исцеление

Цзян Чэн избегает его. Это становится понятным с самого раннего утра, когда, пролежав в постели с открытыми глазами и странными мыслями до рассвета, Сичэнь одним из первых выходит во внутренний двор резиденции. Он не ожидает, что увидит там главу Цзян, не после выпитого и произошедшего ночью, но знакомая фигура в фиолетовом сразу же попадается на глаза. Складывается ощущение, что Цзян Чэну вообще не нужен сон. Между их встречей и утром проходит от силы четыре часа, но по главе невозможно сказать, что его мучает головная боль или похмелье. Цзян Чэн выглядит так же, как и всегда. Строго собранные в пучок волосы, Саньду на поясе и ровные полы фиолетовых одежд, слабо двигающиеся в такт порывам ветра. Он хмурится, конечно, но невозможно понять, от мигрени или же потому, что привык делать это постоянно. От взгляда на него в разуме Сичэня тут же всплывают на поверхность ощущения вчерашней ночи. Мягкость влажных губ, осторожная, но крепкая хватка на щеках, держащая его лицо так бережно, будто оно имеет для кого-то наивысшую ценность. Тепло чужого тела и неряшливо выбившиеся пряди, темным шелком ощущающиеся под пальцами. То, как остро чувствовалось каждое касание и каждый прерывистый выдох. Возможно, дело в таком долгом уединении. Будучи отрезанным от всего мира на долгие месяцы, Сичэнь теперь с трудом возвращается к обыденным вещам. Сложно снова тянуть уголки губ в улыбке, приветливо общаться с окружающими и не выпадать из разговора в свои воспоминания от малейшей мелочи вроде сказанного вскользь слова или увиденного предмета. Трудно заставлять себя вслушиваться и принимать решения. И, быть может, именно поэтому настолько остро стали ощущаться чужие касания и так сильно въедаться под кожу сказанные слова. Прикосновения от Цзян Чэна должны быть такими же, как и он сам – резкими, грубыми и порывистыми. Впивающимися в кожу и оставляющими следы. Весь его вид так и кричит “не подходи”, остерегает острым взглядом и мелькающими вокруг молниями, грозящими превратиться в смертоносный хлыст. Но там, в лесу, касания теплых пальцев были аккуратными и едва ощутимыми. Голос, пропитанный волнением, звучал обеспокоенно и мягко. В день прибытия в Пристань Лотосов Цзян Чэн заговорил с ним первый и не пожелал оставаться в молчании, как бывало обычно. А вчера.. вчерашняя ночь выбивается из любых ожиданий. Невольно коснувшись собственных губ кончиками пальцев, Сичэнь растерянно выдыхает. Если странности поведения его самого можно объяснить уединением и недавней потерей, то происходящее с Цзян Чэном – загадка. Невеселый смех, опущенные плечи, странные тоскливые взгляды, вытолкнутые алкоголем наружу. Неожиданная деликатность, прикосновения и слова, эхом до сих пор звучащие в сознании. “Я всегда разрывался между ненавистью к вашей доброте и восхищением” Насколько долгое это “всегда”? Неужели Цзян Чэну действительно настолько неприятен Сичэнь, что он несет в себе эту брезгливость долгие годы? Но к чему в таком случае поцелуй?.. Узнать наверняка можно только в разговоре с самим Цзян Чэном. Вот только стоит Сичэню сделать шаг к стоящей в отдалении фигуре, как пару мгновений спустя Цзян Чэн, наверняка быстро свернув разговор, стремительным шагом устремляется в противоположную сторону. Сичэнь аж останавливается от неожиданности, растерянно смотря вслед удаляющемуся силуэту. От такого крошечного, но говорящего лучше всяких слов жеста где-то внутри грудной клетки принимается разрастаться фантомная и неприятная тяжесть. Она оседает под ребрами, укладывается грудой камней и ворочается громоздко с каждым