Среди мраморных крыльев я найду твои

      Иерусалим, Израиль

12 сентября 2000 год

      Сегодня солнце палило сильнее обычного.              Леви с периодичностью примерно в пять минут снимал кепку, зачёсывал мокрые волосы назад и стирал тыльной стороной ладони пот со лба.              — Срань Господня, ну и жара, — измученно вздыхает Рауф и вытирает изрезанное глубокими морщинами смуглое лицо завалявшейся в бардачке выцветшей тряпкой.              Аккерман морщится от отвращения, смотря на это безобразие. А потом вздыхает тоже, облизывая пересохшие губы.              В ржавом УАЗе без крыши душно. Они остановились на голой равнине недалеко от дороги, поэтому выбор был небольшой: либо стой под солнцем, либо сиди на горячем кресле под тем же солнцем.              От безделья и ожидания время тянулось медленно, как резина покрышек, которую Леви, будучи сопливым четырехлеткой, испытывал на ту самую тягучесть за домом, пока Кушель вешала выстиранное бельё. Наверное, это было одно из самых первых ярких воспоминаний о своей тогдашней жизни в неуклюжем маленьком теле. В то время ему казалось, что пытаться проколоть резину сухими палками и складывать во внутреннюю часть покрышки камни самой причудливой формы, которые он только мог найти на доступной ему территории вокруг дома, было очень занятным делом. Хотя и сложным. Ведь дотянуться своими короткими руками до внутренней части было непросто, а нагретая солнцем резина больно обжигала кожу и оставляла неприятное покалывание. Но это только раззадоривало Леви, вызывая желание сложить внутрь как можно больше камней и получить как можно меньше ожогов. Эта игра в сваленной куче грязных колёс становилась единственной заинтересованностью Леви вне дома, и Кушель это совсем не нравилось. Всё же она выводила ребёнка из дома для того, чтобы тот больше дышал свежим воздухом. Но попытки матери поиграть с ним во что-то другое из раза в раз терпели неудачу. Кушель и без того всегда была рядом, а самостоятельно придуманные игры в одиночестве были Аккерману необходимы. Потом эту проблему попробовал решить Рауф. Но новенькая машинка красного цвета с завораживающе крутящимися колёсиками вскоре нашла своё место среди уже небольших горочек камней в покрышке.              Конечно, на сегодняшний день этот хлам Леви с Рауфом уже вывезли по той простой причине, что вонял он невозможно. Ни Рауфа, ни Кушель почему-то эта вонь не трогала, а вот чувствительное обоняние Леви трогала ещё как.               Когда вдалеке, наконец, появляется чёрная машина, Леви готов свечку поставить в храме за здравие опоздавших.              Леви прищуривается вслед за Рауфом, смотря вперёд через плывущий воздух у горизонта, гадая — свои не свои? Через сотню метров по номерам понятно, что свои. Леви выходит первым, поправляет кепку и держится ближе к капоту.              Машина напротив — глохнет, и из неё выходят двое мужчин. Один из них выпрыгивает из салона, расслабленно, поднимая под тяжёлыми ботинками песочную пыль. Второй в разы сдержаннее, выходит медленно и не хлопает сильно дверью.              Леви не помнит имён обоих — слишком часто люди меняются за рулём этого чёрного внедорожника. Все четверо обмениваются короткими кивками в знак приветствия. Тот, что покрупнее, в футболке и бронежилете, открывает багажник и подзывает Рауфа.              Аккерман не имеет привычки лезть, куда не просят, поэтому молча ныряет в багажник верхней половиной тела и вытягивает один за другим ящики, составляя их в двухъярусный ряд у ног. Бутылки внутри дрожат и тонко звенят, предупреждая, чтобы с ними обходились бережливее. А если Леви разобьёт хоть одну, Рауф ему такую выволочку устроит, что мама не горюй. Но самой страшное не это, а то, что после такой оплошности подобная подработка для Леви закончится.              Без алкоголя им никуда. Он, с одной стороны, служит прикрытием, мол, Рауф и Леви простые развозчики, доставляющие спиртное по барам, а с другой — он иногда дороже денег. Подкупить полицейских на посту, сидящих целый день без еды, проще бутылочкой-другой, ведь достать спиртное где-то, помимо специальных мест, крайне сложно. Распивать вне подобных заведений — тем более. Имея разрешение развозить алкогольные напитки, провернуть подобную схему проще простого.              Не то что бы Леви был любопытным человеком, но в тот короткий момент, перед тем, как нагнуться и поставить свою ношу на землю, он вытягивает шею, пытаясь разглядеть груз раньше времени. Но лишь ловит короткий взгляд от Рауфа. А потом продолговатый деревянный ящик выглядывает из темноты и перекочёвывает в пыльный багажник развалины Рауфа. Леви со вторым мужиком, который сдержанный и угрюмый, переносит второй. Таких ящиков в итоге Аккерман насчитывает девять.              — Удачи, — бросает здоровяк в бронежилете прежде, чем хлопнуть дверью внедорожника.              Обычно подобные встречи всегда проходят в молчании — разговоры в подобном деле излишни, поэтому ничем не примечательное короткое слово настораживает, и широкие брови Рауфа почти сходятся на переносице. В чём дело Леви не до конца понимает. Конечно, очевидно, что в грузе. Но сам Аккерман подозрительного ничего не заметил.              — Ты хочешь вскрыть? — спрашивает Леви, пристально следя за удаляющейся машиной.              — А смысл? — фыркнув, отвечает Рауф и наклоняется за ящиком с бутылками. — По весу и форме понятно, что там оружие. Уж я знаю.              Леви из тех людей, которые всегда кого-то подозревают и везде ищут второе дно и, конечно же, он подумал о таком варианте, как только увидел груз. Но догадываться одно, понимать — другое.              — Мы так не договаривались, когда нанимались, — рычит Леви, переведя гневный взгляд на старшего. — Я не могу позволить себе такие проблемы.              — Что ты хочешь от меня, Леви? — почти кричит Рауф. — Думаешь, мне нужны проблемы? Тебя никто не заставлял заниматься этим, и я не гарантировал безопасность. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться об опасности и о возможных проблемах с законом.              Леви стискивает зубы, закрывает глаза ладонью и пытается успокоиться. Рауф тоже пытается. Дышит шумно, раздувая крылья носа.              — Не надо было втягивать тебя в это дерьмо, — уже спокойно говорит Рауф.              — Ты знаешь, что я не мог по-другому.              — Если нас поймают, ты сделаешь только хуже. Послушай старика и бросай это дело. Я сам раздобуду деньги.              Ладонь Рауфа тяжело хлопает по плечу.              Леви знает, что каждое слово Рауфа верное, и то, что он желает для него только лучшего.              То, что он заменил Аккерману отца, было бы сказано слишком громко. Он уважал Рауфа и доверял ему, как доверял бы члену своей семьи.              Леви ещё пешком под стол ходил, когда Рауф появился в их с Кушель жизни. Он много значит для матери. Он много значит и для самого Леви.              Кушель встретила Рауфа случайно, на такой же пустынной равнине после того, как её выгнали за неуплату аренды душной комнаты с низким потолком. Она осталась с одной лишь тканевой сумкой с заплаткой на боку, в которой было всё имеющееся у неё состояние: уже короткая рубашка для Леви и старый платок, который Кушель надевала, когда ходила в храм. Под палящим солнцем с маленьким ребёнком на руках она бежала из города, спасаясь от долгов и позора, преследовавших её с появлением Леви.              Аккерман совсем ничего не знал об отце, а Кушель отмалчивалась. Но сейчас уже, будучи взрослым, он понимал, какой грех совершила его мать, как и понимал, что желанным ребёнком он не был. Но он стал той нежданной случайностью, которую взлюбили с первых же секунд. И, несмотря на все преграды и трудности, Кушель решила подарить ему жизнь, тем самым загубив свою, отказавшись от своей семьи и благополучного будущего.              Леви также ничего не знал о других родственных связях, и ему было плевать, кем были они и как живут. Ему хватало лишь знания того, что они заклеймили его мать и выгнали из отчего дома. Растоптали её жизнь и предали на волю судьбе.              Леви хватало одной матери, другим не было места в их жизни. Ему хватало, что он любим, нужен и мог дарить Кушель в ответ ту же тёплую любовь и заботу. Может они и жили в нищете, но они были друг у друга. Они были цельным и единственным миром друг для друга. И им этого хватало с лихвой.              Что же касалось Рауфа, то он был оплотом и поддержкой для обоих. Он был дорог как член семьи или же как близкий друг, и они были обязаны ему всем тем, что имели сейчас.              Когда Рауф впервые встретил Кушель, у него ещё не было таких глубоких морщин, а в бороде и на висках не белели седые волосы, и его УАЗ в то время можно было назвать приличной машиной, а не ржавым корытом. Ему было около тридцати, когда он потерял жену и сына в результате теракта, зачинщикам которого Рауф и предоставил все средства для смерти сотен жизней и своих родных. Никто бы не смог предположить, что именно эти люди сделают именно это в тот самый момент, когда его семья была в том месте. Стечение обстоятельств, которые никто не смог бы предугадать. И это была достойная кара, как признавался Рауф. Ему оставалось лишь бежать из города, в котором его преследовали воспоминания о семье и совершённом преступлении.              