Колдун

В густом лесу темно, хоть глаза выколи. Погода стоит жаркая, знойное лето не щадит погибающий урожай. Не щадит и людей. Солнцепек обжигает кожу докрасна, легкие рубашки плохо спасают от болезненных ожогов, и пустыня во рту дерет легкие — даже в редкой тени дышать невыносимо нечем. В этом году в воздухе витает смрад смерти, гибнут старики и дети, жажда мучает скот, и реки, почти иссохшие, слабо тянут воду, покрываются гнилостной тиной, и та оскверняет жидкость. Смог от лесных пожаров отравляет воздух, торфяники не потухают, и в глухой ночи отдаленные всполохи окрашивают кровью небосвод, на котором уже долгое время не найти ни одной горящей звезды. Бог беспощадно глух к непрестанным молитвам в окрестных церквях. Святой отец низким голосом читает проповеди, на его осунувшемся лице проступают борозды морщин от мучительной жажды и невыносимого голода. Но с каждой сожженной свечой прихожане продолжают терзать своего бога молитвой и верят, — то испытание, данное им за их непростительные грехи. Дазай кисло давит улыбку, и слушает, как вечерами гуляет шепот, рассказывающий про темного колдуна, поселившегося в мертвом лесу. Лес этот, в действительности, вполне себе жив и густая его растительность привлекает взор, но каждый зашедший в него — мертвец — навсегда остается там, плутая до изнеможения в бесконечности раскидистых деревьев. Говорят, демоны в этом лесу водят по кругу случайно забредших, и ни единая молитва не справится с ними. Не трогают только животных. Изредка собаки приносят в деревню останки когда-то пропавших людей, тащат кости в зубах и обрывки одежды. Таких не хоронят, предпочитая сжигать без могил, прикоснувшихся к скверне, несчастных. В совсем голодные мрачные ночи Дазай слышит еще более тихий, торопливо-прерывистый шепот. В такие злополучные ночи люди говорят, что темный колдун виноват в их несчастье. Говорят, что у колдуна нет души и на нем висит метка проклятого. В такие ночи Дазай прикрывает глаза, ветер слабо лижет по волосам и со стороны леса приносит чужие слова: «Бог намерен уничтожить тех, кто оскверняет землю» В густом лесу по-морозному холодно, что, кажется, слабый иней тихо хрустит под обувью, с каждым шагом устремленным вглубь зарослей. Тишина оглушает мысли. Скоротечное время здесь неподвижно застыло, замерло дыхание жизни на нетронутых погодой деревьях, не доносится шелест листвы, и не слышится ни единого шороха. По этому лесу гуляет безмолвие, обманчивой тишиной оно прячется за влажными кронами, и в этой мертвой темноте Дазай остро чувствует, как за ним наблюдают десятки глаз. Стынут обгоревшие руки, цепляясь за острые ветви, кровь окропляет изумруд листвы, и мелкие ссадины пышно расцветают на пальцах с каждым тяжелеющим шагом. Дазай упорно идет вперед, чувствуя, как его покидают силы, а глаза в темноте, просвечивающиеся сквозь густую зелень, становятся все более отчетливы и вместе с тем все более насмешливы. Желтые радужки их остро впиваются в кожу, и запах человеческой крови будоражит зловещий лес. Дазай останавливается, когда глубокая тишина растворяется в отзвуках местной нечисти, нечеловеческий смех глухо шуршит в листве, скрипят кроны деревьев и чьи-то острые когти с треском дерут кору. Лес утопает в нетерпеливом стенании. На него смотрят, он чувствует. На него смотрят, он видит, как нечеловеческие глаза во тьме обрастают формами, как отчетливо видится радужка и острый тонкий зрачок пригвождает к месту. Гипнотические глаза