, в которую Тим падает, как взрывное устройство, которое выпаливает блядьблядьблядь, стоит только таймеру добраться до нуля, есть тот день, который становится днем пыток, которые Тим навлекает на себя — а Джон осуществляет не без удовольствия, когда он тыкает в ноющее, опухшее тело Тима пальцами, сам-то уже давно восстановившись, есть тот день, когда Тим молит о пощаде, говорит, что это как-то чересчур, есть тот день, когда Джон смеется ему в лицо, говорит ему забыть об океане и забираться в баночку стеклянную, потому что какая он тогда акула, он просто аквариумная гуппи, есть тот день, когда Джон заливает горящую оболочку Тима галлонами увлажняющего крема и не убирает с нее своих облегчающих страдания ладоней, даже когда они спят. В обмен на неделю Доброго Тима, разумеется, не за так. Есть этот день. Есть тот день, когда храм кулинарии Тима превращается в архитектурные развалины, украшенные Джинджером, восседающим посреди разрухи и разгрома на одиноком стуле, кусающим губы и смотрящим в пол, пока абсолютно катастрофическое ризотто отдыхает на столе рядом с ним, есть тот день, когда Тим возвращается домой и находит своего кальмара, разрушенного даже сильнее, чем его драгоценная кухня, я просто хотел что-нибудь приятное для тебя сделать, объясняет ему Джинджер, и Тим хохочет, типа, в качестве компенсации за каждую секунду твоей жизни, когда ты нихуя для меня не делаешь, или как, спрашивает он и обнимает его, и Джинджер тоже смеется, перестает себя накручивать, есть тот день, когда Тим подбирает вилку со стола и пробует несчастный случай Джинджера, перед этим говоря, что всегда же есть вариант притвориться, что так оно и должно было быть, если блюдо не особо удается, есть тот день, когда Тим узнает, что нихуя это не вариант, и ризотто Джинджера теперь рассыпано по всему столу, ведь Тим немедленно выплевывает склизкую, крахмальную хуйню вместе с Господи, блядь, боже мой, есть тот день, когда Джинджер толкает его обеими руками — и они устраивают небольшую потасовку, которая только добавляет проблем с уборкой того отвратительного бардака, которым закончилась попытка Джинджера что-то приготовить. Есть тот день, когда они заказывают жратву по телефону, когда время близится уже к полуночи, чтобы избежать голодной смерти, потому что Тим предлагает Джинджеру начать заново, предлагает ему в этот раз помочь, говорит ему, что они приготовят этот ебучий рис вместе — и он выйдет просто охуенно, но нет, ничего подобного, ебучий рис не выходит никаким и никуда, всеми брошенный и позабытый, потому что Тим смотрит на Джинджера, пока тот выбрасывает свой природный катаклизм в помойку, пока тот перемывает всю посуду и достает опять необходимые ингредиенты, Тим наблюдает за каждым его движением, завороженный и зачарованный, и грудь у него плавится, а Джинджер вздрагивает, вздрагивает под его преданным взглядом и замирает соляным столпом, теряясь посреди леса, и Тим смотрит на него и улыбается, Тим говорит да ну нахуй это, иди лучше сюда, Тим говорит я это самое ризотто даже не особенно люблю, Тим говорит я люблю кальмаров, Тим смотрит на него и улыбается, и деревенеет под ним всем телом, пока Джинджер сидит у него на коленях посреди кухни на одиноком стуле, пока Тим целует каждый сантиметр его рук и лица. Есть этот день. Есть тот день, когда Джон тыкает пальцем в витрину кулинарного храма, принадлежащего другому человеку, приказывая Тиму испечь такой же торт, как тот, в который он влюбился, который красуется там на всеобщем обозрении, и Тим спрашивает его что это за торт-то, а Джон говорит мне откуда знать, и Тим спрашивает его ну, что там внутри, а Джон говорит а я его еще не пробовал, и Тим совершает самоубийство прямо там, а потом затаскивает Джона в кафе, чтобы набить ему рот тортом, и когда он набивает ему рот тортом, рот Джона говорит, что торт этот сделан из мхммхмм и мххммхм и ммххмхмало, так что Тиму выпадает честь заплатить за еще один кусок и флиртовать там с продавщицей, чтобы выудить у нее рецепт, а набитый тортом рот Джона продолжает мычать от блаженства, пока Дженни рассказывает Тиму, что они сами свои торты не пекут, они их покупает, но она может позвонить