Идеальная ночь

Это херовый день. И тебе пиздец. Ты посрался с Гарри. В этом нет уже совершенно ничего удивительного. День вообще не день, если вы не посрались хотя бы раз. Он тебя доконает, но не сегодня. Сегодня ты посрался с Трэнтом, и вот это уже проблема. Мистер «моя хата с краю» имеет совершенно законное право быть с краю вообще-то, но вы с Гарри… нет, ты — это ты — затягиваешь его в то же болото, в котором сидишь сам уже который год. И Трэнт Хейдельстам, каким бы мудилой, шпионом, кем там угодно еще он ни был, совершенно точно не заслуживает той кучи дерьма, которое ты на него решил вывалить. Не важно, что он первый спрашивает, как дела. Или всю дорогу дружелюбно улыбается. Или так задушевно читает лекции по устройству человеческой психики, тимбилдингу и прочей фигне, что в итоге начинает казаться — Трэнт и правда не против послушать твое нытье про Гарри… Это не важно. Это неправильно, и ты это знаешь. Ты так ненавидишь эту манеру Гарри — орать, чтобы все отъебались, чтобы ты отъебался. Будто ты его не утешаешь, а пиздишь. Душишь объятиями. Затыкаешь ему рот утешениями, как кляпом, пока он хочет только вопить как безумное животное, забиться под ванну и умереть там между заблеванным полотенцем и протекающей трубой. И чтобы ему не мешали. Кажется, сегодня ты вел себя примерно так же с Трэнтом. И, в отличие от Гарри, не был вусмерть ужратым. Ты не кричал, нет, — ты его послал, когда он собирался тебя обнять. Потому что он нихрена, вот совсем ни пизды, не понимал, о чем ты ему говоришь. Ты хотел… ты не знаешь, чего ты хотел. Но не этого. И теперь тебе пиздец. Ты знаешь, что тебе пиздец, когда идешь в знакомый подвал, чтобы тебя отделали хорошенько, вместо того, чтобы валяться в ногах у Трэнта, вымаливая прощение. Ему бы все равно не понравилось. Когда Гарри так делает, тебе тоже не нравится. И Трэнт никогда не уравновесит твое уебанство своим, можешь даже не надеяться. Он и тогда-то не разозлился. И не испугался. Он удивился, а потом одарил тебя взглядом, который прожигает в тебе дыру сейчас, пока ты идешь в знакомый подвал, размазывая грязищу по мостовой. Он посмотрел с еще большей жалостью и сочувствием, чем обычно. Блядь. Если Гарри себя вот так чувствует от твоих взглядов… Ты, наверное, заслужил все, что он с тобой делает. Нет, ты точно заслужил — хотя бы тем, что ни капли не сопротивляешься в итоге. Не переводишься, не бросаешь отдел и всю эту ебаную работу в РГМ вообще. Просыпаешься утром, отлично зная, чем день закончится, и все равно идешь месить грязь мостовых по новой. Что ж, может быть, в этот раз будешь представлять Трэнта, когда чья-то неизвестная рука будет лупить тебя по заднице. Ему бы не понравилось. Но ты — ты больной ублюдок, Жан, и ты будешь в восторге. Будешь захлебываться и просить больше. Будешь умолять наказать тебя как последнюю суку, использовать тебя, дать тебе извиниться по-настоящему. И с таким облегчением доведешь кого-нибудь, не важно, кого, до оргазма и кончишь сам — как будто это и правда исправит что-то. Оно не исправит. Но это лучше, чем ничего. И ты заснешь, если вовремя доберешься до дома. В переулке совсем темно. Тебе вдруг интересно, как бы он посмотрел на тебя сейчас, если бы увидел. С таким отчаяньем спешишь саморазрушаться, что почти бежишь. Под ногами чавкает, хлюпает, и ты чувствуешь, как мокнут штаны, пока ты забрызгиваешь их грязью все сильнее. Кто здесь еще засранец… Мысли о том, что в подвале у вас все по согласию, а не как у тебя с Гарри, кажутся такими пустыми и бессмысленными. Кого ты обманываешь? Ты согласился стать его напарником, в горе и в радости. По нему было понятно, с радостью там не густо. Грустнее «формы вместо индивидуальности» только сорокалетний мужик, угорающий по диско с вырвиглазным галстуком, с которым он — барабанная, нахуй, дробь — разговаривает. И ты думал, что будет нормально. Думал, это лучше, чем второй такой же, как ты. Ты и сейчас