имеют звериные лица, десятки тонких фигур клубятся из тьмы, вылезают навстречу, и существа темнее ночи́ обступают Дазая, с нетерпеливым лязгом острых зубов. — Можете сожрать меня на обратном пути, но сейчас дайте пройти, — насмешливо хрипит Осаму, сжимая окровавленные пальцы. На его шее не висит серебряный крестик, из его уст никогда не текли молитвы, и звери из темноты чувствуют его безбожие и шире скалят безобразные рты. — Сожрете меня сейчас, и я вернусь за вами из глубин ада, — улыбка Дазая отдает холодом и тянет обветренные губы. Он смотрит в десятки пар хищных глаз и улыбается шире. В его собственных глазах роится что-то зловещее, поднимается из глубин его темного сердца и остывает враждебным блеском. Демоны леса глухи к его настойчивой просьбе. Острые когти их тянутся к пульсирующей жизнью горячей шее, и Дазай ловко вытаскивает из пояса нож и отбивает им пару когтистых лап. Демоны слабы физически, но и сам он уже изрядно ослаб. Тени сгущаются, и голодно склабящиеся рты нагнетают количеством, наступают и выжидательно смотрят, выуживая подходящий момент. Дазай крепче сжимает рукоять ножа и задерживает дыхание. Что-то шуршит в листве, и внезапно тени вздрагивают, отступая на шаг во тьму. Стремительно приближающийся шелест пугает лесных демонов, и те скрываются во мрак, продолжая лишь наблюдать. Дазай напрягается, перехватывает удобнее нож и крупно вздрагивает, когда его ноги касаются мелкие лапки. Внизу по густой траве скачут красноглазые черные крысы, одна из них проворно забирается по одежде на опешившего от изумления Дазая и поднимается на плечо. Пара других, таких же, кругами оббегают его и слабо пищат на дрожащую тьму. Одна из крыс хватает зубами конец просторной штанины и упорно оттягивает, Осаму заторможенно ей кивает и делает шаг навстречу. — Вы приведете меня к колдуну? — он поворачивает голову на свое плечо, и рассматривает поразительно осознанные кроваво красные глаза грызуна. Крыса перебирает лапами, вцепляется намертво в его плечо и тихо пищит. Дазай ей кивает, убирает проворно за пояс нож и устремляется следом за черными крысами. Лес петляет лабиринтами ветвей и густых зарослей, тянет по тропам в болота и путает ноги. Дазай облизывает пересохшие губы и не выпускает из виду маленьких проводников, без них, думает он, едва ли в этом лесу можно живым отыскать верный путь. Совсем незаметно лес постепенно редеет, и крысы выводят Дазая к маленькому прохладному роднику. С каждым шагом отчетливо слышатся звуки природы, и лес оживает. Дазай наступает на мягкую влажную от росы траву, и чувствует кожей, что оказался во владениях колдуна. Воздух здесь по-другому холодный, свежий, бережно ластится к рукам и лицу, остужая горящие ссадины. Крысы энергичнее скачут по росистой траве, умываются в запахе свежести и совсем скоро выводят по тонким тропинкам к деревянному дому. Дом выглядит обветшало, но стоит крепко. От крыши до самой земли с одной стороны по нему тянется гибкая стройная лоза, пушистый мох ковром стелется вместо кровли, и Дазай с удовольствием вдыхает запах елового сруба и бархатистый аромат диких трав. Дверь не заперта. Дазай аккуратно заходит внутрь, половицы под его ногами протяжно скрипят, приветствуя незваного гостя. Тут же за ним в дом забегают и крысы, мелкие лапки их глухо стучат по дереву, когда те скрываются в глубине комнат. Лишь та, что тихо сидит на плече, остается на своем облюбованном обогретом месте. Осаму бегло осматривается. Дом