Вслед услышишь

      — Не говори, что ты волновался.       Уильям почти кожей чувствует, почти видит, как Пьер наматывает телефонный провод на палец: вообще-то крайне рисковое решение, учитывая хрупкость телефонной линии.       — Они сказали, что продублировали сообщение на нескольких языках. В особенности на французском и английском, — звучит как издевательство.       — Больно?       — Что?       — Тебе больно? — Пьер не услышал судорожного вздоха по ту сторону провода. Может, оно и к лучшему.       — Немного, — Уильям слышит ту ласково-болезненную улыбку.       Сначала было не больно. Парижане занервничали, услышав тревогу — оказалось, что их общее настроение передается и воплощению.       Сначала было не больно, а страшно.       А потом да, потом больно. На рассвете, когда стали виднеться все последствия, стало больно до тошноты.       — Звони мне, — Уильям говорит «звони мне», а не «я волновался».       Темзенд не говорит «звони, если можешь», потому что это значило бы, что Пьер может и не смочь.       — Хорошо, — де Сенье кашляет, а Уильям начинает вслушиваться в каждый вздох: Пьер ведь не расскажет, ничего не расскажет, — хорошо, я буду звонить.       И тишина виснет, играясь в проводами. Она цепляется, цепляется, раскачивает телефонную линию.       — Скажи, сильно расстроишься, если не позвоню однажды?       — Сильно.       Он не врет, к сожалению. Было бы куда лучше, если бы врал: ему так не хочется признать, что он бы расстроился, он бы горевал.       — У вас холодно? — с начала существования возможности связываться на расстоянии — письма, потом звонки — они говорят о всякой глупости: сначала вынужденно, боясь просмотра переписки. А теперь не вынуждено, но привычно: они ведь так не любят размышлять о собственной боли.       — Не холоднее обычного.       — Одевайся тепло, — в ответ такое глухое молчание, что разговор кажется завершенным, — Позаботься о себе за меня, пожалуйста.       Забота у них всегда странная. Забота, позволяющая отрывать от работы и заключать военные коалиции.       — Ладно.       Париж кажется таким далеким, таким страшно далеким, словно стоит положить трубку и он исчезнет, пропадет.       — Я скучаю.       — Какие прелестные вещи ты говоришь, Уилли.       Ночные позвякивающие фонарики освещают почерневшие улицы. Людей так мало, и в груди от этого пусто — от голоса Темзенда делается легче.       — Я тоже.