так думаешь. Кто угодно, сука, лучше, чем ты. Ты останавливаешься у входа, рядом с переполненной мусоркой. С переполненной головой. Можно было бы посравнивать, в какой емкости дерьма больше, но ты не будешь. Это все самообладание, на которое тебя хватает. Выиграл одну битву из миллиона — молодец, возьми с полки кляп и заткнись уже. Ты закуриваешь под козырьком, теперь мокрый снег не доберется до сигареты. На самом деле ты волнуешься, как и всегда, прежде, чем сделать шаг внутрь. Иногда даже получается передумать. Но не сегодня. Сегодня хуевый день, и тебе пиздец. Ты не выдержишь эту ночь, если развернешься и уйдешь домой сейчас. После третьей затяжки дыхание от забега выравнивается, и ты можешь осмотреться. И заметить фигуру. В паре шагов от тебя в тени кто-то стоит, оперевшись о стену всем боком. Ты переминаешься с ноги на ногу. Тут не принято разговаривать ни до, ни после. Одно из приятных условий. Сигарета выкурена лишь наполовину, и ты совершенно не собираешься ей жертвовать, даже чтобы уйти из-под непрошенного настырного взгляда поскорее. С плаща капает, с волос тоже. Он стоит не под козырьком, и ему, кажется, совершенно насрать на холод и ветер. Ты замираешь, потому что медленно, очень медленно и неумолимо приходишь к осознанию, что его узнаешь. Тебе пиздец. Тебе даже больший пиздец, чем ты думал. Это Гарри. Ну а кто еще, блядь, это может быть?! Не Трэнт же, сука, станет преследовать тебя после смены, подкрадываться, прятаться в тени и глумливо ждать, что ты первый заговоришь. Да пошел он на хуй. Просто свалишь, сделаешь круг и вернешься. Гарри не сможет засрать еще и это, твою единственную отдушину. Твой единственный способ справляться с тем, что он тебе каждый день устраивает. Или он тут сам по себе? Он первый пришел? Тоже хочет правильных наказаний? Ты бы не удивился. Ты уже не способен ничему удивляться. И у тебя ровно две затяжки, чтобы что-то придумать вместо того, чтобы терроризировать свою полупьяную нервную голову вопросами. Гарри или знает, что это за место, или не знает. Он шел за тобой или пришел сам. Он чего-то хочет, и если да, то ты в жизни не угадаешь, что именно. В его полупьяной, пьяной или пьяной и обдолбанной голове двадцать четыре ебаных варианта, и один лучше другого наверняка. Ты еле успеваешь перехватить болезненный возглас, поднимающийся вверх по горлу. — Что тебе, нахуй, надо? Заебись получилось. Вопрос, ответ на который не даст никаких подсказок по интересующим тебя пунктам. А вот он теперь в курсе, что ты волнуешься и голос ломается. С тем же успехом можно было и застонать. — Мне? Его голос не дрожит. Ты не видишь лица, но слышишь ухмылку. Конечно, слышишь, куда же без этой дряни? Визуализировать уехавшие вбок усы и насмешливо-восторженный взгляд проще простого. Внутри разливается горячее, горькое чувство стыда. Гарри знает, что это за место. Он все знает. Как же ты его ненавидишь. Ебаный, сука, детектив, лучший во всем участке. Единственное, что до него никак не дойдет — как сильно ты хочешь, чтобы он оставлял тебя в покое хоть иногда. Ты разрываешься между желанием ему врезать или начать умолять его пойти домой и поспать. Можно было бы подумать, что в его приоритетах ты стоишь выше сна, но нихера подобного. Он здесь не поэтому. Он здесь ради собственного развлечения, «детективства», как он это называет, упражнения для мозгов (и испражнения в твои — ха-ха-ха). Гарри живет, чтобы «вскрывать» людей. Как можно упустить такую прекрасную возможность до тебя докопаться. — Мне… — Гарри собирается тебя мучить. Драматичная пауза, растянутые слова, вместе с которыми натягиваются твои и без того раздерганные нервы. — Ничего особенного. Просто хотел посмотреть. Он выходит из тени, делая плавный шаг навстречу. И заряжает контрольный в голову: — Тебе же нравится, когда смотрят. Нет. Нет, нет, нет, он блефует. Это… Гарри подходит так близко, что ты видишь мелкие капли, застрявшие в