Зрелые подарки для серьезных джентльменов

Утром следующего дня Дилюк находит вместо Кейи загадочную записку "пошел в Спрингвейл тренировать руки" на соседней подушке и флегматично завтракает вместе с Аделиндой, гадая с ней по очереди о том, какое на этот раз его беспокойный муж приключение нашел на свою подтянутую задницу. Где-то между поеданием нежнейших эклеров с заварным кремом из козьего молока и второй чашкой чая с чабрецом они наконец складывают воедино все разговоры, шутки и вскользь услышанные обсуждения и выделяют две основные идеи — Кейя на старости лет все же решился овладеть копьем или придумал очередное применение молоку, которое раздобревшие на местной сочной траве козы производили просто в сумасшедших количествах. Закончив с делами и решив прогуляться, Дилюк отправляется в Спрингвейл пешком, постоянно встречая на своем пути проезжающие мимо телеги и вежливо отказываясь от предложений подвезти его до нужного места. Отказав пятому по счету кучеру, устав улыбаться, и добравшись наконец до разросшейся за последние годы деревни, которая теперь насчитывала с три десятка новых, добротно построенных домов, три колодца, заново возведенные мельницы и несколько производственных зданий, Дилюк с удовольствием переходит с расхлябанной земляной дороги на мощенные камнем улочки, протянувшиеся от самого моста к городу, и ищет знакомые лица среди прохожих. Найдя, спрашивает про Кейю, и ему тут же со смехом указывают на ближайший к берегу дом, вокруг которого происходит какая-то суматоха, видная даже отсюда. Продолжая перебирать в голове все варианты занятий, в которых должно участвовать такое количество разновозрастных женщин, чей смех по мере приближения Дилюк слышит все отчетливее, он выходит из-под тени молодых яблоневых деревьев, пригибаясь под их раскидистыми, но еще довольно низкими ветками, и оказывается на крыльце дома одной из мастериц по дереву, переехавших к ним с пять лет назад из Снежной. Уже здесь, на улице, сидя на искусно выполненных резных скамьях, его встречают утомленные, румяные и веселые девушки, каждая из которых держит на коленях по тазу с холодной водой, отмачивая в них руки. Завидев его и уже собираясь уважительно подняться на ноги, чтобы поприветствовать соответственно его статусу, они успокаиваются после легкого взмаха рукой, начинают наперебой тараторить и поглядывать на запертую дверь, из-за которой доносится еще больше женских голосов, смех и зарождающиеся песни, как и всегда в Мондштадте — о свободе, природе и исключительно хороших вещах. Прислушавшись, Дилюк с легкостью улавливает сильный, богатый оттенками голос Кейи, который заводит новую песню, и все внутри тут же успокаивается, покоряясь его интонациям с привычным благоговением. "Лес и поля, Горы, реки и моря, Даже небо и земля Это ты, это я. Пламя и лёд, Неподвижность и полёт. Непрерывный хоровод, Всё живёт, всё живёт." Дослушав до конца первый куплет и моргнув, Дилюк пару секунд смотрит на близкую воду, что спокойно плещется за тонкой полосой песка, почти у порога, улыбается вновь — на этот раз абсолютно искренне, и довольно вздыхает: Кейя, как и всегда, даже не находясь рядом с ним, поет и говорит только про их любовь. Пламя и лед, да? Спустя столько лет Дилюк уже не смущается, но сердце все равно живет своей жизнью, ускоряя свой бег, а ладони теплеют, но лишь слегка — не чета той огненной буре, которой он вспыхивал раньше, еще нося Глаз бога. Теперь об этом остается только вспоминать с той же теплотой, и, видят ветра, как же он рад встречать эти напоминания именно с таким настроением. Огонь не ушел из его жизни окончательно — он живет в фонарях по краям дорог, озорно потрескивает углями в камине, теплится на кончике редких сигарет. Неутомимая жажда Кейи действовать, узнавать что-то новое, жить каждый день так, словно список дел или удовольствий затем нужно перенести на бумагу, изведя все чернила, показать, доказывая — все хорошо, смотрите, все действительно хорошо — тоже похожа на пламя. И Дилюк счастлив гореть в нем вместе с Кейей, надежно согретый настоящей, прошедшей все печали и горести любовью, которой не страшны любые морозы. Вернувшись из праздных размышлений в реальность, в которой его ноги нежно щекочет яркая зеленая трава на лужайке у дома, Дилюк роется в карманах сюртука и вытаскивает на свет непрозрачный флакончик из темного синего стекла. Только это и способно спасти вредное лечебное зелье от потери и так не особенно сильных свойств. Подойдя к каждой девушке по очереди, он капает в их тазы по капле концентрированной фиолетовой жидкости, вдыхая полной грудью аромат слив и лаванды. Бесконечные дни попыток усовершенствовать этот отвар и сделать так, чтобы он перестал пахнуть гнилой капустой, явно были потрачены не впустую. — Что же приключилось с вашими ладонями, красавицы? — он присаживается на свободный край одной из скамеек, продолжая кидать взгляды на плотно закрытую дверь в дом. Кейя все еще поет, теперь ему вторят более высокие женские голоса, но Дилюк уже не вслушивается в слова — не хватало еще расчувствоваться перед молодым поколением. Три девушки — разные, не похожие друг на друга, словно дикорастущие цветы в поле, переглядываются и смешливо фыркают. Вода в их тазах плещется, с берега веет свежестью и рыбой, по песку ползают вездесущие пресные крабы, безразличные к свету и близкому шуму. Дилюк наблюдает за тем, как их лапки оставляют в песке крошечные лунки, которые тут же слизывает, разравнивая, набежавшая волна. — Мы пришли набираться мастерства! — наконец говорит самая смелая из девушек. С длинными светлыми волосами, статная и голубоглазая, в ней явно намешано крови с разных стран, но последние десять лет на это уже никто не обращает внимания. Ей, должно быть, около пятнадцати. Еще один ребенок победы. Именно эти дети почему-то всегда напоминают Дилюку о собственном возрасте — годы летят и летят, лето сменяется зимой, а он и не замечает, излечиваясь постепенно, пережив все самое страшное, что только способен выдержать человек, но эти молодые лица — счастливые, в веснушках и с обгоревшими носами, серьезные или смешливые, с разным цветом волос и глаз, каждый раз словно говорят ему — если бы кто-то в вашей паре мог дарить жизнь, вашим детям было бы столько же сейчас. Дети моложе участвовали тогда в войне, кто угодно, как угодно, особенно те, кому были подвластны Глаза Бога или магия. Дети моложе умирали, не дожив до мирных времен. Им на замену пришли новые дети, никогда не видевшие слаймов, элементальных сил и отравляющей силы Бездны. Каждый раз осознавать нечто подобное — поразительно до мурашек по коже. Дети чище и счастливее, пусть они и сами не знают, почему именно. Дилюк тоже не расскажет — достаточно заново отстроенной статуи Венти на площади перед собором, на протянутых ладонях которого теперь выбиты сотни имен тех, кто отдал за свободу свои жизни. Они с Кейей сами едва не оказались там — вязью ровных букв в камне, имя и фамилия, и больше ничего. Интересно, нашелся бы тот, кто подсказал камнерезу расположить их имена рядом? Дилюку сорок пять. Еще жить и жить. Но все же иногда он не может не думать. — Там так интересно! — с жаром делится вторая девушка — типичная мондштадская зелень в глазах, волосы цвета гречишных полей по осени. Она по привычке горбится, но постоянно одергивает себя, заправляет прядь волос за ухо, и Дилюк узнает в ней помощницу Сары. Еще пару лет, и будет уверенно стоять одна за прилавком по будням, не пугаясь большой и голодной толпы. Пироги у нее уже выходят отменные, пусть Дилюк и балует себя ими всего раз в неделю. — Я продержалась два часа, но потом все, у меня слишком горит кожа, — первая девушка показывает красные ладони, фыркает, смеясь, и с плеском топит их обратно в тазу. Зелье постепенно начинает действовать, и все три девушки завороженно наблюдают за тем, как фиолетовое мерцание из воды постепенно пропадает, унося с собой их боль. Маленькие остатки былого волшебства, которое хитрые ведьмы всегда черпали из других мест, не полагаясь на элементальные силы. — Словно печеной картошкой жонглировали, да? — помощница Сары кивает на третью, более молчаливую участницу разговора, та поднимает свои чистые, глубоко синие глаза, застенчиво кивает и опасливо косится на Дилюка. Ну, все понятно. Одна из оставшихся отпрысков Лоуренсов, пусть уже и без мути аристократии в голове. Но старые привычки пугать своих наследником злыми серьезными Рагнвиндрами у них остались даже сейчас, пусть это всегда распространялось только на Дилюка. Кейю они все же смогли полюбить, особенно после всего того, что он совершил ради города. — Я подожду, пока руки заживут, и вернусь! — не выдержав задумчивого взгляда Дилюка, она говорит громко и решительно, принимаясь старательно погружать руки в воду снова и снова. Дилюк, уже давно не говорящий больше, чем требуется, просто наблюдает за представлением, внутренне забавляясь. — Тебе через полгода