и спросить свою подружку Сьюзи, которая как раз работает в той пекарне, где они их покупают, но тут оказывается, что Сьюзи сейчас в отпуске, но там есть и друге люди, которые должны знать, но нет, внезапно они нихуя не знают, потому что это не большая такая фабрика, скорее мелкий бизнес, пекарский воркшоп, ну, понимаешь, все по-домашнему и даже сода у них органическая, только местные продукты, и Сьюзи этот рецепт узнала у французской пары, Андре и Манон, с которыми она путешествовала автостопом, и дело в том, что он у нее записан в дневнике, а она сейчас на ритрите, понимаешь, йога, и да, конечно, разумеется, еще один кусок, ой, даже два, ой, еще и диабет, вот, держите, с вас четырнадцать пятьдесят, и после этого Тим садится и проводит вскрытие собственного куска торта, потому что купи себе собственный кусок, не буду я с тобой своим делиться, ну и что, что это уже третий, я же уже тебе сказал, что сделан он из мхммхмм и мххммхм, разве нет? Есть тот день — и есть затем другой, когда Тим печет торт для Джона, такой же торт, как тот, в который Джон влюбился, когда Тим не говорит ему, что это вообще другой, блядь, торт, совершенно вот противоположный, он сделан из мхммххм и ммхммхм, это уродливый торт Тима, запертый в чужом теле, в теле органического домашнего автостопного ритритного торта, это торт, который Тим испек для Джона и только для него, ну, ладно, для себя тоже, это торт, который Тим испек, чтобы Джон набивал им себе рот, и чтобы он сам смотрел, как тот им его набивает, такой жадный, такой красивый и в то же время отвратительный, такой безупречный, блядь, каким никакой торт не был никогда. Есть этот день. Есть тот день, когда Тим торчит в огромной джакузи вместе с Джинджером, потому что джакузи заслуживать не надо, джакузи просто обнаруживаются в номере отеля, когда они туда заходят после дня, посвященного тяжкому труду по поворачиванию рычажков и дерганию за струны, есть тот день, когда Тим снимает комнату в невероятно, до нелепости заносчивом отеле, где все покрыто позолотой, и они торчат вместе в огромной джакузи, кидаясь друг в друга клубникой и свистя, попивая, сука, настоящее шампанское прямо из горла, откладывая гору кокаина на потом, и джакузи там настолько исполинская, что соприкасаются только их ступни разве что, и Тим просовывает свои пальцы на ногах между пальцами на ногах Джинджера, а Джинджер пинает его и расплескивает воду по всей ванной, есть тот день, когда Джинджеру выпадает честь подняться и поссать в ебучий трон, который являет собой унитаз, но Тим останавливает его, перехватывая его руку, и спрашивает, вечер ли это неудержимого разгула или нет, а то ведь это именно он и есть, поэтому есть тот день, когда ссыт Джинджер прямо на него, прямо в огромной джакузи, вода в которой и так уже превратилась в сомнительный коктейль, есть тот день, когда Тим пьет его мочу, забирая его член в рот, есть тот день, когда каждый сантиметр кожи Тим и каждый его волосок тоже покрывается благородным металлом, есть тот день, когда Тим торчит в джакузи вместе с Джинджером как какой-то дурно пахнущий царь Мидас наоборот — и вообще, скорее как самый обычный Бахус со всеми празднествами, сумасшествием, припизднутыми ритуалами, экстазом и ебаным шампанским. Есть тот день, когда Тим отплачивает Джинджеру той же монетой какое-то время спустя, и щупальце, которым тот держит ему член, орошается каплями драгоценных камней Тима, Тим нависает над ним, словно башня, обхватив его затылок и перебирая мокрые волосы пальцами. Есть тот день, когда пьют они не только блядское шампанское. Есть тот день, когда языки их сталкиваются друг с другом, пока они лакают мочу Тима из небольшой джакузи, которую Тим налил в ладони Джинджера. Есть тот день, когда языки их переезжают и вообще не возвращаются каждый в собственный рот, все лезут и лезут в рот товарища. Есть этот день. Есть тот день, когда Тим сидит вместе с Джоном перед огромным зеркалом, потому что когда Джон рядом с ним, он неуязвим, или, скорее, он им покорен, есть тот день, когда Тим сидит вместе с Джоном перед огромным зеркалом в невероятно, до нелепости заносчивом отеле и не мешают этому хихикающему придурку