Поезд Шварценбек — Гамбург

      Даже в железобетонной плите можно пробурить дыру, но о настроение Леви Аккермана затупилась бы любая дрель. На часах — семь пятнадцать. Вокруг омерзительно цветёт молодой май. Всё — и высокое чистое небо, линяющее, как кошка весной, и влажный послеливневый воздух, и яблочно-зелёное оперение парков — обещает солнечную баню аккурат к полудню.       Люди уныло потеют, ожидая поезд Шварценбек — Гамбург. Электронное табло роняет цифры. На него обеспокоенно поглядывает полная, похожая на подтаявший торт тётка со взбитым облаком кудрей на голове и складками под подбородком, — её Леви встречает тут каждое утро, она живёт на соседней улице и держит троих псов со скомканными печальными мордами. Рядом пошатывается похожий на вешалку мужик — этот ездит в Гамбург по будням, исключая четверг, работает там в какой-то строительной конторе. У диспетчерской будки переминается с ноги на ногу студент.       Все эти рожи Леви наизусть знает, как знает их крошечный городок в богом забытом округе Лаэнбург. В голове вовсю разворачивается нешуточная борьба, что его бесит больше: липкая духота, люди, напрочь лишенный немецкой пунктуальности поезд или ветер, вдувающий пыль в глаза, как на платформе нарисовывается совершенно чужеродный элемент в светлом отглаженном костюмчике и круглых очочках, на вид по-профессорски интеллигентный, но чем-то неуловимо напоминающий обезьяну.       — Доброе утро, — походя белозубо улыбается элемент.       — Доброе утро, — выдавливает Леви. Тон, которым Леви это произносит, можно сбрасывать в горячие точки вместо химического оружия.       — Отличный сегодня день, неправда ли? — С лица элемента даже улыбка не сползает: загробное обаяние Леви, казалось, его совершенно не задевает.       Леви кивает, не утруждая себя ответом, потому что Леви сегодня раздражает всё: раздражает не по-утреннему палящее солнце, раздражает работа, которую не пропустишь, раздражает Гамбург, куда он вынужден добираться поездом из-за пробок, тип этот в ублюдских очках, похожий на обезьяну, тоже раздражает.       А ещё раздражает собственное бессилие, потому что жена вчера вечером неожиданно собрала вещи и объявила, что уходит к другому.       Леви так противоестественно погружён в себя, что едва замечает, как к платформе прибывает поезд, как его самого уносит людским потоком, засасывает в хобот вагона и несёт по узкому коридору между кресел. Леви находит себя на привычном месте у окна и пытается сосредоточиться на проплывающем мимо Брунсторфском поле для гольфа: ровно через двадцать одну минуту поезд остановится в Гамбурге, разум Леви всецело поглотит работа и места лишним мыслям не останется.       Например, мыслям о том, как долго жена ему изменяла. Почему это стало насколько серьёзным, что она предпочла чужой дом — их дому, интрижку — мужу, неизвестность — привычному? Почему она сделала это именно сейчас? И, главное, к кому она ушла? Чего ей не хватало? Чем тот, другой, лучше Леви?..       Поезд волочится с ничтожной, почти отрицательной скоростью. Пейзажи на пути к Аумюле изнурительно симметричные, выверенные точно по линейке, типичные для немецких пригородов — глазам не за что зацепиться, и поэтому Леви вынужденно разглядывает пассажиров. Тётка-торт растеклась по сидению и обмахивается свежим номером «Бильда». Вешалка скрючился над стареньким ноутбуком. Студент лихорадочно копается в сумке.       Тип в очочках не отрываясь смотрит в айфон.       Леви думает: может, жена ушла к кому-то вроде него — к такому же нудному на вид ублюдку, высокому, как каланча, ублюдку, который наверняка читает лекции в одном из лучших университетов Гамбурга. Леви так увлекает эта мысль, что не отпускает всю дорогу: к концу поездки уже кажется, что жена действительно ушла конкретно к этому типу, и только тяжелый и пыльный воздух города в устье свинцовых вод Эльбы вытравливает из него эти мысли до следующего утра, пока он вновь не оказывается на платформе родного Шварценбека.       — Доброе утро, — вновь улыбается тип — как-то слишком счастливо, словно Леви его давний знакомый.       — Доброе утро, — неуклюже вываливается из Леви. Ему почему-то хочется добавить «ублюдок», но он вовремя сдерживается.       — Хороший сегодня день, как вы считаете?       Для убийства, думает Леви, но неожиданно находит компромисс — отвечает:       — Да, — но с интонацией «пошёл к чёрту».       В поезд Леви садится всё ещё злой, но уже на себя, нехотя признавая, что взъелся на этого типа совершенно беспочвенно. Очевидно же: обычный, скучный мужик лет тридцати пяти, к его жене не имеющий никакого отношения. Если так кидаться на людей, можно в конце концов крышей поехать, думает Леви.       