замуж выходить. Естественно! — первая бойкая девушка фыркает себе под нос, делая умное знающее лицо, отчего две ее спутницы тут же краснеют. Но не она сама. Это так похоже на задиристое поведение Кейи в юности, что Дилюк не может не фыркнуть следом. — Все это глупости! Я давно хотела научиться! Неужели ты пришла сюда ради этого? Как не стыдно, Корнелия! — Лоуренс всплескивает руками, вода льется через край на ее цветастые юбки, и она вскакивает, отставив таз, начиная стряхивать капли с одежды. Девичий смех налетает, словно порыв ветра, перекрывая мотив песен из дома, и среди всей этой юной непосредственности, красных от смущения щек, длинных волос, свободных, не убранных в косы, Дилюк тоже чувствует себя молодым и веселым. Тем более его ладони не горят от непонятных действий, которые происходят в доме. И ему все еще интересно. Вот ведь ловкачки — запутали разговорами, а на вопрос так и не ответили. — Зато честно! — сквозь хохот оправдывается Корнелия, поднимая из вновь ставшей прозрачной воды ладони — слегка розоватые в центре, но уже далеко не такие болезненно-красные, как десять минут назад. — Брала бы пример с мастера Кейи. Он и сливки с молоком привез, да такие вкусные, — помощница Сары упирает руки в бока до боли знакомым жестом, так сама Сара стоит перед своей лавкой, выйдя из-за прилавка, и подсчитывает оставшиеся пироги и жареную дичь, чтобы прикинуть, хватит ли товара до вечера. Годы праздного наблюдения из-за столика тихо шепчут Дилюку о том, что преемница у лавки вырастает замечательная. Нужно будет на днях зайти и предложить часть молочных продуктов на реализацию. Молока действительно слишком много, а так можно будет расширить лист продаж еще и на продукты с козьим молоком. После войны аллергики стали рождаться в два раза чаще, не всем теперь подходит коровье молоко. — У вас замечательные козы, — отсмеявшись, Корнелия оборачивается от своих подруг к Дилюку, уважительно склоняя голову в полупоклоне, и он благодарно улыбается, принимая похвалу. Так и не дождавшись ответов на свой вопрос, Дилюк поднимается с невероятно удобной скамьи, успев впитать в себя часть тепла из нагретой солнцем древесины, подходит к закрытой двери и уточняет только из вежливости: — Я могу войти? Девушки, затихнув, нерешительно переглядываются, нагоняя еще больше таинственности на то, что же все таки происходит там, внутри этого маленького деревянного домишки с резной крышей. — Вы — можете, — отвечает, став вдруг серьезной, Лоуренс, и в ее морских глазах и торжественно нахмуренных бровях Дилюк видит отражение старой аристократической выправки, седину на висках и натертые до блеска золотые пуговицы мундиров. Благодарно кивнув, Дилюк тянет на себя дверную ручку. Дверь поддается. *** Внутри его встречает кухня — вот так, сразу с порога. По ковру ползет дымка, а в нескольких корзинах на полу лежат большие куски колотого льда. Холод, по сравнению с добродушным жаром улицы сразу заставляет подобраться, закутаться в сюртук, натянуть рукава до самых кончиков пальцев. Пар от дыхания не идет, да Дилюк и не проверяет — он окидывает взглядом шестерых женщин, сидящих на таких же, как и на улице, резных лавках. Кейя седьмой — как и все, он, расставив ноги, обнимает коленями высокую деревянную ступу, с плотно закрытой крышкой и торчащей из центра длинной деревянной палкой, которая ритмично поднимается и опускается, подчиняясь надавливанию обеими руками. Помимо свежего запаха холода и льда здесь сладко пахнет сливками. Дилюк узнает оттенок их собственного козьего молока из тысячи, в отличии от коровьего он нежнее, в чем-то мягче и не отдает травой. Уже начатая кем-то песня, просто мотив без слов, обрывается, и все смотрят на него, но абсолютно по-разному — здесь и сурово нахмуренные брови, и тонкие улыбки, чей-то рот удивленно распахнут. Один Кейя довольно сверкает глазами, улыбается широко, радостно, отпускает древко палки, болезненно поморщившись и размяв пальцы, и вот здесь Дилюк уже замечает — красная от постоянного трения о дерево кожа ладоней, побелевшие костяшки. — Ну здравствуй! Нарушаешь таинство взбивания масла! — Кейя пытается выйти к нему, но на маленькой кухоньке совсем нет места, ступы стоят практически в круг, поэтому встав и пожав плечами, он со вздохом опускается обратно на скамью. Справа от него весело хмыкает Брук. — Нам осталось еще полчаса, мастер Дилюк. Подождите? Иначе масло будет слишком жидким, — она продолжает взбивать, вспотевшая даже на таком холоде, и Дилюк начинает что-то припоминать из книг с рецептами и технологиями — масло действительно делалось только при охлаждении, долгим, изнурительным ручным трудом. Постоянное монотонное взбивание, пока сливки не собьются в маслянистые зерна, так похожие на природное драгоценное золото, что затем слипнутся в один прекрасный чистый желтый шар сливочного масла. — Конечно, подожду, — он неловко топчется у двери, кивая всем знакомым по очереди, вперед и вбок не пройти, да и слишком холодно. — Посиди снаружи, душа моя, — Кейя просит легким, веселым тоном, но Дилюк знает его без малого сорок лет, поэтому все равно ловит едва заметные нотки напряжения. Но разноцветные глаза не врут — Кейя спокоен, лишь выглядит уставшим, поэтому Дилюк согласно кивает, зябко ежась, поворачивается к выходу, но все равно успевает заметить еще кое-кого. Словно призрак из прошлого: серые волосы, каре и косы у висков, бледное, серьезное лицо, веер черных ресниц. Тонкие губы, высокие брови. Она сидит на скамье под окном, и солнце пляшет на серебрянной макушке, высвечивая пылинки в золотую крошку, так же, как и все, взбивает масло в ступе, поджав в сосредоточенном напряжении нижнюю губу. Едва попав ладонью по ручке двери, Дилюк выходит на свежий воздух, не чувствуя тепла уходящего августа, прикрывает глаза, пытается отвлечься, но все равно видит снова и снова — волосы, плечи, осанку, прическу, разлет плеч, женские, маленькие ладони, что обхватывают деревянную палку, словно древко двуручника. Ноэлль. Во что была одета та девушка? Он не помнит. Горло, сдавленное спазмом, не позволяет сделать даже крохотный вдох. Сердце продолжает биться в привычном ритме, но кончики пальцев тревожно немеют. Глаза? Не зеленые. Желтые, словно кор ляпис с высоких гор Ли Юэ, уже хорошо, хоть какое-то отличие. И, кажется, она немного выше. Он не успел рассмотреть внимательнее. Постепенно сквозь оцепеневшую растерянность проглядывает реальность — первым приходит разноголосое птичье пение, затем солнце гладит его по лицу, согревая лоб и щеки, целует нос с подбородком, вездесущий запах рыбы и воды ударяет в нос, позволяя вздохнуть, и Дилюк опускается на ближайшую скамейку, радуясь тому, что в подобные моменты, он знает, его лицо каменеет на нейтральном выражении. Вот оно как. Масло. А ведь они собирались запускать свой продукт, но споткнулись о незнание технологии, многообразные устройства, для каждой страны — разные, и не нашли подходящих чертежей. Кейя и здесь успел, подумал обо всем раньше самого Дилюка. Великие ветра, как же она похожа на Ноэлль. Тот же самый оттенок волос. Один взгляд — и Дилюк снова проваливается на годы назад, стоит плечом к плечу, отдавая приказы, видит короткие понятливые кивки в ответ, слышит звон доспехов. Находит тусклый блеск покореженного металла в спрессованной, рыхлой от плугов земле после. Может, Ноэлль поэтому и погибла, не оставив ничего, чтобы спустя столько времени напомнить о себе столь знакомым образом. Отражением чужой жизни, никак, никаким образом не относящейся к ней самой? Жить в чьем-то продолжении, пусть и только внешне? Снова радоваться солнцу, ходить по этой земле, пить сладкое вино? Молодые девушки проходят мимо — шелест юбок, разноцветные всполохи узоров, гремят пустые тазы, сложенные друг в друга. — Спасибо за зелье, мастер Дилюк! Руки полностью зажили! — Корнелия на ходу заплетает толстую косу всего за пару движений руками, перекидывает через плечо. — Мы пойдем обратно! Спасибо! — Лоуренс кланяется вежливо, по-аристократически, но спину не держит — Дилюк цепляется за детали, карабкается по ним обратно в настоящее, улыбается, не чувствуя лица, а, оставшись в одиночестве, наконец протяжно выдыхает и лезет нетвердой рукой в нагрудный карман сюртука. Там, среди складок ткани, терпеливо дожидается своего часа помятая, но целая сигара. Как раз для подобных случаев. Прикусив фильтр зубами, Дилюк щелкает пальцами у обрезного края сигары по старой привычке. Ничего, конечно, не происходит. Вслед за секундной потерянностью приходит злость, отрезвляя намного быстрее, и, недовольно рыкнув, он нашаривает в карманах натлановскую зажигалку на флогистоне, щелкает крышкой, прикуривает от низкого разноцветного пламени и затягивается во всю мощь легких. Развязывает платок на воротнике, расстегивает две верхние пуговицы. Дышать становится легче. Протяжно выдыхая белый дым носом, Дилюк чувствует горечь никотина на языке. Глотку дерет, пульс