его бороде и на длинных ресницах. Этот взгляд. Этот ебаный взгляд. Гарри больше не двигается. Ты слышишь, как ветер перебирает ткань плаща. Он так встал, что почти полностью загораживает тебя от ветра. Ты слышишь, как он дышит. Видишь его глаза. Холодная дрожь сползает от затылка и по позвоночнику вниз. Вниз падает твоя сигарета, абсолютно беззвучно. Беззвучно ты открываешь рот и закрываешь. Ты снова пытаешься, но там нет слов. С губ слетает только какой-то задушенный, чудовищно жалкий звук. Он похож на грустное хлюпанье, когда грубая подошва сапога вдавливает тонкий слой белого снежного пуха в грязь. — Все в порядке. — Он наклоняет голову, всматриваясь. Будто там осталось, во что всматриваться. Ты уверен, что на тебе все, абсолютно все уже написано. И это вообще нихуя не «в порядке». — Я могу уйти, если хочешь. Просто попроси. Ты слышал, как он сказал это «хочешь» и «попроси». У тебя ледяной сквозняк вместо легких и каша вместо мозгов. Теперь слышишь голоса за тяжелой дверью, неразборчивые и глухие. Все еще не можешь разорвать зрительный контакт с Гарри. Три ступеньки вниз, тяжелая дверь, темный кафель, еще одна дверь — это так близко. Тебе стало бы хорошо. Ты бы получил сполна то, что хочешь. Ты бы был полезной вещью и не был собой. Шлепки докрасна накалили бы задницу, щеки, так что шрамов было бы не разглядеть. Сильные руки сжали бы твои бедра, раздвинули ноги, запрокинули голову. Ты бы скулил и стонал так влажно и громко, как только умеешь, чтобы понравится этим рукам. Чтобы заслужить если не прощение, то хотя бы оргазм. Ты бы держался так долго, как надо. Там бывает парень, ты его не видел, но ты знаешь, что он смотрит. Ты слышишь, что он делает рядом. Ты ждешь его, если он там. Тебе кажется, ты делаешь что-то чуть ли не благородное, когда ждешь его до конца, даже если это занимает вечность, ноги начинают трястись, болят легкие и кружится голова. Иногда ты представляешь, что ему отсасываешь, хотя это определенно не делает твою задачу проще. Тебя одинаково заводит и бесит, что он никогда не подходит, ничего не говорит. Ты бы очень старался, ты бы дал им все, что они попросят. Все, что они возьмут. Это бы у тебя получилось. И ты бы позволил себе насладиться всем, за что потом будет нестерпимо стыдно, но это потом — а сейчас тебя измажут в слюне и сперме, оставят синяки от цепкой хватки, зажмут рот или заползут туда пальцами. Позволят кончить. Ты превратишься в потный дерганый комок стонов и дрожи, настолько, что даже не вспомнишь, какую херню позволяешь себе в этот момент думать или говорить. Тебе будет не важно — тебе будет хорошо… Дверь, еще дверь, три ступеньки. Больше этого нет. Больше этого никогда не будет, потому что сюда пришел Гарри. Ты не можешь повернуть голову, но делаешь шаг, еще шаг, обходишь его, едва не задев плечом, и идешь куда-то. Моргать больно, дышать больно. Ты идешь дальше, с гудящей пустотой в голове, неровной походкой, получая холодными каплями дождя в рожу. Ты больше не пьян, совсем. Бешено раздувающиеся легкие вытрясли из тебя все, что можно. Ты идешь, пока через улицу не начинают маячить окна и вывеска «Фриттте». Тебе сюда. Здесь хорошо не будет. Здесь будет, как завещал Гарри, «начало конца». Не того конца, которого ты бы хотел. Но Гарри, как и стоило, наверное, ожидать, испортил единственную пошлую, полную стыда и облегчения концовку, на которую ты мог рассчитывать. Сегодня херовый день, так что стоило догадаться. Теперь стыдно будет только от бесконечных шуток и двусмысленных взглядов. И страшно, что Гарри спизданет лишнего при ком-нибудь, когда напьется сильнее, чем сейчас. У тебя так много на него разного дерьма, но его даже нет смысла шантажировать, он же не специально спизданет. Ебаный, сука, Гарри. Будь ты Трэнтом, сделал бы морду радостным кирпичом, и все бы списалось на придурь Гарри. Мало ли, что засранец может придумать, не обращайте внимания. Но ты ж, блядь, не