разрисовывать обе их физиономии, или, скорее, все-таки мешает, когда попытки Джона украсить и покрыть узором оказываются направлены на его подмигивающую, ухмыляющуюся морду, есть тот день, когда Джон выходит из номера в отеле и выглядит при этом как сам Аполлон, участвующий в драг-шоу в роли самой Афродиты, и Тим тащится за ним простым крестьянином, у которого из всей одежды есть только размазанная по лицу помада и старая рыбацкая сеть его друга-рыбака, есть тот день, когда они часами отплясывают в невероятно, до нелепости заносчивом клубе, хотя это та еще загадка, как их туда вообще пустили, есть тот день, когда кое-кому разносят членом его вымазанный помадой фасад. Есть тот день, когда Джон вырубается, улегшись Тиму на колени головой, и дрыхнет чуть ли не на пороге другого, сильно менее пристойного и уважаемого заведения, где крутят задницей, и это та еще загадка, как так вышло, что его хозяева — это какие-то другие люди, а не сами они, в общем, Тим сидит рядом с батареей из пустых бутылок на покрытом блевотиной асфальте и изучает черты спящего лица Джона, виднеющиеся под слоями ебучей штукатурки, которая до сих пор каким-то образом липнет к его мраморной коже, и средний палец Тима все это время поднят в воздух, потому что весь мир может пойти и разнести членом свой собственный фасад, Джон прекрасен — и Джон вместе с ним. Есть этот день. Есть тот день, когда Джинджера нет в спальне, нет его и на диване, не копается он и в драгоценном холодильнике на драгоценной кухне Тима, не сидит он и не стучит по барабанам в звукоизолированном подвале, нет его и в языческом храме Тима, потому что какого хуя бы он туда ходил, его нет и во всех остальных комнатах, куда не заходит вообще никто и никогда, потому что Тим большой фанат приветствовать и принимать гостей как полагается, потому что Тим ведет их прямо в спальню, нет Джинджера и на газоне [блядь у нас правда есть газон] или же в багажнике потрепанной машины Тима, которую ему уже давно пора заменить на что-то поновее, потому что эта развалюха на колесах пиздец бесит, нет его и на полу в [не ходи туда] Тима, потому что сам Тим тоже не там, Тим бегает по дому, разыскивая своего кальмара, а потом оказывается, что его кальмар торчит в ванной, где когда-то кое-кто несколько зеркал разбил, его кальмар изучает содержимое корзины для белья, с головою погружаясь в пятна и прорехи в их совместном прошлом. Есть тот день, когда Тим присоединяется к нему. Так вот, эта рубашка — рубашка Тима, он купил ее в Кому Не Насрать-то, он за нее платил, это точно рубашка Тима, потому что зацени-ка, на бирке там записан номер телефона, номер телефона продавца, с которым Тим, вообще говоря, даже и не флиртовал, номер телефона, по которому Тим с тех пор звонил, а другая рубашка — это рубашка Джинджера, потому если там нет телефонных номеров или, по крайней мере, рисунков кое-чьего члена, то ничего другого там и быть не может, ведь Тим не покупает шмотки с секретными посланиями покупателю на бирках, особенно если послания там в духе тех, которые торчат внутри печенек с предсказаниями, третья рубашка — она тоже Джинджера, у Тима не водится столько рубашек без зверски, с корнем вырванной верхней пуговицы, четвертая — опять его, но носит ее Тим, ведь пуговица от нее отодрана, изображен на бирке и кое-чей член, носки же — это общественная собственность, а футболки… хуй их разберет, вот это, вероятно, футболка Тима, потому что высказывание на ней выглядит немного оскорбительным, а Джинджер-то всегда читает и обдумывает высказывания на своих футболках, а та, которая валяется в углу, та, скорее всего, Джинджера, а если нет, то теперь это подарок, теперь она всецело принадлежит ему, потому что она ему подходит, ему и его бестолковому лицу, а потом еще носки, носки — это ебаные катакомбы отшелушивающейся кожи с пяток и пота из ложбинок между пальцами ног, уродливый свитер — однозначно свитер Джинджера, упс, погоди-ка, нет, это свитер Тима, это был подарок — и даже относительно забавный, ну да в любом случае, носит-то этот свитер вообще не Тим, не так ли, затем обнаруживается майка-алкоголичка, находятся и растянутые боксеры, чья-то рука