ускоряется — он буквально ощущает это веной на шее, но все лишние мысли выдувает из головы весенними непокорными ветрами тут же. Наконец становится хоть немного лучше. Все остальное время Дилюк просто сидит, вслушиваясь и всматриваясь в окружающий мир. С берега хорошо видно город — старые и новые крыши низеньких домов, каждую из которых в свое время он исходил вдоль и поперек, знал каждую трубу и водосток, тайники в кирпичной кладке и гнезда вездесущих голубей. Стены были восстановлены, но на этот раз ниже и тоньше, без сотен внутренних лестниц и десятка укромных комнатушек, в большинстве из которых Дилюк успел побывать или во время службы в Ордене, или уже после, стараясь урвать несколько спокойных уединенных часов вместе с Кейей после своего возвращения. Мельницы тоже оставили прежними, не стали строить более модернизированные современные аналоги из Фонтейна. Даже здесь, сидя на скамейке и слушая плеск маленьких волн, наползающих на берег одна за одной, Дилюк также может услышать и скрип деревянных лопастей. Он помнит, как они отламывались, сгорая, и падали, словно оторванные крылья огромной птицы, оставляя после себя целый сноп алых искр и клубы черного, удушливого дыма. Так горела мука внутри. Все было покрыто копотью. Даже сейчас, если знать куда смотреть, на уцелевших кусках стен, в стыках и мелких выбоинах широких каменных кирпичей можно найти этот несмываемый дождем черный налет. Продолжая думать о тонких трещинах в монолитном камне и затягиваться сигарой время от времени, Дилюк позволяет времени лететь мимо, пока кучка пепла у его ботинок на земле постепенно растет, а потом исчезает, уносимая ветром. Приближение Кейи он не видит — чувствует. Сразу становится спокойнее. Так среди прохладных простыней чужие горячие ступни касаются его ног, палец обнимает уже немного потускневшее, но такое важное кольцо, их фамилии стоят рядом на всех важных документах. Кейя опускается на скамейку рядом, жмется прохладным боком, находит сжатую в кулак ладонь и легко пробегает по ней пальцами, уговаривая расслабиться. Как не сделать, не дать ему всего, что он хочет? Разжав ладонь и тут же сжимая ее обратно, но уже поверх переплетенных пальцев, Дилюк ворчливо замечает: — Напустили таинственности. Думал, вы там кровавую жертву Бездне приносите. Кейя позволяет отвлечь себя этим, но только на пару мгновений. Свободной рукой он уже лезет Дилюку в карман, знающе не делая лишних движений, змеей заползая именно в тот, где лежит пузырек. Дилюк, вспомнив про красную кожу, тут же отпускает вторую руку из своей хватки и внимательно смотрит на то, как Кейя хитрит и здесь — не использует воду, капает фиолетовую каплю сразу на руки, быстро растирая между ладонями. Этих секунд достаточно для того, чтобы собраться с мыслями. Когда Кейя начинает говорить, Дилюк уже готов услышать вопрос: — Тоже заметил? Он глубоко вздыхает, кивая, и Кейя согласно мычит следом, вытягивая уставшие ноги. Огладив взглядом красивые острые коленки, покрытые шрамами там, под одеждой, поверх всех тяжелых режущих мыслей Дилюк думает о более важных вещах — обратно нужно будет поймать повозку или вызвать карету. Пешком после таких приключений он Кейе идти точно не позволит. — Её зовут Брайт, это старшая дочка Донны. — Очень похожа, — он действительно не хочет говорить об этом, слова вываливаются из него, словно отработанный виноградный жмых из трубы давильных аппаратов, комьями, смятыми, пережеванными, уродливо сплющенными, но кому, если не Кейе, рассказывать свои мысли? Одиннадцать лет назад, у алтаря, он поклялся открывать сердце честно и смело — каждый день, как бы не было сложно, и именно после этих слов у Кейи влажно заблестели глаза. Дилюк помнит этот момент так отчетливо, словно это случилось этим утром. Поэтому продолжает слушать. — Только внешне, характер совсем другой. Лиза учит ее на свое место в библиотеку, никакого рыцарства. И роз. Она страшная трусиха, увидела у входа мышь и подпрыгнула на метр в воздух, визгу было, — Кейя прикрывает глаза, легко фыркает, смеется по-доброму, как и всегда — поразительно быстро принимающий неприятные вещи, пропускающий их сквозь себя, словно сито — свежевыжатый виноградный сок. — Пойдет? Внутри Дилюка всегда существуют две башни. Одна, покореженная и опасно раскачивающаяся, состоит из обгоревших кирпичей прошлого. Каждый камень в ней означает событие, чье-то имя, поступки, потери и горести, башня высится до самых небес, кривая и уродливая, на ее вершину ведет узкая винтовая лестница без ступеней. Вторая башня преданно стоит рядом, ровной тенью спасая его от палящего солнца, выстроенная из белого, прекрасного мрамора, такого же, что в стенах Собора. Она олицетворяет все самое хорошее, стремления и планы, мечты, которым, он уверен, обязательно суждено сбыться, лестница внутри широкая, добротная, укрыта роскошным кобальтовым ковром. Каждый раз, когда Кейя спрашивает подобные вещи, Дилюк чувствует себя где-то между двумя этими сооружениями, и, видят ветра, как же ему до тошноты надоело из раза в раз карабкаться в узкой шаткой тьме туда, наверх, к ревущему безвоздушному пространству страшного прошлого. Он хотел бы выбрать белый мрамор. Но ноги сами несут в противоположном направлении, снова пачкать себя, свои мысли и руки, особенно после подобных напоминаний. — Конечно. Ей нравится? — он ставит ногу на первую проржавевшую ступеньку, хватаясь рукой за черный камень стен, но сквозь трещины и разломы стен то и дело видит соседнюю башню. Знает, что она там. От этого действительно становится легче. — Наслушалась глупых историй в городе и приехала попробовать. Руки у нее слабоваты, но упорства хватит на нас двоих, — Кейя снова переплетает их пальцы, складывает голову на плечо и легко целует в висок. Дилюк благодарно вздыхает, принимая молчаливую поддержку. Кажется, что-то всегда будет напоминать о тех, кто не с ними больше. Раньше их временные отъезды, болезни, исчезновение из поля зрения на какое-то время казались обыденными и не столь важными. Теперь их постоянное, окончательное отсутствие доносится отовсюду, будто эхо далеких гроз, жаля каждый раз — в самое сердце. Словно бесхозные тени в полдень, песня с забытыми словами, которую больше некому петь. Пустые места за столиками Доли Ангела. Лишние венки с цветами на фестивалях. Навечно запечатленные моменты минувшего счастья на черно-белых старых фотографиях. Для Дилюка — больно до умопомрачения, для Кейи — повод выпить лишний бокал вина и провести вечер в молчаливой отрешенности, чтобы затем в очередной раз прошептать в спутанные алые волосы, ложась в кровать рядом о том, что его сердце, в отличии от широкой души Дилюка, размером с монету моры, и в нем есть место только для самых драгоценных родных людей. Не мертвых, а тех, кто смог выжить. Дилюк понимает. Каждый справляется с этим по-разному, долгие месяцы, годы, второе десятилетие подряд. Ноэлль, Варка, Мона, Вагнер, Хоффман, Эола, Мика, молодое Монштандское трио — Рейзор, Беннет и Фишль. Под сотню рыцарей — бывалых, старше Дилюка или одного с ним возраста, пришедшие после, даже совсем молодые — всех их смяло и перемололо за эти страшные полтора года так сильно, что Дилюк до сих пор иногда ставит самого себя в компанию этих имен, постепенно стирающихся из памяти лиц, кирпичей в кривой, перемешанной кладки черных башенных стен. — Посмотрим, — это все, что он может обещать. Подождать, пережить, переварить это внутри себя, упрямо и привычно, потому что башен нет на самом деле, нет, он точно знает, потому что, открыв глаза, видит родную синюю макушку на своем плече, скользит ладонью по бедру, поднимаясь первым, подает руку, помогая встать, и ведет в сторону города — ловить карету или попутную телегу. Не просить же эту серебрянноволосую Брайт переехать из города, в конце-то концов. Дочка Донны. Кто бы мог подумать. — Договорились, — Кейя весело толкает его бедром, поравнявшись и легко подстраиваясь под его спокойный, размеренный шаг. Поспорив друг с другом по поводу кареты для того, чтобы выпустить пар, они с комфортом устраиваются среди нескольких тюков с сеном, удачно встретив телегу в упряжке от фермера, который живет за винокурней, первые полчаса дороги они просто лежат, то и дело шурша сухой травой под собой, ребячливо тыкая друг друга пальцами в бока и тихо посмеиваясь. Кейя, как и всегда, заводит разговор первым, залихватски прикусив сухую длинную травинку между зубов и закинув ногу на ногу: — Помнишь фонтейнскую басню про упорную лягушку в кувшине с молоком, которая отказалась тонуть, взбила лапками кусочек масла и выбралась на волю? Дилюк поворачивается в нему всем телом, подложив под голову локоть, ерзает, пытаясь улечься на соломе так, чтобы она не колола так сильно даже сквозь несколько слоев одежды. Потом сдается, снимает сюртук и стелет под них обоих. Становится удобнее. Вместо ответа на вопрос он лишь согласно мычит, разглядывая то медленно проплывающие