просторный и чистый, но слегка неопрятный. Стол у окна завален древними фолиантами и письменными принадлежностями, толстая свеча в старинном канделябре почти догорела, и воск с нее тяжелыми каплями оседает на стол, не успевает растечься — тут же застынет, образуя в дрожащем свете причудливых фигур тени. В доме пахнет палеными травами и ладаном, запах дурманит после уличной прохлады, и Дазай чувствует легкое опьянение, когда шагает вглубь комнат. Колдун сидит за столом, низко склонившись над старым пергаментом, перо в его худощавой руке выводит аккуратные буквы и мерно скрипит под тяжестью чужих мыслеобразов. Осаму не смеет прервать, и лишь наблюдает. Несобранные ничем волосы скрывают чужое лицо. Колдун тонок и бледен; одет во все темное — длинное верхнее одеяние собирается причудливыми складками по полу, и по ним одна за другой забираются черные крысы. Одна сидит на плече, пара других по руке забираются прямо на стол, бегают и привлекают внимание. Колдун тихо вздыхает, дописывает аккуратно строку и медленно поднимает взгляд. — Ну и чего ты стоишь, язык проглотил? — насмешливо тянет он, и смотрит с пронзительным интересом. А глаза у него чу́дные, какого-то глубокого сиреневого оттенка, переливаются в свете свечей красными всполохами и слабо блестят в полумраке. И взгляд у него цепкий, оценивающий, проникает вглубь кожи, препарирует внутренности и теплеет насмешливо, когда-то что-то внутри чужих карих глаз находит. — Я пришел с просьбой. Просьба моя смелая, на грани дерзости, выслушаешь меня, колдун? — Чего спрашивать. Раз уж явился — рассказывай, — и голос его ленивый, размеренно мелодичный, тянет гласные нараспев, и приятен на слух. Дазай слегка улыбается, и подходит ближе к столу. Колдун молод на вид и не похож даже на колдуна, совсем еще юноша — можно подумать ровесник, но в глазах его, ощущает Дазай, чувствуется вековой холод и древние знания. Запретная тьма манит в чужих зрачках, и Осаму давит глубинную дрожь. — На деревни обрушилась смертельная засуха, я знаю — ты можешь помочь. Если наслал ее ты — отмени колдовство, если же нет — нашли на наши деревни затяжные проливные дожди. Избавь людей от страданий, а я заплачу любую из цен. Колдун тихо смеется, и тут же вскидывает черные брови. — Я ничего не насылал на ваши деревни. Вы, люди, сами прогневали бога и теперь он желает, чтобы вы сполна заплатили за собственные грехи. А услуги мои — всегда дороже той платы, которую вы готовы отдать, — колдун улыбается едко, насмешливо подпирает рукой подбородок и смотрит лиловым взглядом. — Неужели решишься? — Я уже решил, лишь назови свою цену, — голос Осаму тверд, а взгляд ясен, и его уверенность заставляет чужие глаза потеплеть. — Что же, пусть будет по-твоему, — колдун цепляет пальцами горсть темных карт, тасует умело и выкладывает на стол рубашкой вверх три, — возьми любую, и скажи, что отвечает тебе на твою просьбу судьба. Пусть она и решит исход. Дазай кивает, и подцепляет карту посередине. — Дьявол, — медленно произносит он, не отрывая от нее взгляд. — Вот как, — улыбка на лице колдуна становится шире, а глаза липкие, мажут по его лицу и чужой интерес ощущается кожей, — возьми вторую, — шепчет колдун в нетерпении. Осаму вновь тянет руку, и в этот раз хмурится, прежде чем дать ответ. — Шут, — тянет он слегка неуверенно и видит, как лиловый взгляд чужих глаз окрашивается красными отблесками. — И последняя, — скалится колдун, и Осаму, словно в гипнозе, тянет ладонь. Но