сможешь. У тебя голова больная и член больной, ты даже если потренируешься пиздеть перед зеркалом, все равно в нужный момент покраснеешь, и хорошо еще, если член не встанет. Ты даже сейчас чувствуешь, как он шевелится в штанах. Это потому, что ты вспоминал подвал. Ты его ждал и готовился, ты только мыслями о нем и досидел до конца смены, вообще не потому, что… Продавщица так долго втыкает в лежащую перед ней купюру, что ты хрен забиваешь на сдачу, только бы лишний раз не общаться, и выходишь обратно под дождь. Он стоит. Ну конечно же, он стоит, хули бы ему не стоять. Он знает про подвал. Почему бы ему не знать, что ты сломаешься, стоит немного за тобой походить? Это за ним ходить бесполезно, он упертый засранец, а ты — размазня без чувства собственного достоинства. — Я не дам тебе меня связывать. — Все в порядке. — Заладил. — Я справлюсь руками. — Он достает их из карманов, чтобы поиграть бицепсом. Да, ты знаешь, как выглядят его руки. Волосатые мускулистые руки Гарри. И как они ощущаются даже через одежду. И как цепко хватаются, когда не хотят отпускать, и как больно бьют, если не ушел вовремя. Он сейчас стоит и выкручивает тебе яйца прямо этими руками, хотя ими даже не двигает. Ты трясешь головой, и это единственное, на что тебя хватает. Со здравым смыслом ты распрощался. Вы и так хер знает как работаете в последнее время, еще и поебаться до кучи — идея лучше не придумаешь. Но у тебя в заднице пробка. И Гарри смотрит своими глазищами и облизывается… можешь сделать себе одолжение и представить, что на тебя, а не на бутылку «Красного Командора» в руке. Все равно представляешь его на месте любых рук, когда зажмуриваешься или надеваешь повязку. Так что — бойтесь своих желаний, откупоривайте бутылку. А вообще нет, нихуя, ты не дашь ему пить. Если он заснет на тебе сегодня, ты его убьешь, действительно убьешь. Его ебаным галстуком задушишь во сне, особенно если начнет бормотать про Дору. — Все в порядке. — Да как же он заебал с этой фразой. — Сегодня твой день, Жан. Я тебе должен, вот и… Он приобнимает за талию, заползая под мокрый насквозь плащ. Его рука теплая. Ты ни капли не веришь, что он говорит серьезно. Но ты выпиваешь треть бутылки залпом, и вы идете к дому.

***

Он снимает галстук и вопросительно смотрит. — Не надо меня связывать, просто… — Я понял, я понял. Плащ Гарри не снял, втирается своей сыростью в твою еще немного сухую рубашку, потому что ему не хватает терпения даже дождаться, пока ты ее снимешь. И скребет по шее своими бакенбардами… Ты не допил вино, не разулся и не разделся. Не объяснил ни хрена толком — и это он тоже не дает сделать. Теперь его стремительный язык бродит у тебя во рту. Ты прикусываешь губу, но недостаточно сильно. — Ты такой горячий. Ты не горячий, ты холодный и мокрый. И кусаешься — но ему насрать. Он просто тоже кусается. Пытаешься расстегнуться, Гарри перехватывает руки и прижимает их к стенке. Улыбается заискивающе и делает вид, что не замечает твоего недовольства. Сегодня «твой день», но ты-то помнишь, что день хуевый… Ладно, похуй, пусть делает как знает. Объяснять человеку, что быть сверху и быть засранцем — разные вещи, дело неблагодарное и бесполезное. Может, и надо было ему дать посмотреть… У тебя приподнимается член от этой мысли, но Гарри принимает все на свой счет: улыбается и вгрызается в шею, расстегивает рубашку, и ты чувствуешь его горячие пальцы на своей груди и очень холодную ткань его плаща, и ледяные пуговицы на животе. — Гарри… — ты шепчешь, голос пропал. Он тоже шепчет: — Говорить не обязательно, я все знаю. Ну, это он так думает. — Я все знаю, — повторяет Гарри, и теперь почему-то от его тона внизу живота сладко ноет. Ты вздыхаешь, сдерживаясь, он чуть отстраняется, скидывает плащ, расстегивает пару пуговиц на своей рубашке и стаскивает ее через голову. Куда он спешит? Думает, ты сейчас передумаешь и в окно сбежишь, раз тебя не связали? — Жан, ты