новым вдохом. Сичэнь смотрит в сторону, где давно уже исчез нужный ему человек, и ощущает себя глупцом. Идиотом, не способным как следует разобраться в людях, что находятся рядом с ним. Отвергаемым по причинам, понять которые он не в состоянии. Снова и снова безмолвно покинутым теми, кто, казалось, не имеет причин для ухода. Значит, вчера ночью Цзян Чэн потянулся к нему как к единственному человеку, источнику тепла, что оказался рядом. Он был измотан и наверняка не совсем осознавал, что делает. Именно поэтому сейчас, в трезвом уме, Цзян Чэн не желает думать или говорить о случившемся. Сичэнь может его понять. Возможно, теперь все их взаимодействие опять сведется к ничего не значащим приветствиям и обсуждениям дел кланов. Охота пройдет, Сичэнь уедет обратно в Облачные Глубины и заберет с собой произошедшее недоразумение. И снова – одинокое существование посреди холода и гор. Кипы бумаг, множество упущенных дел, в которые нужно будет вникнуть с помощью дяди. И, конечно же, личные призраки Сичэня, не желающие оставлять его так скоро. Держащие огонь боли внутри постоянным, не дающие ему потухнуть или чуть угаснуть. От такой перспективы, нарисованной сознанием четко и быстро, тяжесть в груди наседает только сильнее. Тоска принимается царапать виски легкой пульсацией. Сичэнь с трудом делает вдох, сжимая ладони в кулаки, и понимает, что едва ли может сдвинуться с места под гнетом собственных мыслей и вполне ощутимого физического ступора. Едва приласкав, его оттолкнули. Выглядящие приятными действия на утро стали совсем иными и явно несли в себе не то, что Сичэнь успел надумать. Попытку разобраться и просто поговорить пресекли в предпочтении оставить его в неведении. Проявленное участие оказалось никому не нужным. Опять. Он как ослик, идущий по одному и тому же кругу снова и снова вслед за морковкой. Тянущийся стремительно к цели и не осознающий, что никогда ему до неё не добраться. Надо же, вот, кто здесь действительно жалок. – Вы поссорились? – раздается неожиданно знакомым голосом сбоку, и Сичэнь моргает, переводя взгляд на оказавшегося рядом человека. – Давно не видел его таким злым. Вэй Усянь, удивительно бесшумно возникший за плечом, смотрит в сторону, где исчез его шиди. Взгляд светлых глаз непривычно серьезный, когда он переводит его на Сичэня. – С чего вы взяли? Голос Сичэня спокоен вопреки тяжелому ощущению. Он сейчас будто бы придавлен огромной плитой, грозящей сломать ребра, но внешне весь вид его – воплощение умиротворения. По привычке Сичэнь даже тянет уголок губ в улыбке, но быстро перестает, напоровшись на проницательный взгляд. – Мой брат прекрасно справляется с делами клана, – проговаривает Вэй Усянь, проигнорировав формальный вопрос собеседника, – но, когда дело касается его самого, он становится упрямым придурком. – Не думаю, что ему бы понравились сейчас ваши слова. – Ему никакие мои слова не нравятся, – Вэй Усянь фыркает смешливо и машет рукой в притворном жесте показного веселья, – поэтому я говорю как можно больше. Сичэнь только вздыхает, привыкающий постепенно к чужой манере общения. Его отношение к Вэй Усяню всегда было скорее нейтральным, чем негативным, даже после всего, что вынес из-за своих чувств к нему Лань Чжань. Но сейчас, видя, как брат счастлив в браке, Сичэнь постепенно свыкается с мыслью, что человек рядом теперь тоже часть их семьи. Возможно, слишком непохожая на всех остальных, но часть. – Цзян Чэн привык быть один и боится изменить это, – продолжает Вэй Усянь, наверняка осознавая, какую оплеуху мог бы сейчас получить за произнесенное слово “боится” в одном предложении с именем своего шиди, – может, ему нужен кто-то, кто покажет ему, что это не страшно. – Может быть. Отвечает тихо Сичэнь, ощущая, как запутался еще больше. Мысли кружат внутри головы сонным разбуженным ульем. Двор вокруг них постепенно оживает: сменяются дежурные, слуги спешат выполнять рутинные обязанности, а едва проснувшиеся адепты выбегают из покоев, на ходу завязывая волосы фиолетовыми лентами, боясь опоздать на занятие. Сичэнь отвечает на приветственные поклоны нескольких заклинателей и замечает, наконец, Лань Чжаня с корзинкой свежих ранних фруктов в руках. Должно быть, с утра ходил на пристань за завтраком – в Пристани Лотосов добавляют рыбу почти во все блюда. Клан Гу Су Лань к такой диете равнодушен и всегда стремится в гостях найти что-то близкое для себя. – Брат, – кивает Лань Чжань, становясь рядом с мужем, – позавтракаешь с нами? – Я не голоден, А-Чжань, спасибо, – и, заметив, как напряглись плечи под белым ханьфу, – может, чуть позже. Успев увидеть, как Вэй Усянь обхватил обеими руками локоть Лань Чжаня, принявшись тянуть его куда-то, Сичэнь направляется прочь от главной площади. Все равно вряд ли Цзян Чэн здесь появится в ближайшее время, а натыкаться на других заклинателей, так и норовящих завести с долго отсутствовавшим Цзэу-цзюном разговор, хочется меньше всего. Слова Вэй Усяня о брате так и звучат теперь в голове. Прогуливаясь между ровных крепких домиков резиденции, Сичэнь снова и снова думает, что они значат. Неужели Цзян Чэн рассказал ему о случившемся? Не похоже на него, тем более, что он явно не горит желанием говорить об этом хоть с кем-то. Но Вэй Усянь смотрел так, будто догадывается, и мыслит он в совершенно верном направлении. Наверное, слишком хорошо знает своего шиди. Бродя одиноко по незнакомым улочкам, Сичэнь ощущает себя чужаком. И дело не только в месте. Даже в родном клане за ним неотступно следуют тяжелые чувства вины и горечи. Они липнут к ногам, цепляются за подолы одежд, притягивая к земле, и заставляют делать каждый следующий шаг с невыносимым усилием. В нем давно нет никаких желаний. Не хочется отправиться осенью на сбор личжи с братом, как он делал раньше в стремлении немного отвлечься от дел. Не хочется музицировать и даже смотреть в сторону красок, покинуто лежащих в самом углу кабинета, в который он не заходил столько месяцев. Проводить тренировки с адептами, выходить на охоту, заваривать собранные в горах травы, наполняя комнату приятным ароматом – ничего не хочется. Но говорить вчера с Цзян Чэном, чувствовать его тепло и видеть искренний, честный взгляд потемневших в ночи глаз – хотелось. Впервые за столько времени ему действительно чего-то захотелось. Быть может, потому что только внутри Цзян Чэна он смог ощутить раны, похожие на собственную боль. В опущенных плечах Сичэнь увидел знакомую тяжесть, в тихом голосе – скрытое страдание. Такое близкое отчаяние в том, как чужие ладони касались его лица. Это как вынырнуть из давящей толщи ледяной воды, вдохнуть полной грудью и опять опуститься на дно. Быстро, ярко, неожиданно. Но теперь снова – тяжесть, не дающая как следует двигаться. Сичэнь не замечает, как наступает полдень. Только моргает, прищурившись, когда вышедшее из-за облаков весеннее солнце ярко слепит глаза. Чувство голода так и не пришло. Зато неожиданно приходит сонливость после бессонной ночи. Сичэнь игнорирует её и, заметив впереди мелькнувшую крышу со знаком ордена Юньмэн Цзян на самом остром пике, все же решается. Если Цзян Чэн в лицо скажет ему, что вчерашнее было лишь моментным помутнением, Сичэнь