карты коснуться он едва успевает, по его руке с наглой прыткостью сползает с плеча, до этого тихо сидевшая, крыса. Хватает карту из-под неуверенно вздрогнувших пальцев и ускользает с ней прочь, прямо на колени к хозяину. Колдун беззвучно смеется, гладит крысу по шелковой шерсти и забирает картонку. Пару мгновений смотрит на нее, и усмехается слабо. — Что там? — нетерпеливо дергает плечом Дазай, заметив размытую тень чужой улыбки. — Что же, fortuna favet stultis. Я выполню твою просьбу. Колдун поднимается медленно, и его длинные темные одеяния тянутся за ним бархатными тенями. Он мог бы походить на священника. В ритуальной мантии, расшитой серебром по широким рукавам, с его необычным лиловым цветом глаз и тонкой улыбкой, думает Дазай, колдун был бы самым безбожным и красивым священником, которого он когда-либо видел. — Как тебя зовут, юноша? — внезапно произносит колдун, скрываясь в лабиринте из комнат, и тут же, спустя мгновение, возвращается, что-то держа в сомкнутой ладони. — Дазай. Дазай Осаму, — пожимает плечами и тут же добавляет, — а у тебя есть имя, колдун? — А как же, или ты думаешь как я появился на свет? Я тоже когда-то был человеком. Зови меня Фёдор. Фёдор Достоевский, если угодно. Колдун подходит ближе, останавливается аккурат на расстоянии вытянутой руки от Дазая и смотрит насмешливо. — У тебя еще есть шанс передумать. Впрочем, последний. Дазай, ты уверен, что тебе под силу заплатить цену, которую я назову? — шепчет Фёдор, и аккуратно хватает чужую руку. — Любую из цен, — выдыхает Осаму и улыбается широко, когда колдун в его пронзительном взгляде находит словам подтверждение. Что-то липкое и прохладное касается его ладони, и Дазай секундно вздрагивает, ощущая чужое поглаживание. В клетке из цепких пальцев его кисть неуверенно дергается, когда осторожным движением колдун размазывает по его коже пахучую мазь. Раны и ссадины тут же печет огнем, но вместе с тем Дазай с удивлением наблюдает, как быстро спадает припухлость его травмированной обгорелой кожи. — Спасибо, — слабо улыбается он, рассматривая заживающие ссадины. — Не стоит, — колдун кивает, и не отпуская чужой руки, заглядывает с интересом в глаза, — цена спасения сотни жизней людей соразмерна цене твоей молодой и непокорной души. Что скажешь, Дазай? — Цена за дождь неприлично высока, но, кажется, ты искусен в нечестных сделках, — Осаму смеется и понижает голос до насмешливого шепота, — говорят, у тебя самого нет души, это ведь правда, колдун? — Правда, — тянет Фёдор и улыбка его режется остротой на уголках бледных губ, — так что ты, согласен? Дазай пожимает плечами и кивает уверенно. Одна лишь убогая душа в обмен за спасение сотни жизней — эта мысль растекается в сознании липким приятным сиропом и вяжет на искривленных губах. У колдуна души нет. Дазай наблюдает, как тот отходит к столу, перебирает хрустящий пергамент и слабо хмурится. Смотрит, как тот бледными худощавыми пальцами поправляет пряди чернильных волос плавным движением, как тонкие плечи его остро просматриваются из-под слоев одеяний, и как красиво в отблеске свечей горят его необыкновенные фиолетовые глаза. Дазай смотрит и чувствует, что ни разу не против отдать душу этому нестерпимо красивому колдуну. — Нужен какой-то особый обряд? Ну, чтобы отдать тебе душу, — подходит и с интересом заглядывает за плечо колдуна Осаму, рассматривая древние тексты — и все как один, назло на латыни. Фёдор с усмешкой цокает, не отвлекаясь от хрупких