выуживает из кучи тряпья ебаный, сука, галстук, а затем — нижнее белье Джона с подозрительными субстанциями, засохшими на нем — о, последним предметом гардероба владеет точно Тим, ну, вообще Джон, конечно, но Тим его украл, а штаны эти, глянь-ка, какая на них дырка завелась… Есть тот день, и изначально Джинджер планировал найти другую пару неизвестно чьих штанов и вынуть из кармана бумажку с телефонным номером, потому что ему надо по нему позвонить — и нет, не предаться отчаянному флирту, просто… просто иди нахуй, Тим, перестань, боже, хватит, Тим, блядь, я не могу, я больше не могу, блядь, Тим, это просто начет ебучего подарка для тебя. Есть тот день, и Тим не нужны никакие ебучие подарки — кроме бездыханного тела Джинджера, которого он защекотал до смерти. А еще есть дырка в ткани. Есть тот день, когда Тим приостанавливает пытки, потому что кое-кто сделал чистосердечное признание, есть тот день, когда Тим принимает участие в сортировании грязного белья, почему бы нет, есть тот день, когда Тим замечает дырку в своих — наверное, своих — штанах, которые Джинджер протягивает ему. Есть тот день, когда Тим узнает конкретно эту пару. Хотя это та еще загадка, как и где его память до сих пор хранит в себе те события, потому что изначально он планировал отчаянное забытье, планировал глотать таблетки и хуи и напиваться вдрызг, и он во всем этом большой умелец. Есть тот день, когда Тим трогает сбившееся с пути щупальце Джинджера, которым тот тыкает результат давней, посыпанной песком пьяной драки, в которой Тим тоже принимал участие, есть тот день, когда Тим кладет свою раскаивающуюся руку на кальмарное щупальце и говорит а за это же я так и не извинился, да, а потом, чуть позже, они покупают билеты до Ванкувера, потому что никто Тиму не докажет, что это другой, отдельный город, Тим записывает на бумажку адреса всех заведений общественного питания этнически неопределенной кухни и еще более неопределенного качества, куда они непременно заглянут, когда уедут куда-нибудь подальше и побудут там вдвоем. Есть тот день и та блаженная неделя, которую они убивают на северах, убивают они лишь неделю, потому что Джон не разрешает им укатить на две, и беспощадно лупят они ее ничем иным, как… ну, на самом деле, в основом омерзительно романтичными, блядь, поцелуйчками. Есть этот день. Есть тот день, когда Тима нет ни в студии, ни в супермаркете, ни у дантиста, ни там, где он иногда бывает, есть тот день, когда он не слушает бесконечные гитарные запилы Джона, не читает книги Джинджера, которые размножаются, словно кролики, даже не всматривается в бездну, есть тот день, когда Тим лежит в кровати, заваленный одеялами, и нос у него течет, сам он весь потный, слабый, жалкий и ничтожный, с тяжелой головой, когда он находится в своем собственном аду с соплями, он кашляет, чихает и блюет — блядь, разумеется, он блюет — и хрипло стонет, что хочет сдохнуть, желательно еще в девятнадцатом веке, чтобы к текущему моменту он давно истлел, есть тот день, когда Джинджер не отходит от него и посвящает себя его спасению, он носит ему воду и отвратительный куриный бульон, помогает ему высморкаться и прочистить нос, из которого сочится что-то похожее на принесенным им куриный бульон, укутывает его и снимает с него одеяла и снова укутывает его, кладет свое благословенное щупальце на его проклятый лоб, есть тот день, когда Тим страдает по вине белковых пепломеров микроскопических ублюдков, а Джинджер ложится рядом с ним, подбираясь даже ближе, забираясь на него, а затем и в него, и это… ну, это любопытный такой опыт, точно новый, ведь ебутся они в темноте, потому что от света у него болят набитые песком глаза, под одеялами, потому что он охладел до температур Антарктического ледяного щита, ведь он сам во время ебли вял и бездеятелен настолько, насколько он никогда в жизни еще не был, потому что он не может пошевелить даже пальцем, потому что это почти некрофилия, но наоборот — и по согласию, потому что… потому что Тим — это Тим, Тим может быть наполовину мертвым, наполовину сгнившим в земле, но Тим все же остается Тимом, а кто он есть, так это… это слякотный, илистый чумной труп Викторианской