Нужно взять себя в руки, думает Леви.       Тип в очках садится напротив и коротко улыбается.       Ублюдок, думает Леви. И намертво прикипает взглядом к окну.       Как наступает утро следующего дня Леви не замечает: вечером от жены на почту падают бумаги с препарирующим душу «Бракоразводный процесс» в заголовке, и они долго перебрасываются колючими сообщениями — от каждого у Леви как гвозди в желудке проворачиваются — поэтому когда он обнаруживает себя на платформе, под кипятком стекающими на плечи лучами, знакомое «Доброе утро» звучит как обещание, что когда-нибудь не только утра Леви, но и дни Леви, вечера Леви, ночи Леви обязательно станут добрыми.       — Неплохая погодка. — Тип, неприлично радостный, вновь улыбается. Леви замечает на его щеках ямочки и сухо отвечает:       — Нормальная.       — Лучше, чем в месте, где я раньше жил, — сообщает тип, поправляя очки.       Его голос плывёт в тяжелом знойном воздухе, до странного успокаивающий; за стёклами туманятся бледно-серые, наивно и с каким-то детским отчаянием широко распахнутые глаза. В горле нежно и преступно вздрагивает. Леви отчасти рад, что продолжать диалог больше не требуется — прибывает поезд, разъезжаются рёбра-двери, обнажаются обитые багровой кожей кресла-внутренности, и их всасывает внутрь железного тела.       Так продолжается с понедельника по пятницу. Леви наблюдает за своим вынужденным собеседником в вагоне, от скуки подмечая для себя ранее незаметные детали. Тип носит отвратительный бежевый тренч, когда ветрено, и идиотскую рубашку в клетку, когда жарко. У него ладный ровный профиль, стёсанный по-мужски; чёткий излом бровей, похожий на изгиб японской катаны и удивительно заметный на бледном, лишённом всякого выражения лице. Он сходит с поезда позже Леви — неизвестно, на какой станции, но в поездке неизменно пялится в айфон. Пару раз он включал голосовые какого-то мерзкого пиздюка, который называл его братом. И, судя по этим же голосовым, имя типа в очках — Зик.       — Доброе утро, — в какой-то из дней неизменно здоровается Зик.       — Доброе утро.       — Прелестная весна в ваших северных краях.       — Жарковато.       — Это потому, что на выходных обещают грозу.       Когда Леви сходит на станции в Гамбурге, асфальт заштрихован редкими каплями дождя.       Выходные Леви проводит дома с выключенным телефоном и со смутным, невесть откуда взявшимся предчувствием чего-то грандиозного и бесплодными попытками это предчувствие подавить. Наблюдает, как фаршированное пеплом небо с грохотом раскалывается на две части, как облака перечёркивает голубоватый шрам, и неожиданно понимает, что сам давно располовинен. И не потому, что от него ушла жена, а будто бы это случилось с ним ещё раньше, когда-то, когда искал повода прижаться к тёплому плечу запретного, но так и не решился.       Молния всё вспыхивает и вспыхивает, просвечивая мир насквозь. Этот Зик, выходит, оказался прав.       Ещё одна неделя проходит так же, как и предыдущая. Ритуал с пожеланием доброго утра и короткий разговор о погоде становится обязательной и важной частью дня так быстро, словно Леви занимается этим всю жизнь. В семь пятнадцать они садятся на ранний поезд на станции Шварценбек и двадцать одну минуту едут до станции Гамбург. До Аумюле или даже Вольторфа Леви старательно развлекает себя видами косых крыш, острых шпилей средневековых костелов и выжелченных сурепкой полей, но взгляд неизменно возвращается к Зику. Нежное, но пугающее предчувствие болезненно давит на рёбра, словно хочет прорезаться сквозь кожу и мышцы уродливым костлявым бутоном, раскинуть кровавые лепестки, разорвав плоть на две части, но Леви не решается признать его природу.       Мучительное ощущение длится и длится, сжимается внутри в натянутую пружину, грозится выстрелить. Леви никогда ничего не боялся, но этого — боится по-настоящему.       Очередные выходные проносятся как в тумане — никогда Леви не тревожился так сильно, как утром в понедельник на пути к железнодорожной платформе Шварценбек. Ранняя свежесть куда-то вытекла, оставив привычным семи пятнадцати утра тёплый полусонный туман. Леви смотрит по сторонам. Все послушно ждут поезд: и тётка, похожая на торт-пирожное, которое вот-вот растает и стечёт на пути, сгорбленный Вешалка (сегодня без ноутбука), вертлявый студент…       Знакомой фигуры в очках почему-то нет.       Когда на станцию прибывает состав, Леви оборачивается последний раз, но перед тем, как дать поезду себя поглотить, мешкает сделать шаг.       