бумаг, вытаскивает пару пожелтевших от времени страниц и поворачивает голову, слегка щурясь и скрывая в тени длинных ресниц внимательный взгляд. — Ты ее уже отдал, как только вошел в этот лес. Ты ведь знаешь, любому вошедшему сюда дороги обратно не отыскать, — лицо колдуна невольно оказывается совсем близко к лицу Осаму. И последнего отчего-то бросает в жар. — Много ли правды в слухах? — По крупицам с каждого соберешь и, может, выудишь ценные знания, — смеется Фёдор и опирается тазом о стол, пергамент из его рук небрежно улетает обратно к другим бумагам, откинутый легким движением. Осаму непонятливо смотрит, как тот рассыпается шелестом по столу, а насмешливый взгляд чужих глаз становится все острее. — Ну и зачем тогда эта сделка, раз уж душа моя — и не моя уже вовсе. — На добровольной основе забирать их на порядок приятнее. Насчет передачи души не беспокойся, отдашь, как придет свое время, — усмехается Фёдор и протягивает раскрытую ладонь, — а сейчас, возьми это. — Что это? На худощавой ладони слабо мерцает холодное серебро, тонкая цепь отражает мерцающий свет и вьется змеей, путаясь по чужим пальцам. На ее звеньях очаровывает взгляд аккуратный кулон в виде маленькой баночки, а внутри нее — кроваво-красное море, мажет по толстому стеклу и оседает на стенках вязким пигментом. — Что это? — повторяет вопрос Дазай и тянет руку, чтобы коснуться горячей подвески. — Амулет, талисман, оберег — назови как угодно — с ним демоны леса не тронут тебя. Внутри моя кровь, будь аккуратен и не потеряй, это все-таки ценная вещь. Дазай аккуратно берет кулон в руку и удивляется — тот действительно очень теплый на контрасте с ледяным серебром. Через прозрачность стекла ощущается чужая горячая кровь, законсервированная, она, кажется, никогда не остынет, не свернется и не засохнет. Осаму надевает кулон на себя и вертит на пальцах, поднимая вопросительный взгляд на колдуна. Тот тихо хмыкает: — «Обряд» все же нужен. Только не для передачи души, а чтобы наслать на деревни дожди. От тебя нужна всего-то одна здоровая корова, ну или три хромые — как повезет. Сходишь в свою деревню на закате и приведешь животину ко мне через лес. Остальное для ритуала я беру на себя. Вполне себе дешевая плата, ты так не думаешь? — А коровы тебе зачем? Неужели для жертвоприношения? — Дазай вздрагивает и с внезапной неуверенностью в глазах шагает назад. Секундный отблеск — но колдун тут же заметил чужое смятение и, оторвавшись от стола, оказался совсем вплотную. — О, — Фёдор оскалился, — не все слухи врут? Все верно, в этом мире за все нужно платить свою цену. А дыхание у колдуна холодное, морозом дотрагивается до пунцовых щек. Холодеет и в доме, распаленная жаром кожа чувствует гуляющий пронизывающий сквозняк. В глазах хозяина дома мутнеет лиловое море. Дазай, кладя руку на чужую грудь не ощущает биения сердца. — Я приведу, — уже более уверенно произносит Дазай, не отрывая руки от груди колдуна. Под пальцами — жизни нет, лишь тонкие кости ребер движутся в такт чужому дыханию. Под пальцами — едва человек, оболочка, без души и без жизни, не живая, ни мертвая — застывшая где-то на границах посмертия. Под пальцами чужое проклятие, и Дазай ощущает, что ему больше не страшно. Колдун лишь улыбается тонко, и тихо смеется взглядом, заинтересованно наклоняя голову. — Я приведу, — повторяет Осаму твердо и разворачивается, направляясь к двери, лишь повернувшись на мгновение кривит губы, — жди меня в полночь, колдун.