Кушель едва исполнилось восемнадцать, когда она брела по горячей обочине недавно выложенного асфальта с полугодовалым ребёнком на руках. И, возможно, израненное тяжестью потерь сердце Рауфа заставило его остановить машину, а страх потерять уже слабого ребёнка заставил измученную и выбившуюся из сил Кушель принять помощь незнакомца.              Так и сплелись три жизни, объединённые душевными терзаниями и отсутствием места, куда они могли бы вернуться.              Они нашли убежище на окраинах Иерусалима. Поселились в цокольном этаже старого дома среди таких же полуразваленных построек, тянувшихся вдоль бесконечно длинных улиц-лабиринтов. Это место сравнимо с бразильскими фавелами, про которые Аккерман читал в газете, давно утратившей информационную пригодность, до того, как мать испортила бы её, натирая окна и до того, как он понял, что чтение ему абсолютно бесполезно. Читая книжки, денег не заработаешь. В этом месте уж точно.              Кушель устроилась работать на ферму и нашла покой в храме. Между работой и заботой о сыне она выкраивала драгоценное свободное время для замаливания своих грехов и мольбе о лучшей жизни для своего единственного ребёнка, ради которого жила.              Кушель была еврейской католичкой. Исповедовала ли она с рождения католицизм, Леви не знал. Возможно, отдалившись от семьи, она отдалилась и от традиционной для её народа религии — иудаизма, а возможно, её предки после Второй мировой вернулись на Землю обетованную уже обращёнными в другую веру. Это неважно на самом деле. Важно то, что для Кушель вера значила много, поэтому вместо сказок на ночь Леви слушал о грехе Адама и Евы, о двух братьев Авеля и Каина, о пророке Моисее и воскрешении Иисуса Христа, а вместо колыбельных мать пела «Отче наш» на латыни. И прогулки по улицам сменялись на протирания штанов на службах. В храме было скучно: приходилось молчать и сидеть на месте очень долго, как тогда казалось. Зато в храме было много чего интересного. Можно было долго глазеть на плавные изгибы человеческого тела и на каждую складку распятия Христа в дрожащем свете свеч. Можно было бесконечно изучать взглядом фрески на стенах, на сводах и каждый раз находить где-то новую деталь или новый оттенок, а потом думать, как он называется.              Только потом, когда Леви перевалило за двенадцать, а Рауф отвёз их в городской храм, эти шедевры искусства потеряли былую привлекательность. Тогда он понял, как храм недалеко от дома мал и неухожен, а распятие и фрески выполнены неумело и скучно. А потом он понял, что походы в Дом Божий здоровья не прибавят, а молитвы манну небесную не принесут. В конце концов, Аккерман стал находить тысячи причин для отказов похода на службу с матерью.              Рауф тоже нашёл дело по душе, в котором и обрёл долгожданный покой. Он мирно развозил товары и подрабатывал грузчиком. Помогал, как мог, Кушель и даже учил Леви водить, пока мать проводила часы на коленях у распятия Христа.              Вопреки тому, что сожительство незамужней еврейской женщины с арабским мужчиной приведёт к сплетням и разговорам за спиной, ни Рауф, ни Кушель не стали лгать никому о том, что они приходятся друг другу абсолютно чужими людьми.              Они хотели начать жизнь с чистого листа. Без обмана самим себе и другим.              Леви рос на радость матери смышлёным и обладал крепким здоровьем. Только худоба и заострившиеся черты детского лица выдавали в нём выходца из низшего класса населения. Он поступил в маленькую еврейскую школу в двух часах от дома. И пока Рауф и Кушель не обращали внимания на злые языки за своей спиной, Леви подвергался издёвкам, унижениям, насилию со стороны детей и пренебрежительному отношению со стороны учителей.              В то время как Кушель отдавала свою душу Богу, а тело — работе, всё на благо сына, чтобы он ходил чистым, хорошо питался и был благословлён Всевышним, Леви же прятал под новенькой одежкой побои, а в портфеле испорченные учебники.              Он никогда не показывал слёз и тщательно втайне выстирывал одежду от пятен крови и грязи. Он подделывал оценки и выбрасывал письма с приглашениями на родительское собрание. Он старался показывать себя собранным и ответственным перед матерью, чтобы она никогда не тратила сил на беспокойство за него.              В тринадцать лет Леви пришлось найти подработку на другом конце пригорода, чтобы покупать хлеб и муку, которые он должен был приносить после школы два раза в неделю за деньги, данные с утра матерью и которые у него отнимали уже в школе. Он прогуливал занятия и выстирывал грязные тряпки чужих людей в ледяной воде на задворках прачечной, в которой подрабатывал. Приносил к закату домой ещё тёплый хлеб и муку в целлофановом пакете и врал, что играл с друзьями в футбол.              Мать улыбалась устало, целовала его в лоб и спрашивала, почему у него мозолистые руки и кожа на пальцах облазит. И Леви врал снова, говоря, что ему очень нравится уроки труда, а выравнивать наждачной бумагой древесину нелегко. Кушель восторгалась, просила принести что-нибудь из его работ и с весёлой песней под нос принималась готовить ужин. А на следующий день Леви взламывал коморку, где хранились работы детей, что посещали кружок резьбы по дереву, и забирал лучшую вырезанную ложку, которую вечером и приносил домой.              Если Кушель не могла замечать все странности из-за работы и хлопотами по дому, то Рауф мог видеть гораздо больше. И он намеренно начинал наблюдать за Леви внимательнее, когда тот отказался от предложения подвезти его в школу. Редко бывало, что у Рауфа выпадало время с утра, поэтому отказы и удивляли.              Аккерман отмахивался тем, что договорился встретиться с новичком в их классе и показать короткую дорогу до школы. Первый раз Рауф поверил, но, когда Леви стал отклонять все последующие предложения и стал завираться, выдумывая всё новые и новые причины, Рауф не стерпел. И однажды, пока Кушель хлопотала на кухне, он вывел младшего Аккермана во двор и потребовал объяснений, упрекая тем, что мать молилась за него и днями и ночами, а он внаглую врёт и не краснеет.              Привыкший, что вся ложь ему обычно сходит с рук, Леви перепугался не на шутку. Этот страх был спровоцирован не тем, что его могли наказать, а тем, что старшие узнают о его проблемах. В последнюю очередь Леви хотел, чтобы об этом узнала мать.              Рауф сверлил его взглядом, а у Аккермана вся жизнь пролетела перед глазами, и он в отчаянии перебирал варианты своего спасения.              — Есть… девочка, которая мне нравится, — пролепетал тогда Леви сиплым голосом. — Она учится в другой школе, поэтому только утром мы можем видеться. Пожалуйста, не говорите маме. Начнёт же радоваться и просить её привести. Не хочу так.              Казалось, что Рауф действительно поверил. Сначала вскинул брови удивлённо, а потом задумался, но, в конце концов, его отпустил и Кушель ничего не сказал.              Но скрывать сбитые до мяса костяшки пальцев и чернеющие синяки на скулах стало сложно. Чем старше Леви становился, тем жестче были драки. Дело уже было даже не в положении его семьи. Это стало нормой, как для него, так и для других школьников.              Всё было очень просто — либо ты даёшь сдачи, либо становишься низшим членом общества в школе. Леви было необходимо утвердить свой статус, поэтому вместо выполнения домашних заданий Аккерман отрабатывал удары в пыльном подвале под убогим баром, в котором проводил вечера Рауф.              Скрыть от проницательного Рауфа свои дела, в конце концов, не получилось, но узнав о проблемах младшего и причинах, он вошёл в положение.              Возможно, он чувствовал себя виноватым, потому что именно из-за его с Кушель жизнью, — перед обществом отвечал Леви. Поэтому после того, как Рауф узнал обо всём, он стал первой и настоящей поддержкой для Аккермана. Разумеется, он не пошёл разбираться в школу, но делал всё возможное, чтобы укрыть проблемы младшего от матери. Он часто в тайне брал Леви на подработку с собой, чтобы тот помогал с переноской груза, серьёзно взялся за обучение вождению и договорился о том, чтобы Аккермана пускали в тот самый подвал, где когда-то был спортзал, который разорился, как и сам бар.              И всё же назвать Рауфа заменой отца язык не поворачивался, но он был именно тем, в ком Леви нуждался. Вне зависимости от возраста Леви, Рауф всегда общался с ним как с равным, как с взрослым человеком. Никогда не жалел, никогда не давал слабину и спуску, но и обижать никому не позволял.              Поэтому Леви хоть и паниковал сейчас, но он всё же знал, что на Рауфа можно положиться и он поможет, что бы не произошло.       