мимо поля, залитые золотым закатным солнцем, то Кейю. Его, конечно, намного пристальнее. — Я только сейчас понял, что это то же самое масло. И оно получается взбиванием. Никогда не ассоциировал одно с другим. Говорить все еще не хочется. Поэтому вместо слов Дилюк привычно находит чужую ладонь и переплетает пальцы, гладит костяшки, то и дело сжимая и разжимая хватку. Радость устоявшихся, длительных отношений проявляется именно в таких мелочах — когда вместе вам наконец удается дорасти, дожить до своего собственного, одного на двоих, языка жестов, привычек, личные шутки и словечки прорастают тут и там, словно грибы на поваленном дереве, и в начале осени, под еще горячим солнцем, все это разноцветное многообразие выглядит как с картинки. Дилюк знает Кейю столько лет, что умеет определять его настроение по повороту головы. Кейя, в свою очередь, идеально подгадывает момент, чтобы Дилюк успел остыть или, наоборот, оттаять, и проявляется рядом с ним в пространстве. Ни с кем и никогда Дилюк не чувствовал себя за всю жизнь более комфортно и спокойно. — На самом деле это неправда. Потому что для того, чтобы сбить сливки в масло, нужны три часа и защемленная спина, а также постоянное охлаждение. Так что если лягушка не была волшебной, молва все врет. Кейя насмешливо фыркает, сжимая губы, благодаря чему травинка, зажатая между зубами, принимается выписывать в воздухе красивые завитки. Красуется, как и всегда, хотя рядом только Дилюк. — Но будь я ею, взбил бы сливки все равно. Даже теплые. И припрыгал к тебе. Дилюк согласно мычит, вторя чужому тихому смешку, наклоняется, придвигаясь ближе, целует высокий лоб коротко, но очень многозначительно, и вновь поднимает глаза на поля, которые медленно ползут мимо них. Спустя несколько минут показывается знакомое возвышение, все так же покрытое зеленым ковром из травы, и там, среди редких деревьев белыми точками Дилюк узнает собственное стадо коз. Безмятежные, ленивые, они вольно пасутся в этом изумрудном море, действительно напоминая пенные барашки на волнах. Закатное солнце отливает золотом, делая мир пронзительно красивым. Спокойные времена, цветущий мир вокруг. Все это помогает — Дилюк постепенно, с каждым вдохом и выдохом успокаивается, обретая часть утраченного ранее внутреннего покоя. Кейя, его доброе присутствие и знающий взгляд, как и всегда, лечат лучше любых отваров. Чтобы Дилюк без него делал? — Я не сомневаюсь в тебе ни секунды, — Дилюк говорит, коротко и скупо, но Кейя все равно довольно хмыкает, подкатывается, шурша соломой, ближе, и сладко целует уже в губы, потеряв соломинку где-то по пути. Дилюк придерживает родное лицо ладонью, чтобы было удобнее, и улыбается прямо в поцелуй усталой, благодарной улыбкой. Проделав все тот же долгий и опасный путь по темной, шаткой лестнице, но теперь вниз, прочь из этой кривой горелой башни, он ненадолго, всего на пару светлых, красивых пролетов поднимается по другой лестнице. Торжественно белые стены приветствуют его спокойствием и умиротворением. Сквозь большие створчатые окна видна накрененная соседка из черных кирпичей. Ждет, зная наперед, что он вернется совсем скоро. Глубокой ночью, вместе сходив и проведав коз, отужинав и попробовав свежее, невероятно вкусное масло, намазанное на мягкий, душистый черный хлеб, которым их решает побаловать Аделинда, все так же вместе они ложатся в кровать, уставшие и довольные, но более молчаливые, чем обычно. Перед сном дарят друг другу нежные, мягкие поцелуи, прикосновения, трепетные в том, сколько несказанных слов кроется за каждым из них. За распахнутыми окнами дышит и живет Мондштадт, бескрайние зеленые поля, леса, реки и горы, земля, навсегда свободная, теперь окончательно. Подождав, пока Кейя привычно повертится с боку на бок и заснет первым, как человек, который встал намного раньше него самого, Дилюк тоже закрывает глаза. Он знает, что увидит во сне. Он готов. Это никогда не бывает просто. Но он готов, потому что знает, что когда проснется посреди ночи с задыхающимся, кровоточащим сердцем, на второй половине кровати найдет Кейю, нащупает в темноте его руку, притянет к себе, обнимет и все будет хорошо. Все уже хорошо. Так случается. Рассвет обязательно наступит. Им ли не знать. *** В каждый период жизни время течет абсолютно по-разному. Возможно, если он будет думать об этом, засыпая, поток мыслей получится повернуть немного в другом направлении? Годы несутся, оставаясь в памяти вспышками событий, новыми привычками, яркими снами и толстыми альбомами с фотографиями. Сейчас, повзрослев, он многое воспринимает совершенно иначе, чем в юности, по-другому встречает и горести, и радости, реагирует намного спокойнее. Окажись он, теперешний, со всеми своими опытом и знаниями, в событиях двадцатилетней давности — все бы сделал иначе. Десять лет назад? Возможно. И, Дилюк уверен, точно так же он будет думать еще через двадцать лет. В этом вся прелесть взросления — никогда не бывает поздно учиться на своих собственных ошибках и делать все еще лучше, быть еще счастливее. Каждый из периодов его долгой, яркой жизни напоминает ему о себе и сейчас. Все это рядом, вокруг, в людях и их лицах, в новых постройках вокруг винокурни, в старых шрамах, покрывающих руки и все его тело. Кейя, вечно юный душой, по-прежнему живет, будто ему тридцать. Дилюк, сорокапятилетний, по-доброму ему завидует. Счастливый и спокойный, в такие дни, каким был сегодняшний, окруженный солнечным светом, теплом, сочным запахом трав и цветов, лета, сладких яблок с ближайших деревьев, он все равно не может не думать о том, что было раньше. Как это было и прошло, оставив что-то после себя. Смерть отца в их восемнадцатилетие. Подумать только, они оба пережили его несколько лет назад, и это до сих пор не укладывается у него в голове. Четко выбитые даты начала и конца чужой жизнь на статном, красивом могильном камне, за которым они оба ухаживают раз в полгода. Ему было тридцать девять. Один из первых черных кирпичей в башне. Отец оставил после себя столько горя, потерянности и ядовито сверкающий алым Глаз Порчи. Смог бы сам Дилюк вот так броситься на дракона, пустив в ход смертоносный артефакт, неподвластный простому человеческому телу, не защищенному Глазом Бога? Зная, что может не выжить и оставить после себя двух детей, пусть и переступающих порог совершеннолетия. Ответы на этот вопрос так же меняются внутри головы Дилюка с годами, и если бы хоть кто-то спросил его об этом, даже Кейя, он бы обязательно соврал в ответ. Потому что все это слишком неправильно и фатально. Он не хочет, чтобы сбывался каждый из этих ответов. Понадобились годы. Десятилетия, чтобы разглядеть в чужом наследии другие вещи — кропотливо организованный бизнес, винодельня, пухлая папка драгоценных контактов, доброе имя их семьи. Счастливое детство, наполненное улыбками и непрекращающимся смехом. Самый важный в жизни Дилюка человек — Кейя. Названный брат, товарищ по оружию, гнусный предатель, недостижимый, окутанный загадочностью капитан кавалерии, сожалеющая мечта о лучшем, пример для подражания, обретенное счастье, бесконечно любимый муж. Но до всего этого — маленький грязный ребенок, завернутый в отцовский плащ. Именно он нашел его в ту ненастную ночь и привел на винокурню, отмыл, напоил горячим вином и предложил стать частью их семьи. Оставил его после себя, точно так же, как и Дилюка, но тогда, давным-давно, стал причиной его появления. Пусть и не по крови. Отец оставил ему Кейю. То, что было после — четыре долгих года, наполненных ошибками и бесконечным бегом, борьбой, выживанием, подарили Дилюку твердый, несгибаемый стержень где-то внутри, десяток шрамов и первые жизненные уроки. Именно в те времена он перестал считать себя хорошим человеком. Дилюк не любит вспоминать это время, но не случись всего этого, и кто знает? Кем бы он стал, останься здесь, сжираемый ненавистью и злобой, изо дня в день смотря во все те же продажные лица тогдашних капитанов на службе у Ордена. Повязанный катастрофической, ломающей разум невозможностью изменить хоть что-то? Кейя года выслеживал и подсиживал Эроха, следя за каждым его вздохом, чтобы по итогу вывести на чистую воду. Дилюк бы так не смог. Не брось он все здесь тогда, ситуация могла бы стать еще хуже. Он знает себя, свои сильные и слабые стороны, и тогда, во власти пиро стихии, поющей в венах, застилающей разум, уйти было верным решением. Он знал, что вернется, пусть и боялся, каждый день и каждую ночь, что вернется уже не тем или не в тот Монштандт, который оставил на время позади. Но все равно ждал этого каждый день вдали, делая то, что должен. Пусть сейчас он не может припомнить и половины всех тех бедствий, что нес каждому встречному злу на своем пути. Путешествие оставило ему шрамы через всю спину и знание того, что он далеко не такой сильный, как думал всю свою юность. Вернувшись в усталые двадцать два, он с удивлением понял, что всем самым главным сражениям