***

В деревне смрадно и душно. Дазай тенью скользит по узким тропинкам и петляет домами пока не выходит к обветшалой приземистой хижине. Хижина эта — вовсе не его дом, однако он прожил в ней всю свою жизнь, когда-то подобранный на реке сухощавой старушкой ребенок. Говорят, течение мягко несло его корзинку сотню миль, пока не оставило здесь, на песчаном берегу их отдаленной деревни. Дом уже как три года пуст, и Дазай больше не слышит мягкого голоса своей старушки. Лишь ветер бьет ставни и скрипят половицы. Осаму заходит внутрь и дожидается сумерек. С их наступлением собирает поясную кожаную сумку, кладет марлю и нож, склянку спирта и пару свечей. Кривит губы и подцепляет пальцами позолоченный крестик, запрятанный в дальнем углу комода, вертит его в руках и кидает к вещам — последняя память об этом месте. С домом он не прощается, лишь пару секунд стоит на месте и уходит уверенно, закрывая калитку и бросая на землю ключ. Он знает, ему здесь не место, и знает, что лес больше его не отпустит. Здоровых коров осталось две на деревню, Осаму сильно жалеет, когда, пробираясь во тьме, обвязывает одну веревкой и ведет к лесу на верную гибель. Вероятно, в деревне его проклянут, но Дазай улыбается, думая, что участь эта не намного страшнее того, что ему обещает колдун. Демоны леса его больше не трогают, и ровно к полуночи Осаму выходит к дому колдуна. Во дворе уже все готово. Колдун зажигает факела и скалится хищно, как только замечает Дазая. — Какая хорошая животина, самую лучшую отобрал у деревни? — Эта сама дошла, а хромые вряд ли дошли бы. Все равно пара недель, и ее ждала бы несладкая участь, — пожал плечами Дазай, слегка щурясь от жара дымящихся факелов. Веревка в его руке слегка дернулась, когда корова, испугавшись приближения Фёдора, подалась назад. — Ну что же ты, не бойся, мучить не буду, — колдун подошел ближе, поглаживая животное. В его руке пучок какой-то лиловой травы с резким запахом, и колдун прикладывает его к морде коровы, удерживает за голову и ласково хмыкает, когда та послушно наклоняет голову и больше не дергается. — Отведи ее в центр круга и оставь там, она больше не посмеет ослушаться. А сам подойди ко мне и оставайся до конца в стороне — такие ритуалы не терпят вмешательств. Дазай сделал как велено. Колдун зажег благовония трав, собранных джутовой веревкой в плотный пучок. Голова моментально закружилась от запаха, и белый дым разнесся по ветру. Фёдор прикрыл глаза, и Дазай, завороженный, наблюдал, как шевелятся беззвучно его бескровные обветренные губы, как дым от скрутки огибает его лицо и как подрагивают тени от его длинных темных ресниц. Внезапно Фёдор открыл глаза, и Дазай услышал шепот на другом языке. Словно в трансе он замер, когда лиловые глаза столкнулись с его собственными. Что-то в них неуловимо поменялось, насыщенность цвета пугала и завораживала, в лиловых глазах горел огонь, и Осаму мог бы поклясться, что видит, как пульсирует сонная артерия под тонкой кожей на чужой шее. Колдун ухмыльнулся и плавным движением начал ритуал. Его высокие сапоги по траве отсчитывали шаги, обойдя по кругу животное, он остановился перед ним. — Вот Агнец Божий, который берет на Себя грех человеческий, — заговорил шепотом Фёдор и опустился на колени, склоняя голову. Сверкнуло тонкое лезвие в его худощавой руке, и Дазай вздрогнул, когда по лесу разнесся душераздирающий вопль животного. Кровь окропила землю и бледные руки. — Ибо возмездие за грех — смерть. Фёдор склонился ближе к животному. Корова накренилась и бесформенной тушей осела на холодную землю, из пореза не шее толчками выбегала бурая кровь, и Дазай не смел отвести взгляда от потухающих жалобных черных глаз умирающего животного. — Истинно говорю тебе, ныне же будешь с Господнем в раю, — колдун рукой прикрыл омертвевшие глаза, и из его уст вновь плавно потекла латынь. Прошло не менее получаса, когда колдун, бездвижно сидевший на влажной траве все это время, вдруг шелохнулся. Дазай вздрогнул вместе с ним. Прислонившись