эпохи, которого сношает в анальное отверстие сочувственный всем его бедствиям Великий Древний, а потом, некоторое количество часов спустя, сношает его, более неохотно, ноющий и прекрасный о, Великолепный, потому что труп Тима ожил и теперь может доставать виртуозов телефонными звонками, доставать их просительными стонами и гнусавым ревом, потому что опыт этот действительно очень любопытный, потому что нет, Джон, просто завалить меня свинцом будет недостаточно, пожалуйста, приедь и навести меня, я тут умираю, я, я, блядь, я сейчас чихну, блядь, ебаный пиздец, какого же хуя я всегда блюю, да, я такой, я как раз такой, ты так хорошо меня знаешь, милый, теперь тащи уже свою задницу сюда, мне нужно лекарство. Есть этот понурый и несчастный день мужского гриппа, который завершается на том, что он все еще лежит там лужей едва ли человеческих останков и соплей, конечно, так быстро он не выздоровеет, но лежит он такой лужей, которую хорошенько выебали и обняли потом. Утешили четырьмя руками, крепко держащими его. Есть этот день. Есть тот день, когда обладатели четырех рук тихо перешептываются за его спиной и, не без шквала гнусного хихиканья, уходят из комнаты, реально, блядь, уходят из нее, и Тим там остается абсолютно брошенным и позабытым, он лежит на животе, беспомощный и беспризорный, связанный и с заткнутым ртом, с ебучей тряпкой на глазах, предельно извращенская баварская колбаска, страдающая ментальным нездоровьем, чуть-чуть приправленная плохо подавляемым гневом, есть тот день, когда Тим думает пиздец, услышав шепотки, хихикание и удаляющиеся шаги, когда он думает пиздец еще раз, когда пиздец — это все, что он может думать в течение… ладно, минут так четырех, не больше, никаких миллиардов лет, но что же это, разве нельзя распущенному мясному полуфабрикату быть поэтичным в такой интригующей ситуации? Разумеется, все ему можно. Есть тот день, когда Тим лежит на кровати, обезвреженный, и думает пиздец в течение четырех одиноких минут, когда после того, как они проходят, он снова слышит шаги, слышит и хихиканье, и ага, он ожидал чего-нибудь подобного от Джона, как не ожидать, но что кальмар, ебаный кальмар действительно осмелится его покинуть, оставить на волю судьбы, это… это звук шагов Джинджера и его ругательства, точно ведь его, а это издевательские хохотки Джона, и они несут что-то тяжелое, идиоты врезаются во все подряд по дороге, идиоты пыхтят, как будто пробежали марафон, катая заодно друг друга на спине, и не спрашивайте Тима, как парадоксы функционируют, он ничего не знает, у него заткнут рот и тряпка на глазах, он по швам связан, он внимательно вслушивается в то, что происходит в тот день, тот день, когда после шквала шуршания, препирательств, хихикания и забористой матершины оба идиота ложатся рядом с нейтрализованной боеголовкой и натягивают на нее свинцовые фартуки, которые порядком подразмножились с того дня, когда Тим видел их в последний раз, видел их лежащими в пыльном углу треугольника, в котором обычно исчезают без следа все купленные им приспособления для закатывания разгула и дебоша, есть тот день, когда Тим оказывается зажат между обладателями четырех хитрых, сующихся куда ни попадя, переходящих все границы рук, тот день, когда два полудурка заталкивают свои блядь, сколько их там вышло, восемндацать, девятнадцать, двацать пальцев ему в дырку, каждый из них по очереди и по кругу, когда они дразнят его и насмехаются над ним, щекочут его и подвергают его страшным пыткам, сводя его с ума и подводя его к краю пропасти его собственного оргазма, за которым он бежит, но никогда не догонит, тот день, когда он умудряется кончить, блядь, сколько их там вшыло, один, два, три раза раза в течение тех потных, трясущихся моментов уязвимой, неспособной оказать сопротивление капитуляции, которую он всей душой приветствует, потому что капитулирует он для них, для этих полудурков, для двух полудурков, которые хоронят не только его, но и себя, хоронят всех их троих под изоляционным материалом, который мешает, не дает радиоактивному чудовищу, в которое они сливаются, стереть, словно ластиком с листа бумаги, всю вселенную, которая ни одного из них не