такой… такой… Гарри вдавливает тебя в стену, бродит руками по груди, зарывается в волосы на голове и — обнюхивает. Он вдумчиво, скрупулезно нюхает сначала шею, потом волосы за ухом, потом снова ведет вниз, прочерчивая носом полосу. Ты стоишь по стойке смирно, опустив руки. Нет, ты знал, что он ебнутый, но он толкается стояком в штанах прямо тебе в бедро и будто снюхивает дорожку, пригвоздив к стене. Еще и с таким мычанием, как будто вы после смены можете пахнуть чем-нибудь охуительным. — Бля, Жан, как же ты пахнешь… Ты очень надеешься, что он не будет подбирать описание твоему запаху своим низким, срывающимся на рык полушепотом. Гарри возвращается к рукам, продолжая глубоко дышать в шею. Там мягкая кожа, под бородой, даже шрамов поменьше. Ты никогда не чувствуешь там ничего, кроме колючего шарфа и сырого ветра. Гарри расстегивает манжеты одной рукой — чудеса моторики для его состояния. Или пуговицы слишком разболтаны. Ты зачем-то концентрируешься на манжетах и том, как он подлезает в рукав до локтя и выше, почти пережимая кровоток завернутой под самое плечо тканью, перебирает волоски и скребется ногтями. Волны испуганного тепла проходят по всему телу. Ты не замечаешь, как уже сам требовательно втираешься в его бедра через ткань брюк, прижимаешься к волосатой груди, и твои пальцы цепляются за его спину, ища спасения. И продолжения. Твоим рукам не хватает веревки. Ты его царапаешь, скребешься внутрь. Кажется, ты всхлипываешь. — Я сделаю тебе хорошо, Жан, — Гарри шепчет и смотрит в глаза, в твой открытый рот, сглатывает и снова в глаза, пока нащупывает и расстегивает сначала твой ремень, потом свой. — Тебе будет очень хорошо, я обещаю. Лучше бы он заткнулся. А то ты ему поверишь. — А теперь стой смирно. Ты все еще в штанах, все еще с пробкой, и ты туго ее обхватываешь. Тебе стоит вынуть ее самостоятельно. Ты не знаешь, как, но тебе кажется, он и здесь облажается. Гарри медленно, куда медленнее, чем можно было бы, стаскивает с тебя брюки вниз до колен. Твоя задница сжимается вокруг пробки, и член дергается, когда его руки проходят от пояса вниз по бедрам, едва задевая резинку трусов. Теперь это тебе хочется поспешить… Обычно ты справляешься без долгих прелюдий: уже подготовленный и разогретый выходишь на сцену. Ты не ценитель искусства связывания, тебе насрать на атрибуты. Хоть наручники, хоть чей-то ремень, главное, чтобы хоть что-то тебя останавливало. Не давало искать чужого тепла, делало из тебя послушную куклу для удовольствия, а не несдержанного придурка с проблемами с самоконтролем. Ты приподнимаешь одну ногу, чтобы помочь, он останавливает тебя рукой на груди. Тихо усмехается и отходит на полшага, оставляя тебя так стоять. В расстегнутой и не снятой рубашке, с бессмысленно болтающимися руками, со спущенными штанами, жмущегося к стенке под его взглядом. Он смотрит на твой открытый рот, влажный от его слюны, вздымающуюся от тяжелых вдохов грудь. Ты стараешься отдышаться, воспользоваться тем временем, что он дает без стимуляции, без единого касания. Только холод промокших штанов, холод стенки и холод внутри. И его обжигающий взгляд, в зелени которого пляшут бесы. Он одним пальцем поддевает рубашку очень близко к соску, но его не касается, ведет вверх и в сторону, пока ткань не падает на плечо, к подобранному складками рукаву. То же самое делает с другой стороны. Затем тот же палец оказывается под подбородком. Гарри зовет тебя к себе этим крохотным касанием. И ты идешь. Ты отлипаешь от стенки, думая, что сейчас грохнешься перед ним на пол, запутавшись в брюках. Воротник падает за спину, рубашка остается только двумя сбитыми комками на плечах. Он прикусывает губу и осматривает тебя с головы до ног. Это все, что он хотел. Ты не связан, но ограничен в движениях. Ленивый БДСМ в домашних условиях. На коленях штаны — широко ноги не раздвинешь и не убежишь. На руках рубашка, не дающая их отвести от спины. Если снова