Распад. Мое имя — война

I. Легенда о разговоре в покоях царя

      Царь спал в своих покоях, под высоким сводом, и всё вокруг было пронизано холодом пустынной ночи и лунным светом. Среди расписанных стен и богатых ковров, среди распахнутых настежь окон. Развевался полупрозрачный полог над его ложем.       Саймон проскользил к нему, и царь, толком не проснувшись, выхватил кинжал из-под подушки. Саймон усмехнулся: что за жизнь в самом защищенном городе Востока, если царь испугался тени?       Саймон успел остановить бронзовую руку, высвобождая кинжал из крепкой хватки. Он прижал палец к губам, чтобы царь помалкивал, и сел на край его ложа, подогнув под себя одну ногу.       — Убить врага спящим… очень в твоем духе.       Саймон усмехнулся. Его глаза, словно отполированная сталь, забликовали в серебряном свете. Он положил кинжал на грудь царя и прижал рукоять ладонью. Пульс под этой ладонью — холодной — выровнялся.       Они смотрели друг на друга и молчали. Их тела были напряжены — и готовы для атаки в любую минуту. Но царь был спокоен. Поразительное свойство — быть спокойным, когда натянут как струна.       Саймон склонился к его лицу и прошептал над ухом:       — Почему вы не боитесь меня, ваше величество? — и, чуть отстранившись, снова вонзил в него взгляд — неотрывный.       — Не льсти себе. Никто не боится — тебя. Все боятся смерти. Такой власти, ее власти не должно быть ни у кого. Это большая ошибка, что человек может распоряжаться ей.       Саймон склонил голову и всмотрелся в него еще внимательней. Он не понял:       — Почему вы не боитесь смерти?       — Я готов к ней — и я приму ее, когда падет мой город, от своей руки, от руки союзника или от руки врага.       Саймон чувствовал в давлении ладони, плотно прижатой к горячей груди, собственный пульс — вдвое быстрее. Он был в недоумении — и слабо нахмурился, почти озадаченно.       Он опустил вниз куфию, обнажая лицо, и на несколько секунд царь замер. Саймон хотел знать:       — Каково лицо смерти? Лицо «напыщенного мальчишки, чье единственное оружие — ум — в мире необразованной черни»?       Царь медленно подался вперед, приподнимаясь на локте, — и коснулся изувеченного подбородка пальцами, провел большим — по змеиным губам… змеиным — от их зримого отсутствия. Лицо напротив выглядело, как поплывший воск, как неоконченная, необтесанная работа.       — Как не стать напыщенным мальчишкой?.. если пережил столько боли? — царь смеялся над ним — одним тоном. Спросил тише: — Кому ты мстишь?       — Я не мщу.       — Тогда зачем ты связался со смертью?       Саймон приблизился и почти коснулся губами его уха. Он прошипел, словно на змеином языке, растягивая слова:       — Я — плод войны. Ей следовало бы убить меня. Им следовало бы убить меня. Но они видели во мне только мальчишку.       — Так ты пытаешься всем доказать обратное?       — Я давно доказал.       — Нет, если ты здесь.       Саймон отстранился и снова уставился на него.       Царь спросил:       — Ты уже взял мой город?..       Призрачные глаза обратились ко входу, и царь увидел: мертвец подпирал одну из стен его покоев.       — Ваш часовой спешил к вам с новостью, что мои войска отступили. Но я был быстрее.       — Без подчинения — не полная победа? — усмехнулся царь. — Тебе такое не по нраву? Уж лучше без победы, чем такая?       — Славе все равно, с подчинением или без. Но мне не нужны ваши земли. Мне никакие земли не нужны. Пустые — особенно.       — Так ты один во вражеском дворце?       — Я везде. И я всегда — один. Мои союзники либо ослеплены моим величием, либо хотят его себе.       — А они знают, что твое величие, твоя песчаная буря — не больше, чем пыль?       Саймон улыбнулся, обнажая зубы. Царь выхватил у него из-под руки кинжал и приставил к горлу лезвие быстрее, чем он успел среагировать. Царь поднялся — и заставил Саймона, отдаляясь, выпрямиться.       — Зачем ты пришел ко мне? Показать, что можешь?       — Чтобы понять.       — Понять что?..       — Почему вы не дорожите жизнями своих людей честнее прочих — и почему они при этом так преданны вам.       — Мои люди — настоящие. А твои — наемники. Как и ты, они не служат никому. Как у тебя, у них нет корней, чтобы хоть что-то их держало. Как и ты, они ничто — ветер и пыль, пыль и ветер.       — Я служу. Служу войне. Кровь — питает мои корни. И я пускаю их там, где могу ее пролить.       — Полководец, которому нечего защищать и не за что сражаться, — какое жалкое зрелище… Ты знаешь, что смерть не любит тех, кто с ней играет?       — Это мои дары ей…       — Так боишься ты? — и царь надавил кинжалом на его горло. — Боишься ее? Откупаешься?       Саймон чуть запрокинул голову. Он сам прижал пальцами наточенное лезвие — и оно чуть вспороло ему кожу. Он тяжело дышал.       Он сознался царю в том, в чем никому не сознавался:       — Я не могу ее прощупать, отделить от себя. Я забыл, каково — бояться. У меня чувство… такое чувство, словно я прожил дольше, чем должен. С того дня, как не умер. Я спрашиваю ее снова и снова, когда она заберет меня. Она не забирает. Никогда не забирает. И я перестал осязать ее присутствие. Я сею смерть, но ее нет, она не существует для меня. И я не боюсь. Вашего кинжала. Или клинков ваших людей. Стрел и пушек. Когтей и зубов. Только огня. Но потому лишь, что он не смог меня убить.       Царь резко выдернул лезвие, порезал Саймону горло и пальцы, но не смертельно, — и отбросил в сторону кинжал. Он схватил — за шею, и рука его стала скользкой от крови. Он процедил сквозь зубы:       — Так ты пришел ко мне освободиться? Ты не достоин. Нет, — протянул он злорадно и тоже склонился к белому уху, не встречая никакого сопротивления.       Захлопнулись призрачные глаза, и змеиный язык заскользил между змеиных губ — смачивая пыль былого величия.       — Ты не достоин смерти. Это твое проклятье. Неси его и дальше — со всем своим тщеславием и одиночеством.       Царь оттолкнул Саймона с презрением — и вынудил безвольно упасть на спину на широком ложе.       — Убирайся.       Саймон повернул голову к большому, во всю стену, окну, к выходу на балкон. Тонкие перья облаков гуляли по луне — и слабые тени проплывали перед ним, как потонувшие флоты… Над головой всё еще легко, будто пойманный дух, развевалась полупрозрачная ткань.       — Убирайся, — повторил царь.       Саймон поднялся. Встал на ватные ноги. Что-то клокотало у него внутри. Неизъяснимое. Невыносимое. Он готов был просить в эту минуту на коленях — вонзить нож прямо в сердце, где это «что-то» копошилось. Но больше не посмел даже поднять глаза — на царя.       Да, он не посмел… и он вышел через дверь, как гость, как призрак — и побрел вдоль коридора — с мертвым немигающим взглядом, переступая через окровавленные тела, павшие от его руки. И он выбрался в город, и никто не противился его шагу. Мир не видел его. Смерть не видела его. Лучники не целились. Воины не нападали. Прохожие сторонились.       И только за воротами, когда опьяненный вседозволенностью, Саймон преодолел неприступную стену, он получил долгожданную стрелу… словно благословение, словно прощение, словно очищение…