волнует нихуя. Есть этот насыщенный событиями день. Есть тот день, когда единственное, чем Тим может пошевелить — это его вскипевшая голова, и не потому, что он связан или ограничен как-нибудь иначе, а потому, что он горит и плавится, потому что его ноги лежат у них на бедрах, широко раскинутые и превратившиеся в раскаленный дым термоядерного взрыва, потому что он посередине, потому что слева от него есть Джинджер, а справа от него есть Джон, и если он хочет посмотреть на них, пока они разглядывают его, как расколовшиеся на осколки зеркала, как зеркала, столь непохожие на те, в которые иногда всматривается он, как зеркала, которые он разбил и проглотил, переварил, стер в порошок и изменил, если он хочет посмотреть на них, пока они разглядывают его — и его рот, который они пачкают его же грязью, тогда ему придется шевелиться, поэтому в тот день он так и делает, в тот день, когда на его шее все еще расцветают синяки, оставленные там пальцами Джона, когда он все еще ощущает его поцелуй на своих губах, которые сейчас растянуты вокруг дилдо, когда плазма Джинджера затапливает все его тело, потому что он всегда вместе с ним, всегда внутри него, а внутри Джона теперь есть небольшой часть — кусок — его, есть там и желе Джинджера, есть тот день, когда Джон с Джинджером подают ему его же дерьмо на дилдо, усевшись на диван рядом с ним, тот день, когда он становится радиоактивным существом, целиком сделанным из беспомощного газа, которое разбивает, проглатывает, переваривает, стирает в порошок и изменяет самое себя, тот день, когда он именно такой, полностью и бесповоротно, все они втроем там вместе, тот день, когда он не заслуживает этого, но они его беззаветно любят, любят Тима, а он-то Тим, есть тот день, когда они находятся рядом с ним. Есть этот день. Есть тот день, когда они находятся рядом с ним в кинотеатре, или, скорее, он находится там с ними, и они что-то смотрят, что-то на экране, они наблюдают воображаемых людей и их воображаемые жизни, которые они проебывают, а он наблюдает их двоих, сидя между ними, и голова у него идет кругом, Джон ест попкорн, поглощенный развитием характеров, как будто это не характеры, а струны, Джинджер же ерзает на месте, поправляет рукава и кусает губы, жует трубочку вместо того, чтобы пить свою колу, и сам не знает, что он все это делает, Тим наблюдает за ними, и их лица окрашены фотонами, которые испускают неважные, незначительные изображения на экране, их бестолковые физиономии, которые он любит. Беззаветно — а не только больше, чем торчать в ебаных кинотеатрах. Есть этот день. Есть тот день, когда они сидят с ним на скамейке в парке, полном собак, деревьев и прохожих, и прочей ерунды, и рядом с ним находятся не одни они, а еще и пончики, Джинджер их купил, а Джон все продолжает их жевать, Тим же всю дорогу пытается развязать войну, войну идиотской разновидности с потасовкой и конским ржанием, есть тот день, когда они все втроем устраивают бойню пончиками в каком-то блядском парке, и Тим оказывается в итоге на земле, барахтается там, опозоренный на много поколений, пока два перемазанных с ног до головы придурка безжалостно его не добивают. Есть тот день, когда Тим счастлив. Есть этот день. Есть тот день, когда они торчат с ним в клубе, в клубе, который, по мнению Тима-то, вряд ли должен существовать, который красуется жирным пятном на праздничном наряде вселенной, в клубе, который выглядит даже хуже них, в котором они баррикадируются в кабинке туалета, все они втроем одновременно, и Джинджер пьян, а Тим под чем-то, Джон же завелся, отдаваясь похабному вилянию задом и последующему заигрыванию со всеми подряд, а на двери кабинки туалета, которую они занимают, висит уведомление от Тима, что внутри нее с размахом происходит двойное проникновение кое-кому в анус, поэтому или же присоединяйтесь, или не беспокойте нас, и ну, ничего там такого, увы, не происходит, и на дворе вовсе не стоит последний день апреля, на дворе даже не весна, но они все равно торчат там в тесноте, и в глазах у них играют искры, искры тех костров, на которых их сожгут, и вокруг их шей плотно затянут шарф Джона, тот шарф, который их совместная петля, а