захочешь вцепиться в его спину, то порвешь ее. Ты наверняка порвешь ее. Свои штаны он даже не спускает, достает член и оглаживает пару раз, давая возможность рассмотреть. Представить его в разных местах. Под твоими пальцами, на твоем языке, в тебе. И подходит. Снова что-то бормочет про твой запах, про твою грудь, руки, про все подряд. Ты старательно дышишь, пытаясь успокоится. Слышишь, как жалостливо скрипит рубашка от натяжения. Не как веревка, не как ремень. Ты не можешь ей доверять. Гарри будто читает мысли, берет тебя крепкой хваткой и поднимает на руки. Ты вообще-то тяжелый, и это внезапно. Ты теряешь точку опоры, чудом не рвешь рубашку, дергаясь, рефлекторно пытаясь за него ухватиться. Он усмехается, потому что ты жалко барахтаешься у него на руках, и перемещает тебя на диван без видимого усилия. Ты пускаешь слюни на его напряженные руки. Чувствуешь себя куклой, которую можно свободно перемещать, делать с ней все, что вздумается. Это много, это слишком много. В этот раз ты все видишь. И никаких пощечин, никаких шлепков, чтобы боль хоть как-то остудила тебя, дала время подышать. И это… Гарри. Ты снова стремительно трезвеешь. Может, он как-то по воздуху высасывает из тебя опьянение, раз сам не пил. Нет, наверняка он пил, просто не с тобой, не только что… Ты глотаешь мысли, он устраивает тебя на диване, опускается на колени, переложив ноги в глупых брюках на одно плечо, и водит пальцем вокруг анальной затычки. Примеряется. Ты краснеешь, кусаешь губы. Он осматривает тебя, вздыхает над твоим стояком и не трогает. Ты чувствуешь его дыхание. Гарри проводит двумя пальцами по слипшимся потным волоскам, по впадине между ягодиц, по бедрам, бесконечно далеко и от ануса, и от члена, заставляя сжиматься, заставляя кусать губы и все равно мычать от нетерпения. Самое время, чтобы попросить его… Но ты только сжимаешься и вдыхаешь поглубже, предвкушая натяжение и временную пустоту, пока он не заполнит ее собой. Гарри смотрит в лицо, оставив неподвижную руку на ребрах. Он чего-то ждет. Напряженный, с вспотевшим лбом, отчетливо вздрагивающим стояком прямо перед тобой. Ты видишь, как он сглатывает с трудом и медленно выдыхает воздух через нос. Ты чувствуешь, как напряжена его рука на ребрах, но он даже не сжимает. Не впивается пальцами до синяков. Не достает из тебя затычку — нетерпеливо, неряшливо, как из бутылки пробку, чтобы приложиться губами и выпить так много, как влезет. Сразу же. До тебя только сейчас доходит: все так медленно… Гарри сдерживается. И это Гарри — он не просто сдерживается, он охуеть как сдерживается. Ты почти чувствуешь его боль от того, как это трудно. Он делает это для тебя. Действительно для тебя. У тебя вздрагивает член. — Тебе хорошо. — Это утверждение. Ты не знаешь, кому из вас оно предназначено, но член снова вздрагивает. — Тебе нравится. Он выворачивает пробку, не слишком аккуратно, но тебе так насрать. Ты запрокидываешь голову и стонешь. У тебя щеки горят, пока он повторяет, как тебе нравится, как тебе будет хорошо, как он все сделает, и обхватывает член так осторожно, будто боится. Ты стонешь громче, разочарованно. Ты, блядь, больше не выдержишь. Тебе так пусто, а он снова медлит. Ты хочешь впиться ему в волосы, насадить его болтливый рот на член до упора, заставляя его снова тебя нюхать, и трахать, трахать его до звезд в глазах, до хрипов и стонов. До тех пор, пока ты его не простишь. Пока он тебя не простит. Ты не дашь ему выстонать чужое имя, и ты сам наконец-то будешь стонать правильное. Ты беспомощно толкаешься в руку, осознавая, как этого мало, как слаба его хватка и какой сильной она может быть. — Гарри, пожалуйста… Он ласково гладит бок, но тебе не нужно время. Тебе нужен он. Прямо сейчас. Ты жалобно скулишь и толкаешься в его руку, и поднимаешь свои руки наверх, запутанные в рубашке, вцепляясь в спинку дивана до хруста. — Все хорошо, все в порядке, — он говорит медленно, вкрадчиво. Ты