Поцелуйный договор

       Кавех молча смотрел в спину Хайтама, спокойно ведущего его куда-то. Под ногами хрустела скромная корочка снега, выпавшего вчера и чуть подтаявшего — максимум мороза в их жарком Сумеру.        А он пытался утрамбовать в голове осознание, что… Ему признались в любви. Что старый друг долго вынашивал это нежное чувство в тайне от него… И показал его, наконец…        Чувство вины сдавило грудь снова.        — Куда мы идём? — тихо поинтересовался будущий архитектор, но уже и без того понял, что они пришли в сад. Зимой там всегда было пусто, разве что на новогодний фестиваль все пошли туда — студить своё какао и смотреть на красивое мерцание гирлянд.        Собственно, тут, но уже без романтичных гирлянд и горячего какао, гуманитарий остановил физмата и повернулся к нему снова. Кавех вздохнул с тягостным волнительным чувством. Серьёзные глаза с извечным тяжёлым взглядом смотрели на него, а он под ними сжимался, боясь того, что будет потом.        — Я понимаю, что я сообщил тебе об этом очень внезапно, но, наблюдая за тобой и твоими действиями, я понял, что упускаю шанс. — Хайтам нахмурился, скрестил руки на груди и будто бы даже робко отвернулся голову, пряча лицо. — И что если я буду дальше строить осторожные долгоиграющие планы, то просто потеряю возможность… Иметь доступ к тебе. — И короткий взгляд, брошенный так, что Кавех дрогнул. — Ты… Не обязан ответить мне сразу. Просто имей в виду, что есть я. Ты, наверное, даже и не думал о моей кандидатуре. Я признаю, пускай я вёл себя объективно, но моё поведение в некоторых местах было жёстким, и твоё отношение ко мне имело все основания покоситься из-за этого.        Кавех всегда был первым, кто начнёт жаловаться на поведение Аль-Хайтама, ругать за сухость и слишком серый взгляд на вещи… Но сейчас он и не мог вспомнить чётких и ясных моментов, когда он делал ему больно. Вот сам брал и словами наносил ущерб, говорил гадкие вещи. Оскорблял… Нет. В основном, получается, всё это было только в его голове. Острые подтексты… Их формировало его искажённое восприятие.        — И ты прости меня. Я никогда не задумывался даже над… То есть… — слова разбрелись в голове, убегая от его ищущей руки. Едва удавалось облечь мысль в форму. — Я правда подумать не мог, что ты так стал заботиться обо мне из-за того, что любишь… Я выдумывал себе такой бред, пытаясь это объяснить, а оказалось всё гораздо проще.        — Ты не мог представить, что я могу тебя любить? — проговорил спокойно Хайтам. И Кавех ощутил, как пробили какую-то хлипкую баррикаду. Обнажили что-то. Он бы стал щетиниться и прикрывать прореху, но сейчас не мог отчего-то.        Он ощутил себя так, будто ему в грудь все указали. Пальцами, клинками и ножами, наконечниками стрел и лезвиями копий, призывая сдаваться. А ему не остаётся ничего иного.        Может…       Может быть… Он и правда себя не любит. И не верит, что кто-то может его любить.        Мать же не любит?        Отца больше нет.        Кавех едва сдержал порыв разрыдаться, сжимая подол своей куртки. Но на глазах пошла муть от слёз. В ней расползался лик Хайтама, тяжёлый, тоже несчастный, с остатками напускного безразличия.        — Да… — всхлипнул он. Не мог уже отрицать. И не мог отрицать, что даже с обилием их ругани Хайтам оставался важным для него человеком. Другом детства, которого он, мальчик из полной на тот момент семьи, поддерживал в сиротстве.        Возможно, Хайтам ещё с той поры пытался что-то сделать. А может, что и нет. Кавех уж не поймёт, он ослеп от горя и не видел совершенно ничего хорошего до этого дня.        — Так вот: я, — он выделил это слово, — люблю тебя. Я эгоист, ты и так меня в этом постоянно обвинешь, и как эгоист я просто хочу, чтобы ты был со мной. Отчего-то я уверен, что с теми людьми тебе не будет лучше, чем со мной. Они мало знают тебя и тоже в таком же отчаянии, как и ты. Вы просто будете имитировать счастье, вежливо общаясь, пока не станет невыносимо. Потом начнутся ссоры или измены. Вас вряд ли будет тянуть друг к другу, и между вами вряд ли будет глубокая духовная связь, которая тебе так важна.        Кавех помотал головой. Ему казалось, что это какая-то манипуляция.        — Ты — светлая голова, и я не желаю видеть, как ты гаснешь с неправильными людьми.        — Но ты считаешь себя «правильным». — Юный архитектор кинул пронзительный взгляд, но Хайтама он не тронул.        — Я говорю вполне объективно. Мы могли бы дополнять друг друга. И развиваться бок о бок.        — После слов об эгоизме я тебе не верю. Ты просто хочешь мной обладать, да? В действительности тебе не важно, как я буду ощущать себя. Ты говоришь, что с другими людьми мне будет плохо.        — Я так не говорил. Ты снова пытаешься найти подвох. — Глаза Хайтама, как и полагается, были пронзительными, но не холодными. Было что-то тяжёлое, но не ледяное в них. — Скажи мне, что мне нужно сделать, чтобы ты понял мои благие намерения?        Кавеху было плохо. У него трещало всё по швам. Рассудок, голова, мир и вся вселенная.        — Мне ничего не нужно… — и помотал головой, отшагивая. Ему не нужно, чтобы его любили. Это он должен любить.        — Ты отказываешься от меня или что? — гуманитарий сделал шаг навстречу, и физмат отступил на другой.        — Я не… Я не! — парень повесил голову и схватился за волосы. — Я не могу! Я не могу, мне нужно уйти!        Кавех понял, что испугался. Он не хотел нести ответственность за разбитое сердце друга. Он не хотел думать о том, что это было вообще. А не мог отвлечься. Всю дорогу мусолил, тяжко дыша с комом в горле.        И не знал даже, как померк взгляд, устремлённый ему в спину.