хотя бы будет знать и не мучиться в догадках и предположениях. Молодая заклинательница с причудливой прической у входа почтительно склоняется в приветствии, и Сичэнь отвечает ей тем же. – Глава Цзян в данный момент отвечает на крайне важное письмо, Цзэу-цзюнь, – ровно произносит она с улыбкой, – он просил подождать в прибрежной беседке, если Вас это не затруднит. Я провожу. – Да, – отвечает Сичэнь немного рассеянно от удивления, – конечно. Благодарю. Если Цзян Чэн отдал такой приказ, то, выходит, он ждал его прихода? Противоречивые действия этого человека скоро сведут Сичэня с ума. Думая об этом, он следует за девушкой во внутренний двор главы ордена. Виски после бессонной ночи продолжает немного ломить, и Сичэнь касается их пальцами, стоит девушке исчезнуть из сада. Беседка небольшая и удивительно не вписывающаяся в остальной интерьер резиденции. Большинство строений здесь – сосредоточение практического комфорта. Во время их возведения в первую очередь думали о надежных укрытиях для людей, потерявших дом, а не о красоте. Беседка же выполнена в искусной форме руки талантливого творца. Резные колонны, изящная роспись, пышные подушки на скамьях для большего удобства. Присмотревшись, Сичэнь замечает в самом углу навершия беседки черное пятно не стершейся сажи. Осознание приходит быстро – должно быть, это единственное строение, которое осталось целым в ночь сожжения прежней Пристани Лотосов. Бережно сохраненная, беседка теперь доступна лишь тем немногим, кого глава сочтет нужным пригласить к себе в гости. Последняя крупица дома, показывать которую всем подряд Цзян Чэн не собирается. Удивительно, что Сичэня пригласили именно сюда. Опустившись на одну из подушек, Сичэнь облегченно выдыхает. Он не заметил, как устали от бездумного хождения ноги. Вокруг беседки растет несколько кустов неизвестного ему растения. Они будто бы ограждают этот маленький островок прежней жизни от всего остального мира. Поселившиеся среди тонких веток маленькие птички чирикают весело, радуясь весне и теплу. Этот звук убаюкивает, и Сичэнь прикрывает веки в желании просто дать уставшим от бессонной ночи глазам отдохнуть. Удобная спинка, мягкость подушки и пригревающие сверху лучи солнца незаметно погружают в легкую дремоту.

Не Минцзюэ с налитыми кровью глазами и грубыми стежками по всей шее смотрит неотрывно. Не моргает и не дышит, только указывает мощной рукой с посеревшей кожей на стоящий рядом удивительно большой гроб. Рассчитанный не на одного человека и не на двух. Не произнесено ни слова, но Сичэнь все равно понимает посыл. “Ты должен быть с нами. Ты заслужил. Иначе какой ты нам брат, А-Хуань?” Тело мертвеца покрыто сплошными швами и шрамами, каких у него при жизни не было. Мгновение – и в его руках появляется знакомый меч, чистый и сияющий, почти прозрачный. С широким замахом Минцзюэ вонзает клинок в кого-то, кто лежит в гробу. Вынимает и всаживает снова. И снова. Каждый раз – с мерзким звуком скрипящих и ломающихся от лезвия костей, с хлюпаньем и сдавленными хрипами человека, который уже не может кричать. Сичэнь прекрасно понимает, кто находится в гробу, но не может подойти и посмотреть. Только качает отрицательно головой, зажимая её в своих ладонях в попытке не слышать этих звуков. – Пожалуйста, – хрипит тихо, желая очутиться где угодно, но только не здесь, – хватит, прекратите… От боли, загоревшейся в грудной клетке, становится тяжело дышать. Будто это ему снова и снова вонзают клинок в грудь, а не кому-то другому. Ему жаль. Ему правда жаль. Он должен был понять и увидеть. Он должен был-...