чувствуешь его дыхание на своей коже. — В каком, нахуй… — Не шути, не надо. Не говори ничего, а то я кончу от твоего голоса прямо сейчас. Ты удивлен, что он может закончить такое длинное предложение. Ты не можешь. Ты давишься всхлипами и почти ноешь под ним — но не под ним. Твой член сочится смазкой, ты ерзаешь и толкаешься в пустоту. Почему ты решил, что он делает это для тебя? Может, он вообще не собирается совать в тебя член? Может, это месть или шутка такая, или еще что-то. Может, он сам не способен кончить, и тебе тоже не позволит. Может, Гарри сдерживается, потому что боится. Может, он так и оставит тебя, потного, грязного со спущенными штанами, пустого, и выйдет за дверь, чтобы этот вечер закончился так же, как обычно — ненавистью друг к другу. — Жан? Жан, эй! — он шлепает по щеке, не сильно, не больно. Все равно приятно. — Будь со мной. Засранец. Ты хочешь услышать все, что он говорит. И ты знаешь, что это херня… То, как он все это делает, аналог связывания, эти слова… «Стой смирно», «тебе это нравится». Даже гребаное «будь со мной» — он повторяет. Он не просто знает про тот подвал. Он знает. Он пришел «просто посмотреть» не в первый раз. Он смотрел. Он видел. Он видел тебя таким. Он… Ты стонешь со смесью очень противоречивых эмоций. Он знает даже больше, чем ты, если помнит, как ты кончаешь и в какую бесстыдную, влажную шваль превращаешься в этот момент. Может, ты зовешь его. Ты не знаешь. Твоя психика хоть где-то сжалилась и не дает помнить, но ты больной ублюдок… Ты никогда — никогда — не сможешь сделать вид, что это был просто пьяный перепих двух напарников, не важно, насколько одиноких и жалких. Как ты, блядь, будешь с этим жить? — Жан? Гарри звучит почти испуганно. И вытирает слезы — твои. Ты плачешь. Ты плачешь и одновременно чувствуешь его живот, скользящий по твоему члену вверх, когда он приподнимается. Ты не можешь сдержаться, ты выгибаешься в попытке до него дотянуться. — Гарри, пожалуйста, трахни меня, пожалуйста, я тебя умоляю, пожалуйста, пожалуйста, Гарри… пожалуйста… Ты захлебываешься мольбами, слезами. И мыслями, пока среди них не остается ничего, кроме одного слова. Пока Гарри наконец не входит и не начинает методично и плавно погружаться в тебя все глубже и глубже, заполняя внутренности. Вдавливать в скрипучий диван своим весом. Пока все «пожалуйста» не превращаются в «да», много «да», безудержных и слюнявых. И Гарри на них отзывается громким рычанием и хриплыми стонами, и твоим именем. И теперь тебе похуй. Ты не знаешь, как ты будешь жить дальше… как-нибудь, через задницу, просто насрать. Гарри тебя трахает, называя по имени. Ты хотел этого, очень долго хотел. Так долго, что мозг себе выел, нашел подвал, а потом Гарри нашел тебя. И теперь вы вместе на этом ебучем скрипучем диване. Это хуевый день. И идеальная ночь. Тебе полный пиздец. И ты так этому рад. Сука, как же восхитительно он тебя ебет. Почти сразу в бешеном темпе, каким-то нереальным везением нащупав простату, и попадая в нее почти каждый раз. Повторяет слова, подобранные в подвале, одно и то же по многу раз подряд, будто пытается распробовать вкус. Ты видишь его рот, рвано подрагивающую губу, скопившуюся слюну в уголке. Бешеная собака. Ты бы хотел, чтобы он укусил. Или еще раз поцеловал. Но Гарри больше не хватает. Его взгляд поплыл, он сбивается, останавливается, пытается поудобнее устроить ноги. Да, вот примерно такое ты себе представлял, когда думал о Гарри, стараясь быть реалистичным. Не сдержанный и старательный, а воплощение хаоса и нелепости. Он высунул язык, вдавил тебя в выскальзывающую из-под задницы подушку дивана твоими же ногами, почти до хруста. Теперь штаны прямо у твоего носа, ты не видишь, как он в тебя вдалбливается. Не понимаешь, то ли в грудь ему упереться холодными мокрыми носками, то ли держать свои ноги, но ебаная рубашка все равно мешает. Рука Гарри на твоем члене скорее дергается, чем