* * *

      Как только они приезжают на нужное место, Рауф после избавления от груза немедля договаривается о разговоре с главой этой помойки. Леви настаивает на участии в разговоре, но Рауф говорит твёрдое «нет». Хлопает по-доброму по плечу и просит проследить за машиной.              Аккерман фыркает недовольно, но не перечит. Он опирается поясницей о капот машины и залипает на пыльный бетонный пол.              В этом старом складе, который то ли не был достроен, то ли просто заброшен, было душно, так же, как и снаружи. И не менее грязно. Но благодаря выбитым кое-где окнам, стянутым кем-то оконным рамам вместе со стеклом и открытым воротам для въезда машин, запах здесь был сносным.              Леви предпочёл бы слиться с неодушевленными предметами вокруг, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, но может лишь натянуть кепку ниже — плохо, когда твоё лицо запоминают в подобных местах. Но люди, находящиеся здесь, то и дело бросали на него взгляды. Мало кто из присутствующих бездельничал. Кто-то разгружал машины, кто-то о чем-то переговаривался, а кто-то просто курил в ожидании.              — А чё тут школота забыла?              Леви поднимает взгляд и исподлобья смотрит на женщину с бритой головой. Она что-то перекатывает у себя во рту, будто конфету, и её дружки тоже бросают на Аккермана короткие, но совсем незаинтересованные взгляды.              Леви обдумывает, что могло привлечь к нему внимание, но ни одно из пришедших в голову предположений его не удовлетворяет. Более-менее объяснимой догадкой было разве что его безделье.              Женщина, поднимая пыль под ногами, шагает к нему.              — Хей! Как жизнь у израильских деток?              У неё ярко-выраженный американский акцент, а светлые глаза подтверждают её иноземность. По нескольким фразам сложно проанализировать её знание иврита, но по незагорелой тонкой полосе поперёк переносицы, видимо, из-за солнцезащитных очков, Леви делает вывод, что она здесь недавно и её вступление в контакт продиктовано, скорее всего, банальным любопытством.              Ответного любопытства Аккерман не испытывает, поэтому игнорирует иностранку.              Женщину, видимо, не очень волнует его незаинтересованность, и она останавливается настолько близко, что до Леви доносится запах никотина и пота.              — Как тебя зовут?              Аккерман бросает на неё угрюмый и недовольный взгляд из-под нахмуренных бровей. Переносит вес на левую ногу.              Мужик из её компании теперь тоже сверлит его взглядом, а потом расслабленно и медленно приближается к ним.              — Может, он немой?              Происходящее заставляет Леви испытать беспокойство. Он действительно не понимает, почему привлёк к себе внимание. Возможно, во всём виноват возраст. Здесь львиной доли мужчин за тридцать, и считанные единицы женщин были далеко не школьницами. Худой и жилистый Леви ростом под сто шестьдесят сантиметров, вероятно, выделялся.              — Так ты немой или глухой? А может, и то, и другое сразу? — насмешливо спрашивает мужчина, остановившись вплотную к женщине.              Леви одаривает их обоих самым грозным взглядом, который только может изобразить. Скалится, кривя тонкие потрескавшиеся губы. И вызывает всем этим лишь смешок и хихиканье. Потому что гнев Аккермана выглядит скорее смешным, чем устрашающим. Потому что напротив него не ровесники и не школьники, а взрослые люди. Возможно, даже бывшие военные, судя по тяжёлым отчеканенным шагам, ровной спине и коротким ёжикам на головах. А уверенность в том, что эти двое служили в армии больше положенных лет, заключалась в явном отсутствии мозгов, которые им в армии, наверняка, и выбили.              Бравые американские солдаты. Пришли на Святую землю порядок вершить, думая, что они лучше. А сами не удержались от соблазна заработать лёгкие деньги.              Женщина прекращает хихикать, улыбается косо.              — Да ладно, не кипятись, — говорит она и шлёпает загорелой до красноты кожи рукой Леви по плечу.              А Аккерман в ответ хлещет её по вытянутой руке и отталкивает ладонью в плечо, отрывая поясницу от машины.              — Убери от меня свои грязные руки, — Леви выплёвывает это, ядовито шипя, и в следующую секунду отлетает назад, с грохотом валясь на капот. Кепка слетает с головы, освобождая влажные волосы, проезжает вдоль нагретой поверхности машины и падает на землю.              — Слышь ты, выродок, — орёт мужик на английском.              Его хватают за и без того растянутую майку, поднимают так быстро и резко, что слышен треск ткани.              В голове гудит, а из носа течёт горячая кровь. Леви готовится получить второй удар, понимая, что в ответ даже замахнутся не успеет.              Всё происходит слишком быстро.              Давление, произведённое воротом майки, спадает — мужика оттаскивают. Уши закладывает звон, и Леви, прижимая ладонь к лицу, щурится, осматривая появившиеся две фигуры. На пыльный цемент течёт сквозь пальцы.              — Ты в порядке?              Женщина с бледно-голубыми глазами — таких Леви прежде не видел, протягивает ему салфетку.              — Отвали, — раздражённо отвечает Аккерман — ни в помощи, ни в жалости он не нуждается, и смотрит на того второго, что оттащил от него мужика.              Здоровяк-блондин с редкими усами и щетиной на крупной челюсти одним лишь взглядом заставляет агрессивно настроенного мужика отступить, его подружка отходит тоже. Все четверо переглядываются, и бритоголовые, взвесив все за и против, уходят почему-то на улицу, а не возвращаются в компанию своих знакомых.              — Какого хрена?              Голос Рауфа привлекает внимание всех троих. И он тут же бросается на усатого мужика, который почти на полголовы выше него и шире в плечах. Здоровяк от толчка отправляется в сторону на несколько шагов и поднимает руки в примирительном жесте. Его напарница тоже отходит назад, молча смотрит на взбешённого Рауфа.              Леви делает два быстрых широких шага вперёд и хватает Рауфа свободной рукой за локоть, тянет на себя и хрипит сквозь пальцы:              — Всё нормально. Я не поладил с одним уродом здесь. Они помогли.              Рауф оборачивается на него через плечо, а потом ещё раз сосредотачивает внимание на иностранцах-блондинах и жестом просит Леви сесть в машину.              Аккерман окидывает своих «спасителей» презрительным взглядом — благородство здесь не в чести, а потом обходит машину, и, найдя кепку, чистой рукой открывает дверь. Головной убор отправляется назад на ящики с бутылками, ожидая стирки. В салоне, конечно же, нет ничего подходящего, чем можно было бы вытереться, и Леви уже жалеет, что не воспользовался чистой предложенной салфеткой той женщины.              Рауф занимает место за рулём, хлопает дверью. Машина заводится с громким рычанием и трогается назад.              Леви сверлит взглядом тех двоих, и они почему-то тоже глаз с него не сводят. Мужик прячет руки в карманах, а женщина зачёсывает короткие светлые волосы назад. Они что-то говорят друг другу, и это последнее, что видит Леви. Рауф разворачивается, а в зеркале отражаются только стены склада.              — Ну, так что сказали? — задумчиво тянет Аккерман, роясь в бардачке в поисках самой чистой тряпки.              — Что это была ошибка. Груз должен был попасть к другим.              — Как, твою мать, можно было перепутать такой груз?              — За то, чтобы шуму мы не подняли, они предложили заплатить больше.              — Ты не взял? — Ответ, конечно же, очевидный, поэтому Аккерман не раздумывает и даже не ожидает ответа. Он предпочитает сконцентрироваться на поиске и выуживает кусок ткани, на котором меньше всего пятен. По крайней мере, им можно вытереть руку.              К сожалению, Рауфу не нравилось, когда в его машине кто-то хозяйничал, потому взяться за дело самостоятельно и навести порядок Леви не мог. Он пытался пару раз. Но сначала он получил от старшего угрюмый взгляд и молчаливый упрёк, а потом уже просьбу больше так не делать. Потому Леви больше не лез. Личных вещей в их жизни было слишком мало, чтобы доверять самую дорогую кому-то ещё. В конце концов, эта машина была у Рауфа ещё в другой жизни, с другой семьёй.              — Нет, я взял.              Леви распахивает глаза шире, откидывается спиной на сидение.              — Какого хрена? — Аккерман сдерживается, чтобы не выкрикнуть. — Они специально спутают так ещё раз.              — Они заплатили за молчание, — спокойно говорит Рауф, не отрывая глаз от дороги, — и мы будем молчать. Без сомнений, всё это было сделано специально. Они боялись, а новичков подставить не составит труда, да и потери небольшие, если что вдруг случится, — он на несколько минут выдерживает молчание, остановившись на перекрёстке, и едва машина трогается с места, Рауф продолжает, но уже тише, так как они въехали в жилой район. — А теперь послушай меня внимательно. Завтра я договорился на перевозку груза на рассвете. Опасного груза. Заплатят очень хорошо. И как только я справлюсь, мы больше в эти дела не влезем. На билеты, лечение и первое время для проживания вам с Кушель должно хватить. А я останусь тут и найду безопасную работу.              — Я еду с тобой завтра.              Рауф косится на него и поворачивает на другую улицу.              — Это не обсуждается, — твёрдо говорит Леви. — Мы и без этого на твоей шее сидим уже долго.              Рауф не спорит, мрачнеет только. Потому что отговаривать бесполезно.              — Мы семья, Леви. — Мужчина, не поворачивая головы, хлопает его по плечу.              Да, думает Леви. Наверное, да.              И эти слова не требуют объяснений или других слов. И, наверное, Рауф действительно искренне считает его и Кушель частью семьи, раз искушает судьбу второй раз. Только догадаться сложно, насколько трудно далось это решение Рауфу. Леви предпочитает об этом не думать.       