Никого.       Леви садится в самый конец вагона. Проезжая Аумюле, Леви думает: может быть, проспал? У станции Вольторф он уже в этом уверен. Может же быть так, чтобы человек проспал? Легко. Сам он, конечно, так не сделает, но… У станции Бергендорф Леви задумывается: выходной? В Бильвердере — заболел? Его переехала машина? Упал с крыши? Нет, ну это совсем уж бред какой-то… Подъезжая к Гамбургу, Леви ловит в оконном стекле отпечаток своего отражения — сосредоточенно сведённые к переносице брови и обеспокоенный взгляд — и до того это выражение кажется ему неадекватным, что он отворачивается и даже тянется прикрыть форточку, будто боится, что мысли вылетят наружу и весь мир узнает содержимое его головы.       Утром вторника Зика снова нет на платформе. Леви борется со смутным, уже знакомым лёгким предощущением тошноты, когда проблемы, которые по каким-то причинам задвигались подальше, возвращаются на вновь опустевшее место. Леви вспоминает, что у него — вообще-то — развод на носу. И вроде бы всё как обычно, но немного грустно, будто его предал даже человек из поезда, который ничем ему не обязан и с которым он даже толком не знаком.       В среду Леви всерьёз задумывается: а действительно, не случилось ли что-то с его, если его можно так назвать, знакомым? Кажется, он говорил, что приехал из другого города. Что, если он до сих пор не завёл никаких знакомств, кроме одного Леви, с которым отчаянно пытался завести разговор на станции? Может быть, стоит его найти, спросить, не нужна ли ему помощь? Вдруг его действительно сбила машина? Вдруг упал с крыши?       От мысли, что придётся, как помешанному, искать по городу незнакомого человека неизвестно каким способом, Леви физически становится нехорошо: он даже незаметно трясет головой, притворяясь, что поправляет чёлку, — будто надеется, что так безумные идеи закатяться куда-нибудь подальше.       В четверг Леви постепенно смиряется с неизбежным, смиряется со своим вновь потемневшим от растущих бытовых проблем лицом, с фигурой Зика, которая тихо меркнет на их фоне, как липкий от зноя воздух прорезает знакомый голос, и сердце Леви бросается вскачь по железнодорожным путям.       — Добрый день! — сверкает улыбкой Зик. Совершенно здоровый, словно его не сбивала никакая машина и с крыши он не падал.       — Добрый. Добрый, нахрен! — вырывается из Леви против воли одновременно с пониманием, что остановиться он уже не силах — слова выстреливают изо рта, цепляясь друг за друга ожерельем из репейника; он бы и рад заткнуться, но уже не в силах: — Где вы были?       — Я, ну… — Зик недоумённо поправляет очки. — Э-э… если вам действительно это интересно, то у меня был маленький отпуск.       Леви хочется разораться, сказать что-нибудь про падение с крыш или автомобильные аварии, но внезапно понимает, что как странно это прозвучит. И как подозрительно он сейчас выглядит. Они не то чтобы не друзья, они даже не знакомые — никто и ничего не должен ему объяснять.       Горячий стыд затекает в уши и горло. Совсем уже крыша поехала на старости лет.       — Извините, — выдавливает Леви. Бесцветно-серые глаза Зика за стёклами очков такие изумлённые, но такие наивно распахнутые, что, кажется, только это зрелище удерживает Леви от стремительного прыжка под приближающий поезд. — Не знаю, что на меня нашло. Ужасный день.       — Ничего. Бывает, что и я встаю не с той ноги.       Леви поправляет воротник рубашки, который по ощущениям превратился в петлю висельника. Что-то внутри Леви падает и разбивается, потом снова падает и разбивается, и когда рты, сотни ртов поезда невыносимо медленно разъезжаются, он бросается в один из них, словно за спасительную черту.       Быстрым шагом он пересекает ряды кресел, вмерзает в сидение и прилипает взглядом к окну, за которым ничего не видит, и пока поезд волочится по привычному маршруту Шварценбек — Гамбург, изо всех сил старается не смотреть на Зика. Может, теперь он думает, что Леви опасный сумасшедший, который следит за людьми, а может составляет план для заявления в полицию, что какой-то незнакомый мужик наблюдает, в какие дни он ездит на работу — и когда рядом скрипит кресло под чьим-то весом, Леви сначала шестым чувством, а потом собственными глазами видит Зика, он уже в этом не сомневается.       — Знаете… — начинает Зик.       Леви незаметно сглатывает.       — Даже если вы не считаете этот день добрым, то, может быть, я мог бы как-то это исправить, пригласив вас на кофе?       Всё внутри расслабляется, словно кто срезал с мышц стальные путы, и Леви думает: этот день определённо заслуживает шанс.