в его жизни еще только суждено случиться. Видят ветра, это, кажется, было еще тяжелее, чем уходить в восемнадцать. Заново привыкать к людям, звукам, запахам, спокойной размерности, осторожному холоду во взгляде по ту сторону барной стойки, постоянному ощущению потерянности. Переосмысление всего, что раньше казалось правильным. Свежий шрам на спелой коже, через весь глаз и на щеку, слова-ножи, глухое молчание, пустые долгие ночи. Морозный синий силуэт, танцующий в одиночестве на празднике цветов, ночные встречи на крышах города, работа плечом к плечу, совсем как раньше, лед между ними, тающий невероятно медленно. Год после возвращения подарил ему привычку молчать — тогда все слова казались неправильными, неискренними, а вслед за этой привычкой, когда чужая ладонь уже была готова лечь в его протянутую руку, в голове наконец сверкнула, появляясь, спасительная вера в то, что он мог бы стать хорошим человеком снова. Ветра подарили ему это, Кейя полюбил его и таким. Но Дилюк продолжал стараться. Постепенное осознание, будто первая трава, пробивающаяся из-под снега по весне — это происходит с ним, это он, это его, их — счастье. Желание увековечить эти чувства навсегда. Парные кольца с гравировкой внутри, долгий разговор на побережье среди песка и камней, не отказ, но просьба подождать, попытки принять чужую позицию. Сомнения, еще больше разговоров, неуверенность в себе, своей ценности, грядущем будущем. Полтора года метаний. Ясное весеннее утро, первые птицы, пением приветствующие скорое тепло, родная синяя макушка под подбородком, теплое дыхание, щекочущее голую грудь, переплетенные даже во сне руки. Наконец пришедшее спокойствие, решимость дождаться, о которой он так грезил долгие месяцы, не находя себе места. Кейя, сладко целующий его вместо бесконечных разговоров и попыток доказать свою точку зрения. Ясность в каждом дне, месяц за месяцем, пока магия вокруг дрожала, ветви артерий земли натягивались, они думали, что беда еще далеко, можно столько всего успеть, подготовиться, обучить новых воинов, выковать оружие, сплести кольчуги. Годы перед войной подарили ему крепкое знание того, что два сердца, любящие друг друга, могут вытерпеть любые взлеты и падения. Спустя шесть лет в один из дней солнце мигнуло, пропадая, голубые небеса пали, осыпаясь, и под светом кроваво-красной космической дымки и осколков настоящей луны Бездна развязала войну. Это произошло, чтобы оставить после себя дрожь легкого ужаса от любого письма, потому что внутри могли оказаться слишком знакомые, слишком важные имена, умение выкапывать идеально глубокие могилы, варить зелья и сражаться мечом, на лезвии которого больше не пляшет пламя. Полтора года непрекращающегося ужаса. И вот он снова здесь. Снова сражается. *** Выбившийся из сил, спящий пару часов за сутки, во время очередного патруля или ожесточенного сражения, пусть только на миг, мгновение, он устало прикрывает глаза, что вечно щипет от гари в воздухе, и думает только о том, что будет в будущем. Как они с Кейей будут праздновать свои сорок, пятьдесят, семьдесят рука об руку, на виноградниках, окруженные элементальными бабочками и солнечным светом, и все будет хорошо. Там, когда-то, как-то, в будущем без ужаса, без смерти, что бродит совсем рядом, имеющая вполне узнаваемые лица. Дилюк так мечтает оказаться там, а не здесь, в страшном кошмаре реальности, что иногда позволяет разуму устать и обмануться призрачным теплом этих грез. Пусть совсем ненадолго, но именно это помогает сражаться дальше, терпеть, не терять веры в лучшее. Очень быстро оказывается, что борьба за общую великую цель, "добро и свет", свободу, меркнет по сравнению с более личными мотивациями. Мир, страна, город — все это еще невероятно важно, драгоценно, но на первое место встает то, что живет в сердце намного глубже. Кольца все еще жгут нагрудный карман там, под защитным жилетом, прямо под сердцем. Сдирая с себя очередной горящий сюртук, оплавленный доспех, разорванный плащ, Дилюк знает, что если уж и пропадать, то вместе с ними, потому что выбрал для себя когда-то страшно давным-давно самого важного человека в жизни. Кейю. Кейя, который не гниет изнутри от соприкосновении с Бездной. Кейя, который понимает язык хиличурлов. Кейя, который способен расшифровать язык Чтецов, читать добытые карты противника, слушать и слышать дрожь артерий, разрушать неприступные порталы бездны. Кейя, который идет в авангарде, потому что люди, способные держать элементальные щиты, вдруг стали цениться намного выше прочих. Без надежной защиты элементальной энергии спасают только доспехи, но их недостаточно. Сражение людей с разными элементальными силами друг рядом с другом, с обычными людьми, которых жжет огонь, морозит лед, режут водные клинки, не разбирая врагов и союзников — сущий кошмар. Проклятия из бездны не умирают от ран. Люди — да. Кейя, поднявший вверх руку во время переклички щитовиков, и Дилюк, живущий с ним на тот момент уже двадцать пять лет, не подозревающий о чужих способностях до этого момента. Дилюк тогда подумал, совершенно спокойно и отстраненно — если он сломает ему ноги, получится ли уберечь, не пустить в самое пекло? Если сорвет с бедра Крио Вижен и утопит в грязи под ногами, запихает в глотку очередному безумному, объятому порчей геовишапу, отправит посыльным ястребом на соседний континент? Жёлтый зрачок на фоне черной склеры, каенриахская восьмиконечная звезда, белая, словно самая чистая правда над встрепанной синей макушкой. Затянутая в доспех спина, уходящая вперед, снова и снова, каждый день, и Дилюк где-то позади, вздрагивающий каждый раз, когда щит сменяется атаками, атаки — лечением, и так по кругу. Чужая упрямая ухмылка "я умею все", грани льда, отражающие желтое зарево пожарищ, блаженный холод снега на разгоряченной от постоянных драк с огнем на коже. Ставшее уже знакомым ощущение потерянности, страха, невозможности защитить. Дилюк же обещал быть мечом и щитом для него, так почему у него вновь не вышло? Щит, атака, лечение. Дилюк, владеющий только атакующими пиро-приемами, никогда не знал о двух из трех его способностях. Он сам всегда атакует с возвышенности — его пламя слишком разрушительно, огненный феникс проносится над полем боя и падает далеко впереди, сминая объятые черными сгустками порчи тела, даря редкие вспышки света во всепоглощающей тьме. Авангард идет сразу после, тонкая растянутая линия разноцветных щитов, воздух дрожит, глазам устало от ярких вспышек элементальной магии. Первые месяцы им удается избежать сильных потерь. Надежда горит ясно, регионы объединяются, стягивая силы в Мондштадт, ровный ландшафт которого идеально подходят для сражений. Будь воля Дилюка, он сражался бы хоть среди снежных скал — но самый огромный портал в бездну находится именно здесь. Венти грустно улыбается, кутаясь в свои белоснежные крылья, и бродит по взрытой земле голыми ногами. Ветра перестают дуть на пятый месяц сражений. Постепенно это замечают все — сила уходит, и грань между сильными воинами, с огромным запасом элементальной энергии, и слабыми физически лекарями, полагающимися на заклятия из гримуаров, стирается. Водные лезвия режут слабее, щиты дрожат, дальние атаки становятся слабее. Раны затягиваются медленнее. От недели к неделе все становится только хуже. Силу приходилось звать — болью, криком, вызывая, выкорчевывая из себя. Её, что всегда в избытке ревела в крови, клубилась в легких вперемешку с кислородом, стало вдруг так мало. Смертельно недостаточно. Их теснят все дальше, позиции сдаются, лагеря, пустые и оставленные в спешке, накрывает тьмой. Гео-щитовикам силу дарит Моракс — их щиты становятся еще прочнее, непробиваемые, недвижимые, будто скалы. Самые сильные из оставшихся. Несломимые ни в чем. Так удается продержаться еще полтора месяца. — Я начала замечать трещины, — говорит Ноэлль в один из вечеров, лежа около костра. Постоянно использование оставшихся элементальных сил забирает у нее столько энергии, что Дилюк, которому огонь отзывается только несколько раз за сутки, кормит ее мясным супом с лечащими травами из миски ложкой. Внутри него помимо тяжелейшей, дрожащей в каждой мышце, в каждом нерве, усталости — ядовитая обида. На мир, на судьбу, на все происходящее, потому что тонкие пальцы Ноэлль покрыты гео-коррозией, постепенно нарастающей на кости, загрязняющей кровь. Ноэлль всего два года назад смогла сдать экзамен и стала полноправным рыцарем Ордо Фавониуса. Исполнила свою многолетнюю мечту, чтобы почти сразу уйти вместе со всеми на войну, с которой уже не вернется. Дилюк видит это — ее тело стало менее подвижным, руки и ноги сгибаются с трудом, для того, чтобы одеть доспехи, теперь ей требуется чужая помощь. Дилюк понимает. Ноэлль понимает тоже. Всю следующую неделю он старается биться рядом — авангарда давно нет, волна за волной враги наступают, неустанные и несокрушимые, им словно нет конца и края. Это случается. Он не помнит точного