* * *

      Когда машина тормозит у дома, солнце уже начало скатываться к горизонту, а небо на западе потемнело до глубокого тёмно-синего цвета.              Пока Рауф копался в машине, Леви отправился в дом. Кушель в спальне не было, в других комнатах тоже. И Аккерман, оставив пакет с продуктами на столе, вышел на задний двор.              Солнце освещало своим багряным цветом округу и плясало в стёклах окон, поднявшийся ветер развевал постиранные вещи на верёвке.              Её юбка струилась по ногам, а широкая блуза надулась от ветра и облепила худые плечи. Она подняла глаза, придерживая соломенную шляпу на голове, и улыбнулась той тёплой уставшей улыбкой, которую дарила ему всегда по возвращению домой.              Леви вздыхает, смотрит на неё с упрёком, и Кушель с виноватым выражением на лице выливает сверкающую в солнечных лучах воду на сухие лунки и, наклонившись, ставит ведро у глиняной стены. Раньше на этом месте были свалены в кучу покрышки. Её тонкая ладонь находит опору на неровной вертикальной поверхности, пальцы беспомощно скребут стену, собирая под ногтями песчинки засохшей глины. Леви тут же появляется рядом, хватает её за руку, обнимает за плечи.              — Семена в этом году совсем не всходят, — говорит она тихо. Переваливать вес на сына не хочет, всё ещё пытается держаться за стену.              — Мы купим уже выращенные овощи. Идём домой.              Бесполезно повторять Кушель не выходить на их маленький огород, если небольшой участок вскопанной земли с десятком пустых лунок можно так назвать. Бесполезно просить её отдыхать больше, бесполезно просить её беречь себя.              Рауф накрывает на стол, пока Леви заводит Кушель и помогает ей сесть на стул. Он протирает её руки влажной тряпкой, трёт осторожно между пальцев, а затем присаживается на колени и снимает с её худых бледных ног поношенные сандалии. Она благодарно зарывается в его волосы пальцами, гладит по щеке и шепчет: «Надо бы тебя подстричь. Волосы на висках уже скоро можно будет за уши заправлять». А потом шепчет «спасибо» Рауфу, поставившему перед ней тарелку со скромным ужином, который Леви приготовил с утра. Аккерман тем временем снимает с неё шляпу, открывая туго сплетённые волосы на затылке, вешает на крючок у двери, которым служит вбитый в стену гвоздь, а потом подаёт платок, под которым она прячет немедля былую красоту.              Раньше, когда Леви был маленьким, она на ночь распускала свои длинные чёрные волосы, позволяла с ними играть. Аккерман не был силён в понимании женской красоты, но точно помнит, что эта грива тяжёлых волос была роскошной. Он помнит, как волосы обрамляли её ещё тогда белое, без единой морщинки лицо, как спадали с плеч лоснящимися в свете лампы локонами и струились по спине на хлопчатобумажной белой ночной сорочке.              Сейчас от былой красоты Кушель мало что осталось. Той грациозной осанки уже нет — её плечи опустились, и сгорбилась спина из-за труда на полях. И она уже не кажется такой высокой и стройной как раньше. Исчезло и то изящество в её движениях — она стала медленной, и прежняя лёгкая походка сменилась на неосторожную уставшую поступь. В молодости у неё была белая кожа со здоровым румянцем на щеках, а сейчас она покрылась неравномерным загаром под нещадно палящим солнцем. Её прямые и ровные черты лица, как у античных статуй древности, которые Леви видел на черно-белых картинках в учебниках, заострились. Даже светло-серые глаза со спрятанной синевой, которую сразу сложно разглядеть, словно потухли. Потускнели и тёмные волосы, потеряли вес и всегда были заплетены, и погребены под платком.              Когда вымотавшиеся за день мужчины съедают всё содержимое в своих тарелках, Кушель лишь ковыряется в своей. С каждым днём у неё было всё меньше и меньше аппетита.              После ужина Леви уже несёт её на руках в ванную, которая отделялась от кухни только шторой. Он покорно и молчаливо ждёт, когда она переоденется в пожелтевшую от времени ночную сорочку и проведёт все необходимые водные процедуры, а потом подхватывает её со стула у стены перед тазом и несёт в спальню. В крохотной комнатке помещались лишь ветхий шкаф и тумбочка, в которой Кушель хранила самые необходимые вещи и лекарства. Узкая кровать, над которой висел ковёр с незамысловатыми узорами, по которым Леви, будучи маленьким, любил водить пальцами, занимала больше всего места. Здесь Аккерман всегда старался поддерживать идеальную чистоту. По несколько раз в сутки протирал пыль, мыл полы, выстирывал её постельное бельё и одежду раз в три дня. Весь дом же успевал вылизывать только по два раза в неделю.              — Прости, что заставляю тебя так много уделять мне времени, милый, — шепчет она, с трудом размыкая пересохшие губы.              Леви присаживается на край кровати, стаскивает платок с её головы, расплетает волосы, берёт в ладони родное лицо и целует в лоб.              — Скоро тебе станет легче.              На эти слова Кушель лишь вздыхает. Она не хотела проходить курс химиотерапии, считая, что это бесполезная трата денег, драгоценного времени и сил. Но Леви, как и Рауф, был непреклонен, хотя и знал, что болезненные процедуры только оттягивают предначертанное.              И именно безнадёжное стремление спасти Кушель заставило Леви бросить школу и найти работу, которая позволит отвезти мать за границу на обследование. И именно это заставило Леви и Рауфа заняться контрабандой, хотя и нанимались они перевозить всего лишь запрещённые драгоценности. Да, платили гораздо меньше, чем если бы они перевозили наркотики и оружие, но и риск быть пойманными был слишком высок. А рисковать хотелось меньше всего. Они не могли себе такого позволить.              Кушель заходится в ужасном кашле, а Леви чувствует такую разрывающую боль в груди, будто это у него там опухоль. Мать прикрывает рот платком, сгибается пополам от силы кашля, а Аккерман может только смотреть и мысленно умирать от собственного бессилия и чувства вины.              Он недоглядел. Он не почувствовал, как мать постепенно угасала, а опухоль росла. Это не вина Рауфа, не вина самой Кушель. Это вина Леви, потому что ради него мать работала, не жалея себя, а он даже не заметил, как ей становилось хуже. Да, рак лёгких это та болезнь, которая характеризуется скрытым течением, но он всё равно виноват. Только поздно уже сожалеть и думать, как всё было бы иначе. На последней стадии можно было только продлить жизнь всего лишь ненадолго и за огромные деньги.              Как только кашель заканчивается тяжёлой одышкой, платок в тонкой костлявой ладони сворачивается, скрывая кровавые пятна на ткани.              — Принесу тебе воды, — говорит Леви глухо, приподнимается и берёт за ручку с прикроватной тумбочки одну из двух оставшихся чашек из чайного сервиза, ранее состоящего из девяти штук. Дешёвый подарок, который они с Рауфом купили Кушель на тридцатилетие, оказался больно хрупким.              Ему надо сбежать хоть на минуту, чтобы перевести дух.              — Не надо, — она цепляет его за подол майки. — Посиди со мной немного.              Леви садится обратно с комом в глотке, вынимает из холодной ладони платок и, не разворачивая, кладёт на тумбочку. А потом сжимает материнские огрубевшие руки в своих.              Кушель улыбается в ответ, обнажая зубы, когда-то белые и ровные, а сейчас уже потемневшие, с застрявшей кровью между рядами.              — Знаешь, о чём я мечтала с момента твоего рождения? — спрашивает она едва слышно.              Леви наклоняется ниже. Не для того, чтобы услышать лучше, а чтобы быть ближе и шепчет, сдерживая дрожащий голос: «О чём?»              — О том, чтобы в твоей жизни появился ангел, — произнесла она с тихим восторгом в слабом голосе, как будто это что-то грандиозное. — Знаешь, такой же, как и ты для меня.              — Ты — мой ангел, — отвечает Леви и целует её руки.              — Нет. Я всего лишь твоя мать. А ангелы — это те, с чьей помощью мы живём. Они могут быть совсем не похожи на ангелов, а могут быть похожи. Они могут быть безобразны, а могут быть прекрасны. Но главное — это то, что они только одним своим существованием поднимают нас с колен и заставляют идти вперёд. Они меняют наше мировоззрение, наши цели и помогают найти себя в этом мире. Когда ты встретишь его, этого ангела, ты поймёшь, что это он. Возможно, сразу, а возможно, с течением времени. Ты найдёшь его, и он защитит тебя от себя самого, даже не подозревая об этом. Как и ты меня защищаешь.              Леви косится в сторону тумбочки, видит вскрытую, только недавно купленную пачку морфина. Становится понятно, как Кушель смогла выйти из дома. Становится понятен её поток мыслей. Это не первый раз.              — Я буду молиться Богу, чтобы ты его нашёл скорее. И будет в твоей жизни свет, — снова тихо шепчет Кушель.              А Леви снова не говорит, но думает: «Ты мой ангел. И живу я только благодаря тебе».              Кашель снова мучает её исхудавшее и лишённое сил тело. В этот раз не такой сильный. И когда она снова сжимает платок в ладони, Леви гладит её по волосам.              — На сегодня хватит разговоров, ты должна больше отдыхать. Завтра мы с Рауфом уедем засветло, а когда приедем, сходим в храм вместе. Хорошо?              Радость от упоминания грядущего посещения храма не заслоняет новость о подозрительно раннем отъезде, но Кушель только хмурит брови, понимая, что Аккерман ей всё равно ни о чём не расскажет. А даже если и расскажет, отговорить его будет невозможно. Упрямство — это её наследие.              Леви снова целует мать в лоб, укрывает лёгким одеялом и выключает настольную лампу.              — Спокойной ночи, — желает он тихо и оставляет дверь приоткрытой.              — Доброй ночи, милый.       