дрочит, и ты все равно пытаешься подстроится под его ритм, который то снова меняется, то вообще пропадает. Ты вспоминаешь его палец под подбородком, его руку на ребрах, и как он сопел у уха, жадно втягивая носом воздух. Представляешь, что он догадался перекинуть ноги в штанах через голову, чтоб ближе к тебе прижаться. Чтобы ты почувствовал его живот на себе. Потрогал его сочную волосатую грудь не сраными потными носками, а руками — сжал ее крепко, чувствуя сосок под ладонью, прижался щекой к уху, понюхал… он тебе фетиш добавил всего за один вечер. Удивительно, но в этот раз ты все запомнил. Искры по всему телу, волны теплой дрожи. Как ты кончаешь ему на руку и себе на живот. Как сжимаешься вокруг Гарри, как он при этом хрипит, и новые волны, оглушительный вой крови в висках и не менее оглушительные твои крики. Да, теперь ты кричишь, будто тебя режут. Ты орешь имя Гарри и больше никогда не сможешь на него орать, не вспоминая это. У тебя нет никаких сил пошевелиться, когда он продолжает выжимать член и толкаться. Ты чувствительный и перегретый, пока еще не больно. Ты потерпишь несколько секунд, если не задохнешься. Гарри кончает в тот момент, когда ты хрипишь и отталкиваешь его пятками. Он давится воздухом, рычит, в последний раз вжимается в тебя со всей силы и умудряется и кончить внутрь, и забрызгать все вокруг, кроме разве что твоего лица, прикрытого штанами. Полностью вымотанный, Гарри падает на пол, уронив твои ноги. Глухой звук разносится последним эхом по комнате, и вы просто дышите. Ты на него не смотришь. Зажмуриваешься, вытираешь рубашкой все слюни и слезы со своего лица и просто падаешь на бок, так и не сняв ни штаны, ни рубашку, и думаешь так заснуть. Ты абсолютно опустошенный. Ни мыслей, ни злости, никакой головной боли. Тебе даже еще не холодно. Только безболезненная шелуха в одну строчку — сейчас неплохо было бы умереть. После такого можно, лучше уже не будет. — Извини, Жан. Ты слышишь это, и ты уверен: хуже начинается прямо сейчас. И у тебя нет сил, чтобы сесть ровно, пристегнуться и приготовиться. — Я знаю… — он еще тяжело дышит. — Я сам знаю. В следующий раз будет лучше. Ты с трудом разлепляешь глаза, чтобы посмотреть на Гарри. Под ребрами начинает скрести. Какой, нахуй, следующий раз? И он, сука, правда не замечает рефрен? Я брошу, я брошу, в этот раз точно. Я обещаю. Я постараюсь. Завтра будет лучше. — Я просто никогда не… ну ты понял. Ты нихуя не понял. Гарри улыбается так расслабленно и смотрит с нежностью, пронизывающей насквозь. Он думает, все нормально. Типа вы помирились. Можно дальше лупить людей. Спиваться к хуям. Прогонять тебя ссаными диско-тряпками, смотреть волком и огрызаться, когда ты весь день отмазывал засранца у капитана, чтобы его не выперли из РГМ. Гарри везучий и гениальный, его бы и так не выперли. Но это все равно мало, что меняет. Примерно столько же, сколько один, пусть и охуенный, оргазм, за два года бесконечного ебаного… Блядь. Он не дал тебе даже десяти минут передышки. Ты снова заползаешь на эту ебаную карусель, кружащуюся под диско. Но ты не разгоняешься в полную силу, потому что оргазм был и правда отличный. Хотя Гарри вообще-то тебе не разрешал. Вслед за злостью на карусель заползет чувство вины, чтобы давить на горло. Ты знаешь, как это работает — так же как у него, вероятно. Ты просто не даешь этому чувству выдавливать из тебя извинения. Они мало стоят. Может быть, чего-то стоит так и оставшаяся в коридоре недопитая бутылка. И эта его улыбка сейчас. В следующий раз будет лучше. За окном падают крупные комья белого снега. Почти светятся, подлетая к стеклам. Пушистые, мягкие, летят вниз, потому что куда им еще? Прямо в февральскую грязь. — Иди в душ, Гарри. — А ты? Гребаный Гарри… Хлопает глазами, смотрит на разведенный бардак и только снова радостно улыбается. Он как будто даже не пьян. Он прижимается щекой к твой голой коленке. — А куда я денусь? Я за тобой.