к ближайшему дереву, он уже успел заскучать, как вдруг на его лицо упала капля воды. Осаму едва ли понял, что произошло, когда внезапно услышал звуки дождя, и через мгновение холодные капли ледяным потоком сорвались с неба. Одежда в секунды промокла. — Получилось! — Дазай улыбался. Мокрые волосы прилипли к его лицу, и он выбежал из-под дерева, подставляя руки под тяжелые крупные капли. Колдун поморщился, встал и, стряхивая с волос влагу, улыбнулся одним уголком губ: — Пошли в дом, если простудишься, я не стану тебя лечить. Дазай, постояв под дождем еще пару минут, последовал за колдуном, который уже успел скрыться за дверями дома. Как только он вошел, в него прилетело льняное, вышитое вручную по краям серым узором полотенце. — Оботрись. Дождь будет идти не менее трех суток, этого хватит, чтобы наполнить реки и вернуть влагу почве. Колдун стоял спиной к Осаму, с его волос по-прежнему капала вода. Дазай задержал дыхание, стоило колдуну, заправив прядь за ухо, небрежно сбросить с себя верхние одеяния, оставшись в одной хлопковой рубашке и темных штанах. Сквозь тонкую ткань просвечивалась чужая худоба и хрупкость линий бледных рук. Рубашка была подвязана поясом на тонкой талии и расшита узором из золотых нитей, от всего колдуна, от линий его поджатых губ до кончиков пальцев, с трудом можно было бы отвести взгляд. — Спасибо, — разрушая затянувшееся молчание внезапно хрипло произнес Дазай, — ты спас деревни от страшной гибели, и если душа моя — достойная плата, можешь забрать ее прямо сейчас. Повернувшись, Фёдор слегка поморщился, цокнул и в глазах его Дазай прочитал недовольство. — Не нужна мне твоя душа прямо сейчас, можешь расслабиться. Или уйти захотел? — и с тонкой улыбкой приблизился. С замиранием сердца Дазай почувствовал, как от колдуна пахнет жжеными травами и чужой кровью. И как от его рук исходит отчетливый запах ладана, когда чужие пальцы коснулись его волос, заправляя прядь за ухо. Дазай улыбнулся, перехватывая худое запястье. — Напротив, колдун, больше всего на свете я хотел бы остаться, — и почувствовал как чужая рука дрогнула в его легком захвате. — Вот как, ты можешь, — Фёдор помедлил, — тем более, что не найти тебе нигде места. Осаму печально улыбнулся и тут ж подался вперед, обжигая своим дыханием бледную кожу: — Как ты… как ты потерял свою душу? Во взгляде Фёдора больше не плещет огонь, и под пальцами Дазай не ощущает биения пульса. Он всматривается в чужое лицо, обрамленное влажными прядями, и видит в законсервированной оболочке лишь тень былой жизни, увековеченный в теле разум хранит недоступную мудрость, годы из одиночества и запретные знания. Фёдор смеется. — Я ведь уже говорил, за все в этом мире нужно платить свою цену. Она — плата за мое бессмертие, и она же — мое проклятие. Я сам ее отдал в жертву ради служения богу и навечно гореть ей в огне. Дазай медленно кивнул, не отводя взгляда. Лицо колдуна совсем близко, что чувствуется его прохладное дыхание, он замирает, когда встречается с ним взглядами. И подается вперед, оставляя едва осязаемый поцелуй на прохладных губах. Фёдор не отвечает и не отталкивает, лишь улыбается мягко, когда чужие губы отстраняются от его собственных. Колдуну едва ли нужно произносить вслух слова, он знает это — не благодарность и не привязанность, это что-то глубокое, что-то, что читается в чужом взгляде и отражается в его собственном. Он отстраняется от Дазая, отходит к столу и, обернувшись с улыбкой, тихо бросает: — Живи у меня и учись у меня, Дазай. Внутри тебя тьма — живая первозданная тьма, и, отвергнутый смертью, ты был послан ко мне судьбой.

***

Лето сменяет зимы, в круговороте теряется век, и лишь темный лес стоит не тронутый временем. Говорят, там поселился колдун. Говорят, что у него нет души. Дазай на это лишь ухмыляется, игриво пропускает сквозь пальцы чернильные пряди и хрипло смеется, пока прохладные руки исследуют его кожу и проникают под бинты на спине. У колдуна нет души, у колдуна в руках — его собственная.