* * *

      За окном было ещё темно, когда Аккерман просыпается от тихого голоса Рауфа. Хотя Леви не был тем, кто позволял себе поваляться в постели подольше, Рауф всегда просыпался раньше всех. Он часто поздно ложился спать или вообще не ложился, но неизменно каждое утро Леви всегда видел уже заправленную постель напротив. Была ли это бессонница или кошмары, Леви не знал, но мешки под глазами Рауфа никогда не сходили и сильно прибавляли ему возраста.              Рауф включает свет на кухне, разогревает чайник, а Леви нарезает несколько ломтиков ржаного хлеба и сыра.              Есть совсем не хочется. Леви запихивает завтрак в себя через силу, а Рауф насыщается быстро и молча. Смотрит неотрывно в стену уставшими глазами и слабо подёргивает ногой под столом. Думает. А потом даже не замечает, что хлеб заканчивается и перебирает пальцами по тарелке в поисках.              Леви тянется рукой к хлебу, шуршит целлофаном и начинает нарезать ещё ломтик. А Рауф, опомнившись, встаёт, и, ничего не сказав, выходит из дома.              Аккерман смотрит на закрывшуюся секундой ранее дверь, а потом на хлеб.              Нельзя винить человека за его страхи.              Наполовину отрезанный кусок так и остаётся недорезанным, и хлеб отправляется обратно на край стола, к стене, завёрнутый в пакет и лишённый кислорода.               Леви, быстро помыв посуду, заглядывает к Кушель. Внутри кромешная темнота, и только слабая полоска света из кухни освещает укрытые одеялом ноги. Аккерман замирает, затаив дыхание, до тех пор, пока не слышит тихое сопение. И только после этого отходит, выключает свет на кухне и запирает дом, спрятав ключ под камнем у кипариса с парой ещё не до конца засохших веток.              Рауф, как всегда, роется в машине, подсвечивая фонариком куда-то под руль. Аккерман хлопает дверью, устраивается поудобнее, ёжится от утренней прохлады, но возвращаться за кофтой не хочется.              — Ты не в духе, — заключает Рауф, выпрямившись. Фонарик гаснет в его руках и отправляется в бардачок.              Леви сначала присматривается к его уже не заторможенным движениям и более ожившему взгляду. Отвечает сухо:              — Не хочу оставлять её одну спящей.              Рауф поджимает губы, кивает головой понимающе. Заводит машину, и та трогается вперёд с громким тарахтением. Леви прижимается виском к подголовнику, смотря через боковое зеркало на удаляющийся дом, окутанный предрассветной мглой.              Главная задача Леви в таких поездках — это внимательный осмотр всего, что окружает, будь то машины, люди, животные, подозрительные предметы. А быть внимательным Аккерман умел. Когда УАЗ выезжает из жилых кварталов на объездную, задача Леви проще не становится. Асфальт-то выложили, а освещение — слишком большая роскошь. Но если посмотреть с другой стороны, то если слежка за ними будет, не заметить её будет сложно. Аккерман нервно дёргает ногой. Дорога кажется бесконечно долгой.              Пункт назначения — полуразваленная деревушка, окружённая песком и скалами. На фоне светлеющего горизонта она кажется мрачной, одинокой и нежилой. Но когда машина Рауфа останавливается рядом и прекращает громкое тарахтение, ощущение заброшенности пропадает сразу же.              Почти в каждом доме, вне зависимости от состояния его запущенности, горел свет. Голоса доносились ровным гулом, приносимым ветром из глубин деревни. Рауф выходит первым, осматривается по сторонам, вертя на пальцах ключ от машины, а Леви, в свою очередь, натягивает на голову кепку и идёт вслед за ним.              Вместе с тошнотворным запахом травы, дыма и пороха, Леви чувствует обращённые в их сторону десятки настороженных взглядов. Выбритые волоски на затылке встают дыбом. Все чувства мигом обостряются. Аккерман видит и замечает гораздо больше, чем обычно. Он слышит тяжёлые выдохи, топот ботинок, чирканье спичек о коробку, звук смачного плевка на землю, хруст костяшек пальцев. Он видит недоверие во взглядах и осторожность в движениях окружающих его людей, замечает пристёгнутые к поясу кобуры, блеск лезвий, воткнутых в дерево, и натыкается на сжатые губы Рауфа, его напряжённые крепкие плечи.              Леви чувствует страх. Свой и Рауфа.              Это место притон. Пристанище для торговцев чёрного рынка, для бандитов, наркоманов.              Леви с презрением смотрит на разукрашенные шрамами лица, с морщинами, у кого-то с ожогами, с болезненной бледнотой, которую не скрыть даже загару, скользит быстрым взглядом по заклеймённым татуировками рукам, по выцветшей и изношенной одежде, по заросшим щетинам и сальным волосам.              Страх стать таким в будущем был сильнее того опасения, что они могут остаться здесь навсегда. Леви не из тех людей, что будут осуждать незнакомцев, но ему мерзко и противно находиться рядом с подобными отбросами. Как бы жизнь не была тяжела, Аккерман из кожи вон лезть будет, но всегда найдёт способ держать в чистоте себя и свой дом. Но где-то в глубине души он также понимал, что никто не застрахован, и когда-нибудь жизнь может повернуться так, что будет сложно не то чтобы добыть воды для элементарного дела — помыться — напиться будет сложно. А ведь дороги этих людей и его уже пересекаются.              Рауф удивительно быстро находит нужное им место среди кучи развалин. Он лишь пару раз спрашивает на арабском вроде как своих родичей с почти чёрными заросшими лицами и лоснящейся в тёплом свете из окна кожей от жира.              Древнее покосившееся здание, к которому приводит Рауф, ничем не отличается от десятка других вокруг. Разве что зайти в него мешает плотно сбитый мужчина с прилично выступающим пузом, которой выполняет вроде как функцию охраны. Рауф без лишних любезностей выдаёт тому всю необходимую информацию, содержащую цель прихода, место доставки и имя заказчика. По скучающему взгляду и быстро заданным вопросам легко можно сделать вывод, что охраннику совершенно без разницы, кто они и чего хотят. Такие за день, наверное, десятками приходят, и интересоваться одним и тем же утомляет. Мужчина их пропускает без подозрений и лишних движений — просто приваливается к косяку, не удосужившись даже освободить проход полностью.               Аккерман, в отличие от охраны, бдительности не теряет, сжимает только зубы, презирая наглость и лень охранника и смотрит на него краем глаза из-под кепки, готовясь шагнуть вслед за Рауфом. Но тот, не поворачиваясь, преграждает ему путь рукой.              — Ты остаёшься снаружи.              — Какого хрена? — рычит Аккерман.              — Я не буду повторять, — тут же перебивает Рауф. Голос слишком ровный и спокойный для ситуации. Он поворачивается, смотрит через плечо потемневшими карими глазами на Леви. — Я ясно выразился?              Леви сжимает челюсти до боли в дёснах, сверлит старшего долгим взглядом и отступает, делая шаг назад.              И нет, это не потому, что он уважает Рауфа. Хотя это, без сомнений, тоже играет важную роль, но всё же первым его останавливает понимание того, что в противном случае участие в подобных делах ему больше не светит.              А также Аккерман знает: Рауф жалеет о том, что позволил упрямству Леви быть сильнее собственного благоразумия. Он позволил ребёнку заниматься подобным, и он никогда себе этого не простит. Зная об этих чувствах, Леви отступает.              Рауф исчезает за железной дверью, и здоровяк охранник занимает его место. Скрещивает здоровые ручищи на груди и смотрит на Аккермана сверху вниз.              Леви кривит губы, раздувает крылья носа недовольно, но уходит. Пристраивается к глиняной стене соседнего дома под ветви полусухого дерева, натягивает кепку пониже на глаза. Здесь на него почти никто не обращает внимания, но отсюда многое видно, даже сквозь полутьму.              На территории этого притона всего два фонаря. Один рассеивает тёплый оранжевый свет чуть поодаль, второй с непостоянной периодичностью мерцает где-то вдалеке, на другом конце поселения.              От света окон мельтешат длинные тени проходящих мимо людей. Кто-то шагает неспешно с фонариком в руках, а кто-то пробегает стремглав, оставив после себя только след на земле да удаляющийся топот.              Аккерман не совсем понимает, куда спешит большинство, и что делает другая часть людей, собранная в группы по разным углам на всей территории и ждущая чего-то. И все чем-то да заняты, что-то переносят в ящиках, проверяют их содержимое, а потом уносят куда-то. Леви бы предпочёл не знать и даже не догадываться о содержимом. Ему бы хотелось уйти и не возвращаться. И желательно забыть об этом месте и случае.              Проблемы никому не нужны, и Леви высоко ценил безопасность. Свою и своих близких. Ему проще зарабатывать тяжёлым трудом, работая каким-нибудь грузчиком за гроши, чем заниматься подобным делом за большие деньги, подвергая риску себя и своих родных. И поэтому в подобных местах он напрягал все чувства и инстинкты, которые только мог.              И поэтому знакомый силуэт с высокой женщиной и светлыми короткими волосами вызвал только большее напряжение. Казалось бы, ничего необычного — встретить человека повторно в подобных местах. Нет, у него не вызвали подозрения слишком уж чистые лица и руки тех двоих и даже их проявленное благородство вчера. Просто было в них что-то, что напрягало. А своим инстинктам Леви привык доверять.              Он следит за ней неотрывным взглядом, гадая — ошибся, не ошибся. В конце концов, в предрассветном мраке Аккерману могло и привидится. Может, даже волосы светлыми показались, освещённые бледно-оранжевым светом из окна.              Фигура скрывается за обшарпанным углом, и с ней исчезает ощущение схожести. Леви ссылается на то, что он сам себя накручивает. От этого состояние становится ещё хуже.              Он беспокойно обводит глазами окружение, цепляется за особо тёмные места, углубления, проулки. Дёргает нервно ногой.              Ему нестерпимо хотелось уйти отсюда.              Скрип открывающейся двери заставляет вздрогнуть и перевести взгляд. Охранник отступает, и выходит Рауф. Живой и здоровый.              Леви выходит из тени и следует за ним, пристраиваясь за спиной.              К машине уже пара мужчин тащит ящики. Вытянутые, деревянные и не тяжелые, если судить по тому, как легко их несут. Рауф вытягивает ящики с бутылками из багажника, но когда Леви тоже пристраивается рядом, чтобы помочь, то Рауф молча забирает из его рук ящик и подбородком указывает на сидения в машине.              