Чье-то прикосновение к плечу так резко вырывает из сна, что Сичэнь вздрагивает. Моргает раз, второй, вспоминая, где он находится, и сразу же взглядом натыкается на склонившегося над ним Цзян Чэна. В светлых глазах плещется нескрываемое беспокойство. Сичэнь быстро касается своих похолодевших щек, с облегчением чувствуя, что они сухие. – Цзэу-цзюнь, вам нехорошо? Увидев, что дремавший заклинатель проснулся, Цзян Чэн сразу же прячет свои ладони за спину и выпрямляется, но далеко не отходит. Словно действительно опасается, что Сичэнь сейчас рухнет на пол шикарной беседки. – Я в порядке. – Вы очень бледны… – Не нужно беспокойства, глава Цзян, – отрезает Сичэнь, чуть нахмурившись, – нам стоит поговорить о другом. Цзян Чэн кивает, сжав плотно губы, и садится чуть в отдалении, едва ли не в противоположной стороне, благо беседка небольшая. Он разглаживает педантично полы верхних одежд и молчит, пока Сичэнь пытается как можно быстрее отойти от так неожиданно и не вовремя пришедшего кошмара. Солнце продолжает светить, птички – щебетать о чем-то в кустах. Когда тишина затягивается и становится понятным, что кто-то начать все же должен, Цзян Чэн проговаривает твердо, быстро и убежденно, словно речь была подготовлена заранее: – То, что случилось вчера и сегодня утром, было недопустимым. Мне не стоило этого делать. Я сожалею о том, что грубо оскорбил вас и ваши... прошлые чувства. Сичэнь недоуменно смотрит на него. Да, то, что Цзян Чэн все же считает случившееся ошибкой, неприятно, но предсказуемо. А вот в последних его словах смысла нет. – Прошлые чувства? О чем вы? Цзян Чэн хмурится, ища что-то в его глазах, и, не найдя этого, отводит взгляд. Неожиданно Сичэнь видит, как чужие скулы принимается медленно заливать румянец то ли злости, то ли негодования. Сжав кулаки, Цзян Чэн проговаривает сдавленно: – Ни о чем. – Потрудитесь объяснить, Цзян Чэн, – впервые он называет его по имени, минуя титулы, но всколыхнувшийся внутри страх, что ему опять врут, недоговаривают, утаивают, не позволяет замять разговор, не после чужой лжи и её последствий, которые Сичэню пришлось вынести, – или я не заслужил вашей честности? Цзян Чэн качает отрицательно головой, не давая внятного ответа. Сичэнь наблюдает, как собеседник смотрит в сторону, сжимая и разжимая кулаки, и понимает, что Цзян Чэну неловко произнести что-то. Будто бы эти слова лягут на него клеймом позора. Недостойные заклинателя низкие мысли. Все же собравшись, он проговаривает тихо: – Вы с Гуанъяо... Один человек сказал мне, что вы... – он запинается раз, второй, продолжая краснеть, не в силах произнести все четко, пока в голове Сичэня от осознания, о чем идёт речь, становится пусто, – я считал, что ваше уединение – это траур по нему. Опустившаяся на них тишина неуютная настолько, насколько это вообще возможно. Впервые за долгое время Сичэнь чувствует внутри себя не пустоту и не боль. Он ощущает концентрированную, чистую и незамутненную злость, перекрывающую и усталость, и намерение мирного разговора. – И вы поверили в эти гадкие слухи? – проговаривает низко, пристально вглядываясь в сидящего напротив мужчину. – Вот, значит, кем вы меня считаете? Пока Сичэня месяцами съедает изнутри чувство вины и горе за потерянного близкого человека, люди умудряются судачить о подобном. Страшно даже думать, насколько отвратительными могут быть слухи. Еще обиднее понимать, что Цзян Чэн в них поверил. Гуанъяо ведь был женат долгие годы, и распускать молву о подобной… порочной связи между ними грязно и низко. От услышанного одного только предположения Сичэнь ощущает себя так, словно коснулся чего-то невообразимо мерзкого. Видимо, весь спектр ярости и отвращения отражается на его лице, потому что Цзян Чэн быстро теряет весь свой румянец. Кожа его стремительно бледнеет, а глаза кажутся огромными на посеревшем полотне