II. Легенда о нарушенном приказе

      Саймон открыл глаза под сводом шатра. Уставившись в красное марево. Над ним путалось в плотных алых тканях кровавое солнце.       — Господин?.. — спросил Рэс.       И вдруг Саймон понял, что жив… и тот же знойный ветер, что прежде, ветер мертвых пустынь, донес песок до его руки, лежавшей на покрывале, и те же лица снова были перед ним.       Саймон прохрипел:       — Казнить того, кто меня спас.       — Что?..       Он потребовал:       — Казнить.       Рэс тронул его лоб рукой.       — У вас лихорадка…       — Казнить… казнить… — повторял он, повторял снова и снова, пока не провалился в небытие.

III. Легенда о принятии яда

      После того, как жар спал, Саймон застыл. Задумчивый и тихий. Его войско изнывало от скуки в зное пустынь. Он не отдавал приказов. Не позволял сменить ему повязки. Он не ел. Не спал. Ни с кем не говорил. И так — несколько дней.       Затем застывшие глаза ожили — перед новой целью. И он поднялся с места. Умывшись и одевшись, он снова скрыл лицо за куфией и снова стал сосредоточенным.       Он сказал:       — Я отправляюсь в Альпалеат.       В золотой город, в святой город, который никогда не принимал западных гостей. Но перед Саймоном, который на вопрос «Кто вы?» ответил страже «Пыль и ветер», врата распахнулись. Его сопровождали по мощенным солнечным улицам, где влажно бликовала зелень пальм и поблескивала в фонтанах звенящая, сверкающая вода.       Когда Саймон прошел в тронный зал, не царь преклонил колено перед бурей, а буря — перед царем.       Саймон сказал:       — Я положу к вашим ногам весь мир.       И царь, смерив его надменным взглядом, вдруг расхохотался:       — Запад веками готовил таких, как ты, чтобы сокрушить Восток. И он создал свое лучшее, самое совершенное оружие — и ты, будучи этим оружием, предлагаешь мне взять рукоять и направить острие в их же сторону?       — Да.       Царь вдруг посерьезнел. И жестом попросил себе одну из стрел. Он взял ее в руки… с черным наконечником. Он провел по этому черному наконечнику языком. И сказал, опустив глаза — в мгновенно подступающем опьянении:       — Неделю назад в вас попала стрела…       — Напрасно.       Царь поднялся к Саймону — и обошел по кругу, оглядывая его — в черном — с ног до головы. Как будто покупал товар.       И, пока он ходил вокруг, он рассказывал, ловя зачарованный взгляд:       — Мой предок был скромным жрецом и талантливым музыкантом. Однажды ему было видение, будто из черных песков полезут черные твари — и начнут истреблять города. Сколько бы он ни просил царя прислушаться к его мольбам, царь отказывался слышать. Тогда мой предок решил в одиночку пойти в Пустыню Смерти, чтобы принести ему доказательства. Там он увидел свое предсказание воочию: из земли лезли черные кобры. Их было слишком много, и мой предок решил в последний раз сыграть на своей флейте, перед смертью. Он играл так упоенно, что растроганные боги усыпили змей, лишь бы он продолжал. Он знал: как только музыка замолкнет, змеи на него набросятся… и, расправившись с ним, отправятся в город.       Саймон вспомнил историю похожую, только не миф, а быль.       — Однажды мы увидели издалека костры, — сказал он. — Огонь и дым привели нас в деревню. Люди в ней пировали, но перед тем, как мы решили напасть, вдруг все замолкли, и запела девушка. Никто из моих воинов не захотел мешать ей… Кто бы мог подумать, что палачей остановит нимфа?.. Тогда я вышел вперед — и, едва она попыталась замолкнуть, я сказал ей: «Пой. Пока ты поешь, твои люди живы». Мы слушали ее, даже когда она охрипла… Но затем голос ей отказал… Я думаю, ваш предок играл, пока мог, чтобы сохранить свой город и своих людей.       — Вы развлеклись на том пиру? — спросил царь.       — О, мы развлеклись…       — И что же стало с девушкой?       — Я предложил ей пойти с нами.       — Она согласилась?       — Нет. Она покончила с собой. А что — ваш предок?       — Мой предок стал царем… Потому что змеи вроде вас его не победили. И потому что, когда они набросились, его, чистого душой, богам было жаль… Они пообещали: если он высосет яд из своих ран, он сможет больше никогда не бояться змей. И он послушал. Губы его почернели, глаза налились кровью… Жаркими днями и холодными ночами он лежал в пустыне, мучаясь от лихорадки, а змеи все пребывали и пребывали. Тогда в отчаянии, измученный жаждой и голодом, он ловил их, и пил их кровь, и пил их яд. А затем он нашел в себе силы подняться, и пошел к воротам, и попросил стражников передать, что в город ползут полчища змей — и нужно принять меры, чтобы защитить народ. Стражники посмеялись над ним. Когда же они увидели, что змеи подползли к воротам, они поспешили к своему царю, но было уже слишком поздно. Царь заперся в тронном зале, никого не пуская к себе, даже собственных детей. Вслед за кобрами, по трупам горожан, мой предок вошел в этот священный оскверненный город и отворил двери в тронный зал. Он спросил царя, испьет ли тот яда и крови черной кобры, чтобы искупить грехи перед своим народом и своими детьми? Если он испьет, змеи выполнят одну его просьбу. Любую. Но царь отказался. Тогда змеи поразили его… А мой предок голыми руками отловил всех змей и стал царем вместо него.       Теперь Саймон понимал, отчего головной убор царя состоял из клафта, напоминающего капюшон кобры, и золотого кольца, обвитого вокруг его лба. Над золотым кольцом возвышалась кобра. Царь был заклинателем змей — и смотрел на одну из них, всю в черном — в зное палящих пустынь.       Саймон спросил:       — Согласитесь ли вы на мой яд?       Царь улыбнулся — и в его улыбке больше не было насмешки. Но в глазах поселился какой-то странный, зловещий огонь. Царь жестом велел внести в тронный зал корзину, полную черных кобр.       — А ты?       Саймон опустил руку в корзину — и ничего в нем не дрогнуло. Он вынул кобру, но та даже не попыталась укусить его. И ему пришлось цедить яд с ее зубов на лезвие клинка, чтобы затем этим же клинком, облизав его, вспороть ее тело.       Когда губы его стали черными, а глаза — заволокло туманом, когда голова стала легкой, а тело — тяжелым, когда он осел на колени, и вокруг него закружился тронный зал, царь склонился к нему и пообещал:       — Если ты доживешь до вечера, я устрою пир в твою честь — и дам тебе новое имя: Кхалид. Это значит «бессмертный».