Аккерман морщится, но как только мужчины с хмурыми бородатыми лицами без какого-либо знака начинают загружать принесённые ящики в багажник, он забирается внутрь. Наблюдает за погрузкой через зеркало, снова дёргает ногой в ожидании.              Когда Рауф залезает в машину и падает на водительское место, тогда Леви удаётся выдохнуть облегчённо. Они переглядываются, и Рауф заводит машину, снимается с ручника. Ржавая посудина двигается непривычно резко, а ведь обычно Рауф терпелив и очень аккуратен со своей единственной недвижимостью. Но это очень чётко передаёт его настроение и то же нестерпимое желание, как и у Леви, свалить из этого паршивого, гнилого места как можно скорее.              Обратно едут так же в молчании, трясясь по извилистой дороге. Спустя несколько минут машина, наконец, выезжает на трассу. Под горку взбирается тяжело, но едва колёса касаются угольно-чёрной поверхности асфальта, тогда уж она с лёгкостью катится вперёд.              Леви снимает кепку, откидывает её назад на ящики, и ветер тут же подхватывает слегка влажные от пота волосы.              — Значит, дело такое: надо проехать два поста и провезти это на бывший продовольственный склад на юге. Я знаю, как объехать один, проблем возникнуть не должно. Со вторым постом будет посложнее.              — Разберёмся, — задумчиво проговаривает Леви. — Я посмотрю обход с крыш, или мы найдём объезд. На крайний случай подкупим кого-нибудь, пронесём на руках через какой-нибудь дом, и пока я посторожу груз, ты проедешь через пост. Мы найдём выход, не первый же раз.              Рауф хлопает его по плечу.              — Да, ты прав. Мы справимся.              Ладонь замирает, сжимает мышцы у основания шеи.              — Я не смог стать для тебя отцом или примером, — говорит Рауф, поглядывая на Аккермана косым взглядом в перерывах между слежкой за дорогой. — Но несмотря на то, что мы с Кушель недоглядели где-то, ты вырос достойным человеком. И я надеюсь, что в дальнейшем из тебя выйдет не менее достойный мужчина и хороший отец.              Аккерман улыбается уголками губ, отражает зеркально жест Рауфа. До плеча не дотягивается, но в ответ сжимает мышцы руки. Говорит:              — Вы дали мне всё самое лучшее. Мне не в чем вас упрекнуть.              Рауф улыбается сквозь заросшую щетину. Сжимает ещё раз плечо, сминая грубыми руками обнажённую загорелую кожу и возвращает руку на руль. Палец дёргает рычаг поворотника, и машина с тихим ритмичным щёлканьем поворачивает в сторону города. В сторону светлеющего горизонта.              Леви сползает ниже по сидению, надевает кепку обратно. На душе стало совсем легко, и напряжённые до этого мышцы расслабились, и по телу разлилась приятная нега. Всё идёт хорошо. До девяти утра точно управятся, а потом поедут домой. Леви приготовит завтрак, и они полноценно пообедают за столом втроём.              Всё будет хорошо.              Аккерман подавляет зевок, зажмуривает глаза и выпрямляется в спине, плотно прижимаясь к сидению. Моргает часто и смотрит сначала на дорогу вперёд, а потом косится на боковое зеркало. Позади темнота, и почти ничего не видно. Леви отводит глаза, но потом тут же возвращает, наклоняется вперёд, приглядываясь лучше. Кажется, что виден чёрный силуэт чего-то, размером похожего на машину.              — Леви?              Леви разворачивается, подтягивает ногу к себе, почти касаясь коробки передач коленом, обнимает сидение за спинку и всматривается вдаль.              Из-за того, что местность позади не равнинная, как впереди, и тут и там раскинулись скалы и бугры, которые возвышались чернеющими силуэтами над землёй, заслоняя горизонт, то всё легко можно приписать к обману зрения.              — Ты что-то видишь? — ещё раз спрашивает Рауф.              Но Леви молчит и неотрывно смотрит в темноту, ждёт и спустя минуту разворачивается обратно.              — Показалось, — заключает хмуро он.              Рауф тоже хмурит чёрные широкие брови и поглядывает на боковое зеркало со своей стороны. А Леви трёт пальцами глаза.              Сначала уши режет хлопок, а в следующий миг он слышит, как трескается зеркало. Часть осколков бьёт по щеке, виску и руке, которой Леви запоздало успевает прикрыться.              — Пригнись! Быстро! — кричит Рауф и сам хватает его за шею, а потом со всей силой наклоняет вниз.              Леви упирается лбом в колено, дёргается, но Рауф руку не убирает. Ещё один хлопок, и за ним треск зеркала. Аккерман не видит, как уклоняется Рауф, но чувствует, как машина вильнула в сторону и тут же быстро выравнивается. Рука с шеи, наконец, исчезает и возвращается на руль.              — Мне нужно, чтобы ты взял управление на себя. Сможешь поставить ногу на педаль?              — Зачем?              — Можешь или нет? — требовательно повторяет Рауф, почти крича.              — Могу! — нервно орёт Аккерман.              Он двигается вбок, и ладонь снова опускается на шею, не позволяя поднять голову. Леви кое-как перекидывает ногу через коробку передач, натыкается на ноги Рауфа и пересаживается на край водительского сидения.              — Держи руль.              Леви слегка выпрямляется в спине, ладони обхватывает руль, а нога сменяет ногу Рауфа на педали газа.              — Молодец, — говорит Рауф спокойно и выкручивает переключатель внизу слева от руля против часовой стрелки — фары гаснут. А потом он тянет руки к своему поясу, забираясь под джинсовую куртку.              Леви мельком косит взгляд и тут же переводит на дорогу.              Раздаётся ещё один выстрел. Пуля царапает панель лобового стекла, свистя над головой Леви.              Рауф хватает его за голову, притягивает ближе, чтобы в проёме между кресел выглядывало меньше частей тела.              Сердце Леви пропускает несколько ударов, а потом начинает колотиться по рёбрам, как заведённый мотор старого УАЗа.              Второй раз Аккерман переводит взгляд в сторону Рауфа невольно, потому что на периферии видит в его руках что-то тёмное и поблескивающее.              — Рауф?..              — Нужно прострелить только колёса. Нам нужно их притормозить, — спокойно говорит Рауф, щёлкая предохранителем.              — Откуда у тебя оружие?              — Леви.              Ладонь старшего крепко сжимает его плечо уже в который раз, и Аккерман поворачивает голову, смотрит в глаза.              — Держи руль крепко. Двумя руками. Газ не отпускай, — чётко, выделяя каждое слово, проговаривает Рауф.              — Мы сможем оторваться. Тут до города осталось…              — Ты слышишь меня?! Что бы не случилось, ты должен доехать до города! Ты меня понял?              Ладонь сжимает плечо до боли. Стук собственного сердца отдаётся набатом в ушах.              — Я понял, — тихо, неуверенно, будто самому себе. — Я понял тебя, — уже Рауфу. Громко и нервно, смотря в потемневшие глаза напротив и сжимая руль крепче.              — Ты молодец, — повторяет Рауф. Его рука соскальзывает с плеча, и он разворачивается, вставая коленями на сидение.              Выстрел грохочет над ухом, оглушает. Леви до побелевших костяшек пальцев сжимает руль, стискивает челюсти и дышит сквозь зубы. Завоняло порохом. Запах совершенно незнакомый, горелый.              Второй выстрел хлопает вдалеке, и отлетевшая от асфальта пуля бьёт по машине, звонко и со скрежетом. Целятся в колёса, думает Аккерман.              Леви цепляется взглядом за тёмные постройки вдали — на такой скорости они доехали в разы быстрее — и еще сильнее давит носком ботинка на педаль газа до упора.              Очередной выстрел от Рауфа бьёт по барабанным перепонкам, и тот разворачивается, готовый сесть обратно. Леви убирает с руля одну руку, чтобы ему было удобнее.              Ещё один выстрел грохочет за спиной. Ближе и громче, чем остальные. Леви только вжимает голову в плечи, а Рауф падает грудью на руль, будто путается в собственных ногах. Машина виляет в сторону, съезжает на обочину, тяжело соскакивая с трассы, и катится вниз, поднимая песочное облако пыли над землёй.              Леви с силой выравнивает машину, несясь параллельно асфальту, а второй рукой отталкивает Рауфа назад, прижимаясь вытянутой рукой к его груди. Машину подбрасывает на неровной поверхности земли, и откинуть Рауфа назад получается легче. Тот издаёт гортанный низкий звук, тянет руку к шее. Оружие с грохотом падает куда-то под ноги, а Леви забывает про то, что нужно следить за дорогой, видя, как сквозь загорелые пальцы течёт почти чёрная кровь. Рауф косится на него широко распахнутыми глазами, пытается что-то сказать, но выходит тот же нечленораздельный звук, и из губ, пузырясь, течёт только кровь.              Колёса бьются о выступающие камни, и Леви поправляет машину, объезжая препятствия, а свободной дрожащей рукой тоже зажимает шею Рауфа. Накрывает ладонью его ладонь и чувствует вязкую тёплую жидкость.              — Только будь в сознании! — кричит Леви, — слышишь меня?! Я… Я сейчас что-нибудь придумаю.              За спиной снова грохочут выстрелы два раза подряд, и Леви круто поворачивает влево, несясь к центру окраин города. Машина скачет по кочкам, давит сухие растения.              — Подожди ещё немного, — шепчет Леви, прижимая ладонь к пальцам сильнее, а второй сжимая руль ещё крепче.              Рауф хрипит, орошая кожу на руке Леви каплями крови.              Аккерман поглядывает на него искоса, замечая стремительно бледнеющее лицо с резко выделяющимися тёмно-красными ниточками слюны на подбородке. И до этого широко распахнутые глаза Рауфа медленно затягиваются веками.              — Эй! Рауф, не спать!              И вопреки сказанному, тело Рауфа скатывается в сторону.              — Нет, нет!              Леви убирает ладонь от шеи, надеясь растормошить старшего. Рука Рауфа тут же опускается вниз, падает на колени. Леви немедля прижимает свою ладонь к шее снова, чувствуя, как в неё бьётся кровь, пробирается сквозь пальцы, стекает по внутренней стороне руки, добираясь почти до локтя.              — Дерьмо, дерьмо, — шипит отчаянно Леви сквозь зубы.              Чужая машина все ещё на хвосте, и как оторваться, Леви даже не представляет.              