***

       Часы тикали не стене. Стучали по нервам. И в квартире была стылая тишина, та, в которой не раздастся случайно вздох, хмык, кашель. Где не скрипнет произвольно дверь, не включится телевизор, не звякнет посуда, вставленная в решето сушилки.        Кавеху было холодно в этих стенах. Тяжёлых, массивных, сжимающихся. Потолок был готов его приплющить. И он лежал без сил, смиряясь с гибелью от собственного обиталища.        Ему хотелось уснуть и не возвращаться больше в этот сложный, странный и несправедливый мир. Где жизнь ставит тебе испытание за испытанием, не давая продохнуть, которое задаёт тебе сотни неудобных вопросов, от которых отчаянно на глазах брызжут слёзы. Ведь не можешь дать ответ, а вопросы наплывают и наплывают, давя и душа тебя. Где вещи, к которым ты привык, переворачиваются с ног на голову, и ты даже не понимаешь, в какой момент что-то пошло не так.       «Ты хочешь себе возлюбленного, чтобы почувствовать себя любимым?»        «За что меня любить?»       «Но ты пробовал любить самого себя?»        «За что мне себя любить?»        «Я люблю тебя, Кавех.»       «За что ты меня любишь?»        »…дай мне позаботиться о тебе.»       «Зачем?»        «Ты не мог представить, что я могу тебя любить?»        «Нет! Не мог!»        Именно это вертелось в его голове нон-стопом. Он не пошёл на учёбу на следующий день, правда пытаясь спрятаться от мира во снах… Там, где вещи порой такие, какими ты хочешь их видеть.        Но даже там не было спасения — он видел раз за разом, как важные люди пропадают из его жизни. Отец. Мать. Теперь ещё и Хайтам.        — Ты прав. Тебя не за что любить. Ты просто истеричка… — говорил гуманитарий в голове, бросая тяжёлые взгляды из подлобья. А Кавех держался подрагивающими пальцами за сердце и сжимал челюсти от горящей обиды. И в то же время ликования. Он дождался истины. — Я просто поддался гормонам и не рассуждал трезво. Мне надоели твои истерики на ровном месте, мне надоело, что ты ни для кого ничего полезного сделать не можешь — только ноешь и рисуешь. Был бы от тебя толк — я бы продолжил тебя любить, но поводов нет.        Сердце больно сдавило, дышать стало трудно, но блондин упорно смотрел в чужие ледяные глаза.        А потом проснулся, в слезах и поту. Разбитый. Беспомощный. Одинокий в пустой квартире.        — Так ты потом и скажешь… — прошептал себе Кавех, пытаясь снова провалиться в сон, в этот раз лишь бы без сновидений. Чтобы это не повторилось.