дня - но помнит как это было, в мельчайших подробностях. Её щит трескается — словно скорлупа на перепелином яйце, граненый стакан с налитым по незнанию кипятком, и Дилюк не успевает. Желтая гео крошка в воздухе — желтая пыльца с одуванчиков, словно золотая пыль, обрамляет ее, сверкая, пламя блестит на гранях — острые, колотые, сфера рушится с хрустом, так крошатся скалы, тонкий весенний лед под каблуком ботинка. Ноэлль успевает взглянуть на него — ее серые глаза уже все знают, она не поднимает меч и не пытается увернуться — запущенные Стражем руин ракеты находят свою цель, врезаясь, взрываясь разом, Дилюк в последнюю секунду успевает нырнуть за обломок поблизости, и ему чудится, что воздух пропитан кровью, хоть он и понимает, что это не так. На ее месте — глубокая воронка, жухлая трава тлеет по краям, и больше — ничего, ни кусочка, ни пластины с доспехов. Уже многим после, спустя два с лишним года, помогая вспахивать поля, Дилюк находит оплавленный наконечник древка меча и относит в орден, в зал славы, потому что никого из родных тоже не осталось. Но это будет после — до конца войны тогда оставалось еще четыре с половиной месяца. *** Дилюк — в низине, развороченной, усыпанной трупами, по колено в чавкающей грязи, земля — трава — растаявший в воду лед, гео-крошка, бессильные, размокшие, спутанные лианы дендро, потухшие ядра, зловоние и мрак, безвоздушное пространство, в котором больше нет ветра, нет света, нет ничего. Только смерть. Раскинутая сеть водяной пыли, по которой из стороны в сторону передавалась информация, больше не функционирует. О каждой сильной атаке приходится кричать вслух, предупреждая и союзников, и противников, и это — безумие, Кейя, укрывающийся от огня под щит на последних секундах — безумие, страшный привет старому прошлому, и Дилюку каждый раз — страшно. Что он не успеет, что щита уже не будет, что его собственного огня — не будет тоже. День за днем, снова и снова. Накапливать силу — словно резать себя наживую, вместо крови — своя энергия, силы, выдираемые с корнем, из мяса, из костей, пламя ревет, непокорное, безумное, Дилюк чувствует, как горит одежда, горло саднит, он кричит, уже не понимая, от чего именно. Слова остались там, в коротких передышках в наспех поставленных лагерях, в палатках редких выживших лекарей, у которых есть силы, за общим столом планирования, среди постоянно сменяющих друг друга осунувшихся лиц. Носители элементов защищены от своих собственных стихий. В хорошие времена. В лечащем поле Джинн больше нет белых силуэтов одуванчикового цвета. Воздуха нет тоже, только ревущие, ворующие кислород потоки. Терпеть можно не больше минуты, так, чтобы затянулись самые глубокие раны. В один из дней прямо рядом с Дилюком сгорает в собственном пламени розоволосая колдунья из Ли Юэ. Он — совсем рядом, и тепло от мощной элементальной вспышки, взрыва, которому не хватило сил уйти от носителя хотя бы на метр, выжигает ему ресницы, брови, всю челку и кожу на правой руке, которой он едва успевает защитить часть лица. Ему постоянно везет — ожоги легкие, как и ранения, и они все еще поддаются элементальному лечению. У Эолы черные, обмороженные руки до самых локтей, она уже не может держать даже одноручный меч. Она умирает в лазарете, на самой дальней койке у стены, совершенно одна, потому что утром того же дня враг совершает особенно сильную атаку, и все выходят на поле боя. Лекари тоже там — вытаскивают раненых. Сила распускается — плотоядным бутоном, прорастая прямо сквозь — руки становятся крыльями, позвоночник изламывается, прогибаясь, позади распушается хвост, перья прорастают, разрывая кожу, это больно, гореть — больно, но помимо самой атаки нужно предупредить всех поблизости. И вот этот момент настает. В какой-то из вторников, спустя почти год от начала войны. Пиро элемент иссякает окончательно. Он снова кричит что есть мочи — так, чтобы услышали свои, успели прикрыться, потому что птица полетит в толпу, где намешаны все. Больше нет права ни на выбор, ни на ошибки. — Щиты! Пылающая птица срывается, взлетая, мощным огненным потоком, ревущим, сжигающим все живое на своем пути, не оставляя ничего внутри. Дилюк замирает, пытаясь продышаться, навалившись на рукоять воткнутого в землю меча, и чувствует это — внутри него пусто, словно в древнем, покинутом всеми храме. Зал, где кроме эха и грязи на полу нет ничего. Внутри него нет ничего. Ни огненного озера энергии — водовороты и потоки, огни и смерчи, всполохи и вспышки родного с самого детства пламени, огня, который горел вокруг сердца столько, сколько он сам себя помнит, покинули его. Ни одной искры. Сразу после первого вдоха его новой жизни без пиро энергии Дилюк устало морщится — воздух на вкус как грязь, во рту сухо, язык липнет к небу. Сила, на которую он полагался практически всегда, больше недоступна. Но остаются верный меч, кольца в нагрудном кармане и Глаз Порчи. Основная проблема последнего — подобное притягивается к подобному, и если Кейя ловким обманом умеет заговаривать зубы, казаться союзником для каждого даже на поле боя, Дилюк на это не способен. Ему удается избегать неприятностей две недели. На войне, где каждая минута может стать последней это время — огромный срок. Потом удача покидает его вслед за пиро элементом. На подступах к главному порталу Пиро Чтец поднимает его в воздух, используя магию, и по ощущениям это — словно оказаться вдруг хрупкой ракушкой, сжатой внутри огромного кулака. Не двинуться и не вздохнуть. Внутри Дилюка только усталое, невообразимое, бесконечное опустошение и усталость. Вестей от Кейи нет уже четыре дня, правый фланг войска практически разбит, потери перевалили за десятки тысяч. Снежная давно подтянула свои силы, пришли даже воины Натлана, но и этого уже недостаточно. Потратив последние силы на то, чтобы откинуть голову, продолжая висеть в воздухе, он смотрит на небо. Бесполезно взывать к семерке, да и чернильной ночи, перистых облаков и россыпи звезд там больше нет. Осознание собственного положения, опасность смерти — все это уже так давно с ним, живет где-то внутри еще с заледеневших лесов Снежной, постепенно промораживая, смиряя, подчиняя, что ему уже почти не страшно. Почти. Нужно хоть что-то. Хотя бы слабый проблеск надежды. Знак, после которого он привычно сожмет зубы и продолжит сражаться. Тело реагирует быстрее разума — рука тянется к Пиро Вижену на бедре, пальцы скребут потухшую прозрачную линзу, пытаясь отыскать малейшую искру, солнечный блик, выкатившийся из костра под ноги уголек. Но там ничего нет. — Ты исчерпал все средства, — Чтецы Бездны всегда говорливы, их тщеславие дарит драгоценные минуты, мнимую надежду, которой жертва упивается, пока хищник выбирает, как именно сомкнуть на шее острые зубы. Дилюк понимает это, потому что они очень похожи в своей сути. "У меня есть есть я сам — и это самое страшное оружие" — думает он из чистого упрямства, цепи Глаза Порчи, обвитые вокруг всего тела, постепенно просыпаются, приходя в движение. Нужно приложить еще совсем немного силы для того, чтобы пустить их в бой. Было бы замечательно. Жаль, что силы закончились неделями, месяцами раньше. Вестей от Кейи не было уже четыре дня. Он так устал. — Отсюда видно твой дом, — слова продолжают звучать отстраненным гулом, его медленно крутят в воздухе, играясь, давление то накатывает, то уходит вовсе, воруя следом кислород. Будто куклу, сделанную из плоти и крови, его выгибает так и этак, кости протестующе трещат, мышцы тянет, что-то рвется внутри, но Дилюк запрещает себе обращать на это внимание. Если дать слабину сейчас — он действительно погибнет. Просто очередная битва, пусть и сложнее, чем обычно. Но нужно что-то. Что-то еще. Что там говорило это создание Бездны? Отсюда видно дом. Среди затопляющей внутренности горячей, жгучей боли Дилюк видит — через все выжженные равнины и поля, пригорки и ямы, дороги, вскрытыми венами прорезавшими землю, отравленные реки, ядовитую воду вокруг полуострова. Там, позади — только дом. Тихие улочки, горящие мельницы, башня собора, рухнувшая прямо на мостовую, колокол, что не звонит уже несколько дней, словно знамение грядущего безмолвия полного поражения. Если бы только этого было достаточно. Ему нужно больше. Шею сдавливает невидимой силой, кожа мнется, словно шелковая ткань, позвонки скрипят друг об друга, ключицы рвут кожу. Сквозь смрад и тьму не видно неба. Но еще минутой позднее, когда его голова заваливается на плечо, он видит другое — пролетающую яркой желтой вспышкой гео-комету, чей хвост рвет мрак над полями внизу в клочья. Это позволяет увидеть синеющие края огромного портала, людей и монстров, сражающихся друг с другом, последние драгоценные вспышки элементальных сил. Вместо сотни звезд на небе для него светит одна звезда здесь, на земле. Родная восьмиконечная белая вспышка — там, невыразимо далеко, вихрь крио, тонкий, мерцающий голубым щит. Цепи, пропитанные порчей, приходят в движение, Дилюк