Тем временем кровоточащая шея ускользает. Рауф снова валится на бок, в противоположную от Леви сторону.              — Нет-нет-нет, — тараторит Леви. Цепляется за его куртку, пытается притянуть к себе. Отводит взгляд от дороги, смотрит в глаза Рауфу.              А те полуприкрыты и пусты.              — Нет. Пожалуйста, — получается только хрипеть и дёргать бессильно Рауфа на себя.              И когда, наконец, его бессознательное тело валится на Аккермана, тот снова прижимается к ране дрожащей рукой. Кровь течёт на плечо, капает на футболку, и Леви пытается собрать мысли в кучу. Пытается придумать хоть что-то.              Он уверен, что Рауф просто без сознания, хотя и не проверял пульс. Он не знает, что нужно делать при таких ранениях, но понимает, что это не всегда смертельно, но Рауф скорее умрёт от потери крови, если ему не помочь.              В голове бардак, и сколько бы Леви не думал, он понимает, что даже помощи попросить не у кого. Можно остановить машину, сдаться, и тогда, может, подоспеют врачи, но нет вероятности того, что преследователи не пристрелят его тут же следом. И нет гарантии, что это не военные, потому если он попросит помощи у полиции в ближайшем посту, то едва ли останется на свободе или в живых.              Аккерман вжимает голову в плечи, слыша свист пуль над головой, притормаживает и выжимает сцепление. Затем, рискуя, отпускает руль и дёргает рычаг передач, меняя на третью, и заворачивает за первую постройку. Уверенности прибавляется, когда он попадает на улочки трущоб. Он знает эти места, и у них удастся оторваться.              Машина виляет в переулках, сбивает ящики, подрезает на крутых поворотах углы домов. Главное — не оказаться в тупике и на открытой местности. Повороты, десятки поворотов кружат голову, и ориентироваться на знакомой территории из-за скорости сложнее, чем казалось.              Аккерман оборачивается на секунду, чтобы удостовериться, что их потеряли, а когда переводит взгляд обратно на дорогу, то за следующим поворотом успевает на короткий миг оцепенеть, видя замершую тёмную фигуру ребёнка. В следующий миг Леви уже обхватывает руль двумя руками, перекручивает в сторону до упора и давит на педаль тормоза, а потом выравнивает колёса.              Машину уносит в сторону, и она, рыча мотором, когда Леви снова давит на газ, переворачивается. Руки соскальзывают с руля, а Леви летит вниз. Бессознательное тело Рауфа падает сверху, выбивая из груди болезненный выдох.              Бутылки в ящиках, перевернувшись и вывалившись, с треском и звоном бьются. По земле расползаются мокрые пятна, в нос бьёт тяжёлый запах спиртного.              Голова гудит от удара затылком об землю. Но повезло, что он упал на песок, а не на асфальт. В поясницу больно впивается край двери. Аккерман нащупывает стену дома рукой и пытается вытащить нижние конечности из-под тяжёлого тела. С трудом ему удаётся выползти и упереться коленями в холодную землю. Попавшие за ворот песчинки скатываются вдоль спины, собираясь в складках у поясницы. Выпрямившись, Леви сразу же тянется к бардачку. Часть обитавшего там хлама валится вниз на Рауфа, когда Леви беспорядочно и вслепую шарит внутри в поисках тряпок. Нашедшее он тут же прижимает к шее без единого чистого участка кожи, а второй такой же окровавленной скользкой рукой прижимается под челюсть, пытаясь нащупать бьющуюся жилку.              — Нет, нет, — хрипло шепчет Леви, вдыхает воздух через рот. В глазах всё плывёт.              Он думает, что биение не чувствуется из-за дрожащих рук. Пытается ещё раз, и прижимает пальцы сильнее.              А потом слышит гудение машины.              Леви озирается по сторонам бегло, испуганно, а потом подхватывает под мышки Рауфа, напрягается, тянет, упираясь ботинками в песок. Тело почти не двинулось.              — Ну же, — срывающимся голосом хрипит Леви и дёргает назад сильнее.              В этот раз на песке остаётся след от пяток. Ещё рывок. На бледном лице ни единого движения, ни один мускул не дрогнул. Ещё рывок. Руки сводит от боли. Ещё рывок.              Шум машины уже совсем близко.              Леви успевает протащить Рауфа ещё всего лишь на полшага, прежде чем выстрел загрохочет впереди, и пуля царапнет поверхность стены. Аккерман уклоняется вбок, пытаясь скрыться за машиной. Чужой мотор тарахтит недалеко. Его обойдут либо справа, где он абсолютно открыт, либо слева. Но и там, и там его пристрелят на месте быстро и без труда.              В висках стучит так, что хочется зажать уши и свернуться на земле. Боль разрывает голову. Где-то в мыслях он понимает, что шанс сбежать мизерно мал. Практически невозможен. Им обоим в силах помочь может лишь чудо, как внезапная манна с неба. Только в чудеса Аккерман не верит. И спасителем сейчас может быть только он.              Леви вдыхает воздух быстро, с шумом через рот, выныривает из укрытия и дёргает Рауфа ещё раз. Он действует быстро, неосторожно, руки не справляются с нагрузкой, а тело теряет баланс, и Леви падает назад, а Рауф на спину. Аккерман тут же тянет руки вперёд, скребёт пятками по песку, пытается встать и цепляется за плечи куртки Рауфа. Но ткань трещит и легко выскальзывает из липких пальцев.              Выстрел снова грохочет, пуля рвёт кожу на плече. Леви шипит, стискивает зубы, скользит взглядом по бледному лицу напротив.              Перед глазами за один лишь миг проносится всё. Похлопывания по плечу, спине, слегка растянутые в улыбке губы, игрушечная машинка, слова:              — Хочешь попробовать сесть за руль?       — Эй, не рви так рычаг передач. Нежнее.       — Хочешь смотаться в центр со мной?       — Как насчёт того, чтобы погонять по улицам, пока Кушель на службе? Ты за рулём.       — … ты вырос достойным человеком. И я надеюсь, что в дальнейшем из тебя выйдет не менее достойный мужчина и хороший отец.              — Прости, — шепчет Леви.              Следующий рывок стоит Леви больше всего сил. Он поднимается с колен, напрягает мышцы ног, заставляя их не трястись, потом круто разворачивается на пятках и срывается с места, разгибая спину.              Серия выстрелов следом подгоняет. Аккерман, едва ли не падая, скрывается за поворотом. Бежит вдоль стены и снова сворачивает.              Перед глазами всё мутно, и горло сжимается в болезненном немом крике.              Выстрелы больше не гремят, слышны только голоса вдалеке. Леви не оборачивается и даже думать не хочет о том, получается ли у него отрываться от погони или нет. Он слышит только свои рваные выдохи и топанье собственных ног. А потом понимает через какой-то бесконечный промежуток времени, что сил бежать уже нет. И, кажется, он потерялся окончательно. Он не знает, сколько точно бежал. И, укрывшись в переулке с тупиком из стены, соединяющей дома, он останавливается, приваливается лопатками к стене, запрещая себе поддаться слабости и сесть на землю. Ноги гудят, трясутся, не хотят держать, а горло горит, и каждых вздох даётся с трудом. Аккерман прикладывается затылком к стене, смотрит через мутную пелену в глазах на голубое небо, открывает рот и напрягает глотку. Вырываются лишь глухие хрипы, из глаз течёт. Леви прячет лицо в сгибе локтя, давит в себе вырывающиеся рыдания.              Хочется отключить голову и дать волю эмоциям. Но рано. Он должен выбраться, ведь дома его ждёт Кушель.              Аккерман считает до десяти в попытке успокоиться, а потом выдыхает тяжело со стоном, опускает руку. Идёт на дрожащих ногах к стене, взбирается на ящики. Подпрыгивает, цепляясь за край стены пальцами, шипит от острой боли в плече и шаркает носками ботинок по вертикальной поверхности. Нога находит опору в виде немного выступающего камня. Этого вполне хватает, чтобы напрячься и оттолкнуться. В глазах от боли темнеет, когда Леви подтягивается. Он со стоном взбирается наверх и едва не падает вниз, теряя равновесие. Ему требуется порядка двадцати секунд, чтобы прийти в себя и расслабить сжимающие край стены пальцы. Кровь сухими прозрачными отпечатками остаётся на краю, и Аккерман соскребает её краем подошвы ботинка.              С высоты Леви осматривается и только тогда понимает, где примерно находится. Дыхание всё ещё рваное, частое, и мысли пока в голове беспорядочные, никак не хотят связываться в единую цепочку, чтобы выстроить план дальнейших действий. Аккерман спешит спрыгнуть на землю в противоположную сторону, чтобы не привлечь внимание какого-нибудь случайного прохожего или жильца дома, вдруг выглянувшего в окно. Ноги ноют от боли, сгибаются, и Леви, пошатываясь, валится спиной в угол. Затаивает дыхание, прислушиваясь. Никаких посторонних звуков не слышно. Убежать, кажется, удалось достаточно далеко.              Леви снова пытается успокоиться, делает глубокие вдохи и выдохи, а потом пытается анализировать. Если это были просто бандиты — хорошо, в конце концов, они просто заберут груз и преследовать Леви не станут. А вот если это были военные, то всё гораздо хуже. И если он им нужен, то через несколько часов они смогут узнать место его проживания.              В любом случае, придётся бежать. Неважно как, неважно куда. Кушель смогла в своё время найти выход с ним на руках, сможет и он.              От этого места до дома минут двадцать быстрой ходьбы. А если бегом по самым нежилым и тёмным местам, то все пятнадцать.              Аккерман бежит осторожно, песок помогает ступать мягче и тише. Тени между домами ещё глубокие, в них можно притаиться и передвигаться почти незаметно. У одного из домов на заднем дворе Леви находит висящее на верёвке ещё не до конца высохшее бельё. Он срывает полотенце и наволочку, которая была самой сухой из всех вещей, и, скрывшись в темноте домов, трёт с силой руки, оставляя на коже алые разводы. Потом вытирает осторожно плечо вокруг раны. Глубина небольшая, но и не маленькая. Не загниёт — уже хорошо будет.              Наволочка в трясущихся руках превращается в длинные полоски с торчащими нитками по бокам и оборачивается вокруг руки. Из горла вырывается глухой стон, и Леви через силу, сжимая до боли челюсть, затягивает тряпку с уже проступающими сквозь ткань красными пятнами в несколько слоёв и крепко завязывает.              Измазанное в крови полотенце Аккерман сначала оставляет на покосившемся деревянном заборе, а потом думает, что таких следов оставлять точно не стоит. Пришлось забрать и сжимать в руке до самого дома.              