лица, когда, порывисто склонившись, он проговаривает сдавленно: – Я не хотел оскорбить вас-... – Что ж, вы не смогли исполнить свое намерение, – резко и, наверное, впервые в жизни настолько грубо обрубает человека на полуслове Сичэнь, поднимаясь с подушек, – я полагаю, прошлой ночью вы таким способом хотели проверить, правдивы ли слухи о моих… интересах? – Нет, все не так, – подорвавшись следом, проговаривает Цзян Чэн уже в спину отвернувшегося и собравшегося уходить Сичэня, – вы позволите мне объяснить? В чужом тоне слышится искренность с долей отчаяния, и Сичэнь не может не остановиться. Он замирает, продолжая стоять спиной к мужчине позади, и делает несколько глубоких вдохов в намерении успокоиться. Клубок злости все еще шипит внутри раскаленным металлом, но постепенно на смену первой реакции шока и ярости приходит разум. В глубине души Сичэнь понимает, что Цзян Чэн – не из тех, кто любит слушать или же распускать праздные слухи. За все годы их знакомства глава Цзян всегда пресекал подобное среди подчиненных. И он смог бы поверить в слух сам только если бы услышал его от человека, которому доверяет. Так кто, черт возьми, разбрасывается подобными обвинениями? Проклиная самого себя за излишнюю веру в людей и мягкость, Сичэнь касается пульсирующего болью правого виска пальцами. Он слабак, вечно дающий всем вторые шансы. Просто жалкий слабак. Чуть повернув голову, Сичэнь проговаривает: – Слушаю. Позади слышится шуршание одежд. Должно быть, Цзян Чэн подошел ближе, но коснуться не решается. Тем лучше. Полуденное солнце снова закрывается пригнанными ветром облаками. Они белыми барашками заполоняют небо, до боли напоминая пейзаж Облачных Глубин. Сичэнь предпочитает смотреть на эту картинку, чем оборачиваться сейчас к собеседнику. – Цзэу-цзюнь, я всегда считал вас образцом порядка и благодетели, – тихо раздается позади, – я сам никогда не отличался ни первым, ни вторым. В те годы я был слишком труслив, чтобы признаться даже самому себе, поэтому… Поверить в слух было проще, чем разбираться со своими страхами. А вчера я… вы вернулись спустя столько месяцев и я потерял контроль. Прошу, не злитесь, я правда не хотел вас обидеть. Под конец чужой речи Сичэнь не выдерживает и все же оборачивается. Цзян Чэн смотрит куда угодно, но только не в лицо собеседника. Осанка его все еще прямая, но плечи опущены, а руки спрятаны за спиной и наверняка сжаты в кулаки. Он выглядит как солдат, готовый к наказанию за какой-то проступок. Как признавшийся в недопустимом преступник, которого вот-вот лишат чего-то важного. От такого его вида вся злость, остававшаяся в Сичэне, уходит. Смывается волной тягучего откровения. Чуть склонив голову, он спрашивает спокойно: – В чем вы боялись признаться? Лицо Цзян Чэна искажается будто бы в приступе боли. Старой, привычной, но все еще приносящей страдания. – Вы же поняли. – Я хочу, чтобы вы это сказали. Цзян Чэн судорожно вдыхает, приоткрыв побледневшие губы. Закрывает глаза, будто не глядя ему проще признаться, и говорит почти шепотом: – Я мечтал встречать с вами рассветы с двадцати лет. И слова эти, сказанные вслух, вскрывают что-то внутри Сичэня. Что-то теплое и болезненно нежное, выраженное в стремлении прикоснуться. Он ведь и понятия не имел. Никогда, ни разу. Неужели возможно настолько глубоко и надежно закопать подобное чувство внутри себя? Не сдержавшись, Сичэнь шагает ближе к застывшей фигуре и поднимает руки, чтобы обвить ими напряженные плечи. Проводит ладонью ласково по туго собранным волосам, пробегается пальцами по спине. И чувствует, как чужие руки осторожно ложатся ему на пояс в боязливом и несмелом жесте. Словно человек не верит, что ему позволено это сделать. – Лань Сичэнь, – проговаривает Цзян Чэн тихо, – прошу, не давайте мне надежду, чтобы затем забрать её. Сичэнь тихо улыбается. – Я бы никогда так не поступил.