атакует вслепую, и когда невидимая, сжимающая и рвущая его на части сила наконец отступает, у него хватает выдержки удержаться на ногах. Но он уже не может стоять прямо — спина попросту не позволяет разогнуться полноценно. Бороться с цепями порчи против Чтеца — словно тушить пожар ведрами с горючим. Бесполезно. К своей чести, он и так умудряется продержаться в два раза дольше, чем прочие. Последнее, что он помнит — плавный взмах когтистыми руками Чтеца, закованными в алую броню, запах серы в воздухе, желтое, рыжее, черное, красное — все мешается и путается, перемешиваясь, вращаясь. Его подкидывает, короткий полет, яркая, кричащая боль в спине, глухой удар, тяжелейшее, неподъемное давление сверху, затылку вдруг становится холодно, а дальше — уже ничего. *** Всю жизнь в сражениях, проигрывая или теряя сознание от кровопотери в перегрузки реакций, Дилюк выключается, будто севший автоматон — мгновенно и без сопровождающих ощущений. В этот раз выходит иначе — там, среди непроглядной черноты потерянного разума, он падает в никуда, в сводящую с ума бесконечность, дальше и дальше, барахтается, пытаясь ухватиться, и слушает свое собственное сердце, которое далеким, знакомым колокольным звоном стучит все реже. Думать и сожалеть не получается. Есть только боль — её много, почти слишком, на грани сил и выдержки, она огромна, кажется, будто чернота — это и есть вся та необъятная бездна страданий, она окружает его, бескрайняя, и все это выглядит как нечто необратимое. Его находит Кейя — вытаскивает, выкапывает, заметив вспышку алых волос в куче острых булыжников, в которые его выкинули, наигравшись, врывается морозным ледяным спокойствием в дрожащую бессознательную бездну боли. Дилюк от этого и приходит в себя — становится так нестерпимо холодно, что отдает даже в зубы, и с усилием заставляет себя вынырнуть из черных ядовитых вод. — Что там? — он хрипит, радуясь уже тому, что все еще может говорить, произносить звуки, смотрит, не в состоянии наглядеться, в любимое лицо, не зная и не понимая, что думать и что чувствовать. Все очень плохо. Он понимает. Он не чувствует своего тела, боль такая, что закладывает уши, даже сквозь ледяные оковы. Холодно-холодно-холодно, тело кажется бесформенным, расколотым, разорванным. Но его нашел Кейя. Как и всегда, когда Дилюк пропадал. Это значит для него неизмеримо многое. Это значит, что надежда все еще есть. — Сломано много костей, но успеем собрать. Я заковал тебя в лед, срастил основное прямо сквозь него. Мы идем к Барбаре, — Кейя, запыхавшись, несет его на руках обратно в лагерь. Его голос дрожит так сильно, что Дилюку становится совестно. Осторожно укладывая его на постамент, который служит операционным столом, Кейя отзывает лед, и пока тот тает, обращаясь водой, Дилюк спасается от вернувшейся боли очередной мечтой о совместном светлом будущем рядом с Кейей. — Ты так удачно упал. Почти не потерял крови, — Кейя зовет Барбару, падает на ближайший стул, обессиленный, дышит сорвано, но носом шморгает так же, как в детстве. Убирает Дилюку слипшиеся от крови, застилающие глаза волосы с лица. Гладит пальцем щеку, так невесомо и аккуратно, словно в Дилюке еще есть живые места для того, чтобы ломаться. На этот раз в забытье его охраняет светлое знание чужого присутствия. *** Открывать глаза в лазарете — всегда пытка, крошечная и микроскопическая по сравнению со всем, что творится там, снаружи тонких стен палатки, за пределами легких простыней и ширм, но это каждый раз страшно. Что может быть сильнее любви? Потеря. Когда он замахивался на Кейю мечом тогда, в безумные восемнадцать, страх остановил его руку. Страх того, что он потеряет Кейю навсегда. Просто продолжить движение рукой, еще немного, и тогда Кейя больше не принесет ему горя. Радости. Ничего. И он остановился. В последний момент. Все равно было много крови, желтый янтарь чужого глаза прорезалась острым заточенным черным зрачком, среди горя поселился страх. Любовь треснула. Они так долго склеивали осколки после. Что может быть страшнее мыслей о собственных ранениях, понимания того, что, возможно, он не сможет больше сражаться? Функционировать, как прежде? Что стул рядом будет пуст. И вовсе не от того, что Кейю вызвали на очередное собрание или он ушел вздремнуть. Поэтому Дилюк никогда не открывает глаза быстро. Ему требуется несколько минут, за которые он, будто по кругу, борется со страхом и нетерпением. За желанием открыть глаза и узнать все сейчас, немедленно, отравить себя этим знанием, в очередной раз испытать свою удачу, удачу их обоих, тут же следует опаляющее нервы усталость, ужас ожидания, потребность побыть в безопасности тьмы под закрытыми веками еще хотя бы миг. Не знать. Не просыпаться. Сколько на этот раз он был без сознания? Тело почти не болит, но вдруг раны не ноют только пока он лежит без движения? Как сильно он пострадал? Что успело случиться там, на полях сражений? Ждет ли его на стуле Кейя? *** Самая страшная за всю его жизнь неделя случается под конец. Причину, да и сами и события Дилюк не вспоминает даже в кошмарах. Это просто выше его. Слишком страшно — до нервной рвоты, спустя год, пять лет, десять, это будет слишком до конца его жизни и даже после. Бесконечные туннели подземелий, бездонная яма, ничего, в котором все это время была Бездна. Огромный зал без света, звуков, запахов, разрушенный постамент, пыль от побежденных чудовищ. Растресканный, лишенный убивающего фиолетового мерцания кристалл под потолком. Гора трупов — солдаты из Снежной, которым была почти не страшна порча, Мона, иссякшая, истлевшая, отдавшая всю себя без остатка, и Кейя — под упавшей колонной, что прикрыла его от последнего взрыва, но раздробила обе ноги ниже колен. Легкое, призрачное дыхание на подставленной к лицу ладони. Среди всех — у него одного, и Дилюк счастлив, в ужасе, в скорби, освобождает из каменной ловушки, осторожно поднимает на поверхность, боясь даже делать предположения. Раны слишком серьезные. Два дня чернильной паники, ядовитого незнания, пока Кейя лежит на больничной койке, неподвижный и бледный до синевы, и кровь на перебинтованных ногах никак не хочет останавливаться. Дилюк никогда не плакал так много — ни до, ни после, плакал, как ребенок, и просил небо, ветер, пространство — кого угодно, чтобы Кейя пришел в себя, чтобы кровь наконец остановилась, чтобы лекари нашли в себе хотя бы крупицу прежней силы, способной срастить перемолотые, перебитые кости и восстановить вены. Сам он постоянно сидел рядом, связанный с Кейей тонкими трубками переливания крови, пил опостылевшие зелья, от которых страшно тошнило, и не мог поверить в то, что подходит лишь он один. В пробирках с его кровью порча от многолетнего использования цепей оседала черным на дно, но больше ни среди оставшихся фатуи, ни среди адептов не было никого, кто подходит бы для переливания. Дилюк помнит широко распахнутые глаза Барбары, выцветшие от слез до болезненной серости, потухший Глаз Бога, с которым она так и не смогла расстаться, бесполезная вода, капающая с кончиков пальцев. Бог, которому она молилась с самого детства, истративший силы и больше не дарующий благословений. Книги и гримуары, полные заклятий, которые больше не способны были лечить раны. Черные дни, когда он в отчаянии впервые решил помолиться семерке, забывшись, а затем осознал, что там, среди облаков, больше не к кому взывать. Животный ужас вперемешку с отрицанием, гудящая тишина осознания внутри черепной коробки, минуты, ползущие, словно кровь по спелой коже. Тяжелый выбор попытаться, подождать еще, или отрезать то, что уже не спасти. Немеющие от постоянной нехватки крови ладони. Решение, которое он не имел права принимать. Закрывая глаза, вместо усталых грез и спасительной тьмы он видел только алое, вязкое ожидание, незнание, неспособность помочь хоть как-то еще. Он думал тогда — неужели для Кейи, сделавшего столь многое, этот мир не готов подарить всего одно чудо? Неужели столь яркое желание Дилюка так и останется неуслышанным? От воспоминаний о собственных мыслях в начале войны, о том, как сам думал сломать Кейе ноги, только чтобы уберечь его от всего этого, становилось тошно вдвойне. Мир, благосклонно глухой к его первому, страшному желанию, отозвался на этот раз. Рубедо, без звезды на шее, но такой же, как и его брат — по-прежнему волшебный, прорвавшийся к их лагерю сквозь плотное кольцо оцепления врага, принесший с собой припасы, зелья, добрые вести с западного фронта и надежду. Без устали напоминающий каждому, кто готов был его слушать, о том, что кхемия — наука народа, отринувшего божественность, и все еще способная на крохотные чудеса. Срастающиеся прямо на глазах мышцы и сухожилия, обнимающие куски костей плотно, надежно, спасительно. На сращивание костей сил уже не хватило, но этого прощального дара уходящего величия было более чем достаточно. Потом — открытые разноцветные глаза, счастье, такое яркое, что сердце