Те минуты, что он потратил, пробираясь между улицами, показались если не вечностью, то часами уж точно. До рассвета осталось недолго, и небо уже посветлело, нависая над головой огромным светло-голубым куполом. Окна в их маленькой лачуге тёмные, значит, Кушель ещё спит.              Леви ещё с минуту стоит вдалеке. Прислушивается, присматривается. Но ни посторонних звуков, ни слежки, ни шума не слышит. И только когда он уверяется, что ничего подозрительного точно не происходит, выходит из переулка. До двери доходит быстро. Вытягивает из-под камня, спрятанного в полусухой траве, ключ, оглядывается осторожно и только тогда вставляет его в скважину. Дверь поддаётся только после того, как Аккерман налегает на неё всем весом. В замке щёлкает, из глубины дома тянет теплом.              Леви входит в темноту кухни, закрывает за собой дверь, стаскивает ботинки и первым делом моет руки в ведре у плиты, скребёт лицо и меняет майку. С плечом разбираться некогда. Аккерман в спешке собирает документы в спальне, достаёт все сбережения, складывает в портфель пару свежих футболок. И останавливается посреди комнаты.              Вдох, выдох.              Ему нужно успокоиться. Придумать, что сказать Кушель и каким-то образом не вызвать у неё подозрений. Нервничать и переживать ей нельзя.              Аккерман перебирает в голове десятки вариантов того, как объяснить рану на плече, пятна крови на одежде и главное, что ответить на вопрос, куда пропал Рауф. Последнее заставляет исказить лицо в беспомощной гримасе и спрятать в ладонях. Леви позволяет этой слабости длиться всего несколько секунд, а потом опускает отяжелевшие руки вдоль тела, вздыхает глубоко и напоминает себе, что медлить нельзя.              Портфель отправляется на пол, привалившись к стене у двери, а Леви достаёт из шкафа чашку из чайного сервиза и наливает воды из фильтра. Очень редкая и дорогая вещь в таких местах, Рауф её обменял на что-то на чёрном рынке. Кушель нужна была чистая вода.              За что не возьмись в этом доме, имя Рауфа всплывёт. Всё он сделал, всё он притащил.              Ступая осторожно, пытаясь не разлить воду, Леви идёт, наконец, в комнату матери и замирает, видя слабый свет через проём незакрытой до конца двери. Настольная лампа горит, догадывается Леви.              Он набирает побольше воздуха в лёгкие и медленно открывает дверь.              Тяжесть в руке исчезает вмиг. Со звонким стуком об пол чашка разлетается на десятки осколков, а вода брызгает каплями по ногам и расползается по полу. В пальцах остаётся только изящная белая ручка.              Леви не видит и не слышит этого. Он цепенеет, смотря на блестящую от пота кожу Кушель и её бледное безумное лицо с широко распахнутыми глазами. Она сжимает в пальцах постельное и тяжело дышит, ловя ртом воздух.              Всё объяснение находится на прикроватной тумбочке в виде выпотрошенных пачек морфина, бликующих в свете лампы пустых ампул и шприце, балансирующем на краю.              Мокрое стекло хрустит под босыми ногами, у кровати Леви падает на колени.              — Леви… сынок, — проговаривает Кушель медленным хрипом и тянется к нему.              Он ловит её дрожащие руки, опускает голову, упираясь лбом в край матраса. Сжимает веки до пятен в глазах.              Мысли в голове скачут с бешеной скоростью. Леви прикидывает быстрый план, как он угоняет машину и везёт Кушель в больницу, или как он просит помощи у полиции. И если те преследователи были госслужащими — всё равно. Пусть его схватят, посадят, расстреляют. Главное, чтобы его услышали, а он на коленях будет умолять отвезти мать в больницу.              — Прости меня. Так было нужно. Мне осталось немного… Я не хочу на лечение… Нет смысла, — она прерывается, пытается вдохнуть поглубже, — оттягивать предначертанное.              Леви хочется закрыть уши, выключить сознание и исчезнуть. Ему хочется хоть что-нибудь, лишь бы не быть здесь и сейчас.              — Прости, милый.              Её ладонь выпутывается из его крепкой хватки, вплетается в волосы.              — Прости, что тебе приходится это видеть. Я не хотела…              Аккерман подавляет в себе крик, глотку больно перехватывает, и единственный звук, что он может издать — это тихий всхлип. Из глаз течёт на простыни, а тело сотрясает крупная дрожь.              Леви поднимает голову, перемещает ладонь Кушель с головы на щёку, прижимается, накрывая собственной рукой. Кожа материнской костлявой руки холодная и липкая.              — Я бы не хотела на тебя вешать больше… Ты можешь сходить со мной в храм?              А в больнице им, правда, помогут? А какой смысл будет в этой помощи?              Эти мысли сверлом проходят в голову сквозь черепную коробку. Тяжело, больно, безнадёжно, но внезапно.              Кому от очередного проявленного эгоизма станет легче?              Истинно верующая всей душой Кушель взяла на себя такой страшный грех, Рауф погиб. Какие доказательства Леви ещё нужны?              Аккерман стискивает зубы, пытается ответить, но собственная беспомощность душит. Он, дрожа, кивает несколько раз едва заметно. Из носа течёт в рот, смешивается со слезами.              Кушель не видит. Она смотрит на него, но перед её глазами будто другая картина. В её искажённом отравленном разуме Леви не дрожит, не плачет, на его одежде нет крови, он не ранен, он не бледен.              Леви всхлипывает, втягивает носом воздух и то, что ещё не успело вытечь. Трёт лицо о плечо, но только размазывает влагу по всей щеке. Встать с колен оказалось сложнее, матрас прогибается под ладонями, скрипит. Аккерман, не разгибаясь, закидывает бледную, кажущуюся сейчас непропорционально длинную руку, а свои просовывает под спину и колени.              Тело Кушель отрывается от постели с лёгкостью. Распущенные волосы скользят по подушке, а потом щекочут кожу на руке Леви.              Кушель не просит одеться и не вспоминает о старом платке.              Леви выносит её из комнаты боком, ручку входной двери опускает локтем, а дверь открывает спиной. Забывает про то, что нужно обуться.              Косые лучи только что вставшего солнца пробивались через проёмы между домов, золотили бледным светом белую ночную рубашку Кушель. Тусклые тёмные волосы колыхались в воздухе на слабом ветре, а подол лёгкой ткани едва ощутимо скользил по бёдрам Леви.              — Как же хорошо здесь, — шепчет Кушель куда-то в районе шеи. Обнимает чуть крепче и глухо кашляет.              Леви прижимается щекой к макушке матери и шагает вперёд. Ноги утопают в прохладной земле, песок проходит сквозь пальцы.       

♪ Moreinside — Голуби

      Звонит первый колокол. Вдалеке, но чётко и громко. Призывает к молитве.              До храма, в который всегда ходила Кушель, ещё минут десять ходьбы.              Благовест переходит в трезвон, колокола поют свою песню всё громче, всё быстрее. И чем ближе Леви подходил, тем сильнее звон бил по барабанным перепонкам. А потом из домов стали выходить люди, стали встречаться прохожие. Кто-то отшатывался, увидев его с Кушель, кто-то что-то спрашивал в попытках принять участие и помочь, а кто-то озабоченный своими проблемами, даже не замечал их и проходил мимо.              В храм они попадают легко, вместе с группой прихожан под оглушительный звон над головой. На них почти никто не обращает внимания. Вокруг десятки калек, истощённых людей с уставшими взглядами, детей с впалыми щеками и опухшими от слез глазами. Они всё шепчут что-то, молятся, крестятся.              Леви пробирается через эту толпу, перешагивает через вытянутые ноги на полу, идёт к белеющему в рассветном свете изваянию Христа. Опускается перед ним на колени.              — Мама, мы пришли, — шепчет тихо почти в самое ухо.              Кушель расцепляет руки за его шеей, медленно водит глазами вокруг и, кажется, не совсем понимает, где находится. Судорожно вздыхает.              Звон колоколов снова меняется на размеренный и тягучий, бьющий по черепной коробке, словно изнутри, сводящий с ума. Вибрации от мощного удара в большой колокол проходят через всё тело. Воскресная Литургия подходит к своему логическому завершению.              Кушель растягивает губы в едва заметной улыбке. В уголках алеет кровь. Её кожа настолько белая, и губы такие посиневшие, что эта собравшаяся кровь кажется почти чёрной.              — Ты знаешь… — едва слышно шепчет Кушель. Леви наклоняется ближе. — У тебя синие крылья. Такие большие, тёмно-синие, как и глаза.              В её искажённом отравленном разуме у Леви крылья за спиной.              Кушель отрывает взгляд от его глаз, смотрит на свод потолка. Шевелит губами, прикрывает глаза. Ресницы бросают на тёмную кожу век тонкие тени.       Леви изламывает брови, втягивает воздух с тихим всхлипом и, вытащив руку из-под коленей Кушель, обхватывает её за плечо, поглаживает. А она прикасается дрожащими ледяными пальцами к его руке.              — Я была ужасной матерью, — бормочет Кушель. Тихо, устало. — Прости, — можно прочесть только по губам.              — Нет, нет, — мотает головой Леви. На губы течёт — то ли из глаз, то ли из носа. Отдаёт солёным.              Аккерман притягивает Кушель к себе за плечи. Хочет прижать к себе со всей силы и боится. Собственное тело сотрясается в беззвучных рыданиях.              А колокола всё содрогают стены, отдают в груди, как второе сердцебиение.              И уже без разницы, что грохочет за спиной. Выстрел или дверь храма кто-то толкнул так, что та врезалась в стенку.              Испуганные голуби, обитавшие под крышей, с воркованием и хлопаньем крыльев поднялись в воздух над головой. Люди вокруг заметались, замелькали силуэтами, попадая в разрезавшие воздух солнечные лучи, что просачивались сквозь высокие окна храма. А голубиные перья медленно опускались вниз на фоне этих быстрых движений вокруг, словно они в другом временном пространстве. И Леви с ними. Лишь бы не лишиться рассудка.              Он покачивается взад-вперёд, прижимается к голове Кушель, пряча нос в волосах, и смотрит затянутым мутной пеленой взглядом на перо, что крутится в воздухе прямо перед ним. Оно опускается на каменный пол легко, едва касаясь. Трепещет от малейшего ветра и вот-вот норовит улететь прочь. Но не успевает, прогибается и исчезает под давлением ботинка с тяжёлой рельефной подошвой.              — Руки за голову. Медленно.