***

       Его забвение окончилось, и он одним серым утром поднялся на учёбу, через силу, недоевший и измученный.        В автобусе глядел на десятки уведомлений в личных сообщениях, да не стал открывать, когда увидел то самое имя. Человека, с которым нельзя пересекаться.        Прошёл учебный день. А Хайтама не было. Он не искал его. Не приходил в столовую.        Кавех едко хмыкнул себе, что лингвист правда поступил по своему бесчувственному уму — отступил, как понял, что любви ему не добиться.        …и ему было так горько. Что Хайтам в итоге куда-то делся, огибая его. Что бросил. Оставил.        Как все до этого.        «Я ненавижу тебя…» — с нездоровой улыбкой на лице думал он себе. — «Ты лжец, холодный придурок!»

***

       Хайтама не было нигде и второй день. Это уже напрягало, ведь на стуле в кабинете математики… На том самом объединённом уроке, лингвиста не было на положенное месте.        Кавех удосужился посмотреть его сообщения. Но там ничего толкового. Хайтам пытался спросить про дела, просил подумать ещё, желал добрых снов. Но больше ничего. И в сети его не было уже пару дней.        Чувствуя тревогу, подскочившую к горлу тошнотой, он пришёл к химбио, выцепляя сладкую парочку.        — Вы не знаете где Хайтам? — спросил он их, и парни переглянулись.        — Он сказал, что куда-то уехал. Но не сказал деталей. Вообще никаких. А что случилось?        Кавех осёкся, силой оттащил себя от двоицы, сквозь неясную боль расслабляя руки.        — Уехал…?        Взгляд Тигнари показал больше всего сопереживания. Он явно знал что-то о них. Но блондин не желал знать, что именно.        У него сердце крошилось, как цемент.        Уехал. Просто взял и исчез.        Архитектор не понял, как оказался в саду их старшей школы. Стоял, вспоминая отрывками их прошлое.        Как они играли вместе, когда родители Хайтама привели его с собой. Как Кавех составлял ему компанию в детской библиотеке: было скучно, и Кавех стал брать альбомы с собой.        Как он дулся, что Хайтам младше него, а попал с ним в один класс начальной школы. В параллельный средней, где они всё равно виделись и проводили время вместе на переменах. Как он упрашивал друга дать списать его контрольную, которая ещё должна была пройти в его классе. Преподавательница давала писать её в тетради и всегда имела один нереально большой и сложный вариант. Хайтам отказывался и предлагал вместо этого поучиться, на что Кавех снова дулся и правда садился зубрить.        Как он обнимал безвольного Хайтама, сам, наверное, плакал больше него, когда не стало его родителей. Да, точно. Хайтам не плакал даже, просто смотрел исступлённо вдаль и едва дышал. А Кавех был рядом. Отвлекал разговорами, всякими бытовыми занятиями, учебным делами и хобби, пока горе не угасло. А потом сам потерял отца. И закрылся в себе, возводя толстые стены. Застраивая любые прорехи и трещины заглаживая штукатуркой.        Только вот не усёк, что не оставил вентиляции в своём строении. И остался в темноте и духоте медленно-медленно увядать.        И, оказывается, Хайтам всё это время ломал его стены снаружи вовсе не для того, чтобы уничтожить уютный домик.        Он пытался его спасти.        Это понимание проклюнулось росточком сквозь цемент. Робким, тонким и зелёным-зелёным. Кавех поднял голову, сам шокированный этим.        «Он всегда был так дорог для меня…»        «Я никогда не замечал…»        «…Что он…»        «…никогда не был ко мне безразличен.»        В груди, распирая, зацвело что-то новое. Волнительное, трепетное, пугливое.        «Я просто не видел, что он любил меня.»        И подскочил с места на вдруг таких окрепших ногах. И побежал, душой и годами памяти зная, куда ему идти. В тот самый дом, где есть дорогой ему человек.