с губ их срываются магические заклинания, губы их соприкасаются, есть тот день, когда они вваливаются в кабинку невероятно омерзительного клуба, все они втроем, когда они стоят там в тесноте, вжимаясь друг в друга, когда они смеются, словно полоумные, и целуются, как озабоченные подростки с разыгравшимися гормонами, когда три ведьмы прилетают на шабаш, когда они хохочут там, три великолепные, блядь, колдующие говном ведьмы, окружившие обоссанный толчок, удобно расположившийся прямо по центру обоссанной кабинки. Есть эта демоническая ночь, есть этот день. Есть тот день, когда они не торчат рядом с ним, когда они колесят по городам своего мохнатого турне, то есть, нет, уже нет, когда они колесят по городам своей поездки по Европе, галопом по северным столицам, та самая поездка, когда они воссоединяются с Мануэлой, есть тот день, когда Тим зависает дома или в студии, в супермаркете или дилерском, блядь, центре, когда он совсем один, когда между ними простирается огромный океан, есть тот день, когда и что с того, все они втроем рождены из моря, а Джон, к тому же, мастерски владеет искусством написания записок и делает чрезвычайно любопытные фотографии, есть тот день, когда Тим читает их письмо к нему, узнавая текущие цены на бензин и слушая вопли газетных заголовков, получая сведения и о погоде, как будто ему это требуется, как будто он не знает, что погода там стоит паршивая, есть тот день, когда Тим отвечает одной строчкой на все вопросы, которыми Джинджер забрасывает его, тот день, когда Тим проводит несколько часов подряд, крутя колесико мышки вверх и вниз, разглядывая фотографии статуй, зданий, клубов, кафетериев, сисек Мануэлы, поцелуйчиков и обнимашек, дружелюбных барменов и продавщиц, тех густых лесов, в которых до сих пор блуждает, потерявшись, Джинджер, сисек Мануэлы, порочного лица Джона с начертанными на нем блаженством, красной физиономии Джинджера, пизды Мануэлы, губ, хуев и разнообразных дырок, ну и так далее, есть тот день, когда Тим проводит даже больше времени, просматривая видео, короткое, размытое видео с заваленным горизонтом, тускло освещенный номер отеля и пара идиотов с парой зажимов для сосков — и топленый мед их тел с щепоткой столь далекой боли, щепоткой воспоминаний, приправляющих аранжировку, к организации которой он не приложил руки, но которой наслаждается со всем старанием, водя языком по зубам, которыми он оставил те выбоины, рытвины в их телах, те раны, которые они носят на себе, словно макияж, тот макияж на их бестолковых лицах, которые он любит. Не только в тот день. Есть этот лишенный отдыха и сна день. Радуйтесь жизни, ебучие предатели, пишет Тим в ответ. [Pro Lapsu inter salutandum] Пожалуйста, будьте счастливы, думает Тим. Есть этот день. Есть тот день, когда укатил к черту на рога он сам, когда он местный деревянный идол в центре шоу, когда он белобрысый уебан, дрочащий гитару, когда он в главной роли, когда он едет в тур ради филантропии, есть тот день, когда он отправляет полудуркам, которые по нему скучают, фотку хуя и, что касается качества его ночного покоя, рассказывает им по телефону, что покоится он с Мэй и Марком — иногда с ними обоими одновременно — и погодите-ка секунду, я еще не успел спросить, ага, спасибо, с Мануэлем, и я зуб даю, что упокоюсь и с вами, ненаглядными мучачами, когда вернусь, люблю, целую, аста ла виста, голубки. Есть тот день, когда он берет урок испанского, и есть тот день, когда он утверждает, что все равно на нем, блядь, не говорит. Есть тот день, когда он уезжает, и есть тот день, когда он снова обнимает их, входя в дом. Есть этот день. Есть тот день, когда он покоится с двумя придурками, которые по нему скучают, тот день, когда он вырубается вместе с ними, когда он просыпается вместе с ними, когда они и в его снах присутствуют, как они всегда присутствуют в его снах, они вместе с ним, когда он спит, и они вместе с ним, когда он разглядывает их на рассвете. Разглядывает две ебаные загадки, подаренные ему вселенной, в которые он по уши влюблен. Есть этот день. Есть эти дни. Он живет ради этих дней. -----------------------------------------------------------------------------------