заходится в груди как сумасшедшее, слабость в ногах, ноющая спина, кровь носом. Кейя смеется, бледный в серость на фоне подушки, держит его руку — и больше ничего не нужно. Монументальное знание — они со всем справятся, они смотрят друг на друга, дышат, говорят — и больше вообще ничего не нужно, а значит, можно пережить все что угодно, вытерпеть, выстоять, дождаться. Что бы ни готовил им следующий страшный день Дилюк вырвал, выгрыз у этих месяцев войны Кейю. Они, все вместе — победу, но Дилюк, как всегда, забрал самый главный приз. Тейват одерживает победу спустя полтора года длинной, страшной кровавой войны. Следующие два с половиной года Дилюк лечит их с Кейей тела. Кейя делает для них обоих намного большее — лечит их души. Но даже так, даже спустя столько времени, стоит Дилюку уснуть глубже, вспомнить былое, как по ночам, среди неясных теней и снов, там, безучастный к кровавой грязи под своими ногами, в воздухе будет парить все тот же Чтец Бездны, смотреть на него — и все так же говорить знакомые до боли слова снова и снова: — Отсюда видно твой дом. И действительно — вот же он, Кейя, его дом, его душа, его сердце, воля, жажда жизни, успевает обернуться всего за миг до того, как его острогранный голубой щит начнет трескаться, крошиться снегом, инеевым звоном, ракеты Стража Руин вновь взовьются в воздух, находя цель... А Дилюк вновь не успеет. *** Дилюк любит Кейю всем своим сердцем, потому что после первых судорожных вздохов он чутко просыпается, приникает ближе, сам переплетает пальцы и позволяет Дилюку пережить эти потерянные минуты после пробуждения, присутствуя рядом. И это действительно все, что нужно для того, чтобы чувствовать себя лучше. Скинув с себя одеяло, Дилюк лежит на спине, постепенно расслабляясь, и следит за дыханием, рассматривая высокий потолок спальни. В темноте лепнину можно только угадать, вдруг найти призрачными очертаниями в углах комнаты, и в такие ночи, как сейчас, это кажется удивительным — не помнить вещей, которые были с тобой с самого детства. Как бы он хотел так же просто забыть некоторые плохие события из собственной жизни. Спустя примерно полчаса, Дилюк не знает точно, не хочет ни вглядываться в темный циферблат настольных часов, ни поднимать голову с подушки, Кейя, за все это время ни сказавший ни слова, но и не уснувший обратно, поднимается, крякнув, и нетвердой походкой доходит до стола. Залезает в ящик, все так же не включая света, забирает что-то, бредет до сюртука Дилюка, который висит на спинке стула, шуршит в темноте, а затем, вздохнув, опирается рукой о дверной косяк. — Схожу за водой, — он шепчет, и Дилюк согласно кивает, надеясь на то, что движение будет заметно. Тихий звук открытой и закрытой обратно двери подсказывает, что он остался один, и только после этого Дилюк поднимает пудовую руку, проверяя лицо — шершавая кожа, легкая вечерняя щетина на подбородке, но глаза сухие. Хорошо. Иначе он бы разозлился сам на себя, ведь прошло столько времени и реагировать так ярко, пусть и на подобные страшные ночные кошмары, все равно кажется юношеской блажью. Раньше он справлялся с такими вещами лучше. Забыть Снежную удалось за несколько лет. Вытравить вредные приобретенные привычки, снова начать доверять людям, видеть мир не только в черно-красном цвете, воспринимать неудачи жизненными уроками, а не наказанием от смешливой судьбы. Возможно, так случилось потому, что Кейя тогда всегда был рядом. И Дилюк практически физически ощущал, как расцветает внутри, как быстрее начинает биться сердце, а ладони смущенно гореть под надежным прикрытием толстых огнеупорных перчаток. Кейя и сейчас рядом. Но видеть, как собственный обманутый сном разум показывает вместо смерти Ноэль — смерть Кейи, еще и так ярко, словно по-настоящему, каждый раз заставляет давно сросшийся заново позвоночник болеть так, словно война прямо здесь, у порога, а не отгремела, отзвонила страшным колоколом четырнадцать лет назад. Удивительно: время летит так быстро, так скоропостижно, года сменяют друг друга, но в чем-то даже несколько минут кажутся часами. Кейя, к примеру, ушел на кухню всего мгновение назад, а Дилюку уже не хватает его пальцев в своей ладони. Ясного взгляда разноцветных глаз, головы на соседней подушке, знакомого наклона матраса. Сквозь все года, день за днем, это то, чем Дилюк измеряет и объясняет любовь. И пока это остается неизменным, даже после самых страшных ночных кошмаров, пропитанных воспоминаниями прошлого, он открывает глаза без страха. Кейя возвращается спустя подувший в закрытые окна сильный ветер, громкую трель ночной птицы и десяток вялых размышлений о том, какие дела в грядущем дне возможно отложить на потом. Слишком громко захлопнув за собой дверь, шаркая тапками по полу для того, чтобы не споткнуться о край кровати в темноте, Кейя ставит на прикроватный столик целый поднос. Приоткрывает окно, впуская в спальню свежий ночной воздух и пение редких цикад. Не поднимая головы, Дилюк определяет все по звукам, и довольно мычит, когда родная тяжесть чужого тела возвращается на вторую половину кровати, а матрас послушно пригибается, придвигая их ближе друг к другу. Бытовая размеренная обыденность, в которой так много света и добра. Дилюк любит это всем сердцем. Необычно то, что Кейя передает ему большую чашку холодной воды, а следом — сигару и зажигалку. Так вот что он доставал из стола. А Дилюк наивно полагал, что его дорогой супруг не догадывается хотя бы о нескольких местах, в которых он прячет сигары, из-за которых они постоянно ворчат друг на друга, как два престарелых пуделя. Выпив всю воду и оставив чашку стоять поверх ночной рубашки, прямо на груди, Дилюк, страшно довольный, поджигает кончик сигары и закуривает, глубоко затягиваясь и медленно выдыхая. Табак дерет горло, от никотина голова начинает слегка кружиться, но от этого никуда не деться. С восходом солнца все равно придет мигрень — Дилюк знает это, с годами организм научился справляться со стрессом именно так. Поэтому он наслаждается каждой затяжкой, стряхивая пепел в пустую чашку. Свободной рукой, что ближе к Кейе, он благодарно гладит чужой бок, пока Кейя елозит по кровати ногами, слишком ленивый для того, чтобы натягивать одеяло руками. Вдыхая и выдыхая горький дым, посадив уставший взгляд на позолоченный ободок чашки, на котором пляшет слабый отсвет от горящей сигары, Дилюк наблюдает за тем, как та ритмично поднимается и опускается в такт движения его грудной клетки. Наконец затихнув и устроившись, Кейя лежит, подкатившись под бок, прижавшись спиной, а прохладными ступнями — к одной из его ног, обнимает вторую руку, перебирает пальцы, словно струны гитары, и кажется, что весь мир вокруг замирает в этих мгновениях, теплых и спокойных. Докурив и отставив чашку на столик, Дилюк задумчиво вздыхает — организм, встряхнутый испугом, холодной водой и никотином, теперь не скоро успокоится. Ну что за напасть. — Выпьешь зелье с ромашкой? — Кейя снова шепчет, тихий, словно далекий прибой, шелест гальки под босыми ногами, одно из сотни воспоминаний из различных поездок, большинство которых они отчего-то всегда проводили у воды. — Потом буду вялым весь день, — вместо нормального ответа получается что-то каркающе-хриплое, свистящее, и Дилюк откашливается, недовольно прихмурившись. — Ты и так будешь вялым весь день. Все в порядке, — Кейя явно уже засыпает, он как будто здесь и не здесь одновременно, и от этого у Дилюка в груди сердцу горячо и тесно. Кейя, его Кейя, как и обещал — рядом с ним и в горе, и в радостях. — Тогда выпью. — Вот и славно. Кейя вновь поднимается, чтобы дойти до подноса, разлить заранее заваренный чай по двум другим кружкам, протянуть одну Дилюку, а из второй выпить самому. Это значит, что завтра они оба будут похожи на ленивых, забродивших на солнце винных слаймов, медленно говорить и медленно двигаться, но, в конце-то концов, именно ради таких дней Дилюк и настраивал всю работу на винокурне так, чтобы все работало само по себе. Все справятся и без их личного присутствия. Все хорошо. Кейя устраивается рядом, положив ладони под щеку, как в детстве, и задумчиво говорит, устало прикрыв глаза: — Мне в последние годы постоянно снится бездна, там, внизу. Отвратительно, — Кейя фыркает, как и всегда, отказываясь от всего плохого быстро и без сожалений, и переключается на другую тему мгновенно. — Я придумал новый сыр. Посидим завтра в цеху? Там прохладно и спокойно. Вместо ответа Дилюк сам переворачивается на бок, подтаскивая начавшего сонно хихикать и отталкивать его Кейю ближе, игнорируя все шутливые ворчания о том, что от него воняет, как от бочки с горящей листвой, целует ладную шею, ухо, висок, заключает в теплое объятие из одеяла и собственных рук и затихает. Зелье начинает действовать спустя уже несколько минут, мысли путаются, набухая сонливостью, будто мох на болотах — дождевой водой, и Дилюк быстро проваливается в сон, спрятав лицо в сгибе чужого плеча.