***

       Кварталы пронеслись неразборчивой чередой перед глазами, и он уже стоял во дворе приличного района, задыхаясь от бега и слабости. Упорно силился сделать ещё шаг. Мимо него проехала машина, прокатилась лениво во двор и остановилась. Кавеху сдавило лёгкие жарко, и он долго не мог прийти в себя. Машина уже успела выехать обратно, когда он нашёл силы поволочиться вперёд. Подняв взгляд, он замер, видя знакомый силуэт у дверей нужного подъезда. Взгляд Хайтама был так же спокоен, как и обычно.        И подавился вдохом, чтобы что-то крикнуть, да не смог. Лишь пошёл дальше, расстояние сокращалось вдвойне быстрее, ибо друг шёл навстречу. И сердечный ритм не успокаивался после бега — колотился с прежней скоростью, кажется, даже ускоряясь.        Архитектор пал в крепкие руки гуманитария.        — Что случи… — и поцеловал, обнимая за шею. Компетентно. Умело. И уже зная, как это будет. Хайтам в смятении прижал его к себе, утягивая под козырёк подъезда. Кавех спотыкался следом, не отступая ни на шаг.        Стало так тепло. Когда до боли замёрзшие от ветра губы коснулись тёплых уст. Когда руки, одетые в тёплую дутую куртку, объяли торс, стискивая уютной теснотой. Когда грудь, в которой бешено бьётся сердце, прижалась к чужой. Это то пристанище, которое было нужно им. Не только в морозный бесснежный Сумерский день.        Кавех первым отстранился, задохнувшись, заглянул в уже чуть более растерянные глаза извечно собранного Хайтама. У него молча спрашивали, но он решил ответить вопросом на вопрос:        — Куда ты пропал?! Я думал, ты покинул город! Я прибежал сюда в надежде, что Сайно и Тигнари меня обманули! И что ты всё ещё тут, и…        — Я был в Мондштадте.        — Что? — Кавех осёкся, и тут же вспомнил. Тот разговор… Про олимпиаду… — Я…        Хайтам молча отпустил его, скидывая с плеча рюкзак и вытаскивая оттуда маленькую канцелярскую папочку.        — Нашёл несколько открыток с достопримечательностями и сговорился с другим туристом, чтобы он распечатал мне фотографии нормально и… — закончить не дали — физмат снова набросился, обнимая тесно-тесно за несчастную шею.        — Спасибо… Но больше не пропадай так… — проговорил золотой блондин тихо-тихо.        — Кто бы говорил… — фыркнул Хайтам, но снова прижал его к себе, держа все свои вещи в руках.        — Извини, я был дураком.        — Давай обсудим это потом. Не здесь. Идём, здесь холодно. — И они зашли в подъезд, в лифт. Кавеха крыла вяжущая в мышцах слабость, все силы покинули его, и он, кинув сначала опасливый взгляд на лицо парня, немного опёрся на него, закрывая глаза. И пусть Хайтам сам тоже был не налегке, подцепил его под рёбра, придерживая на себе. Всё так же строго и чётко. — Мне кажется, пришла пора расторгнуть наш прежний договор.        Архитектор недоумённо хмыкнул. Но Хайтам лишь удовлетворённо прикрыл глаза, вытягивая его навстречу открывшейся двери лифта.        — Я уже сблизился со своим «крашем».