Перемирие

Этот ужин Лайт перенёс куда как лучше — и следующий тоже. То ли из-за волшебного действия вещества, так заботливо предложенного ему Эл, — то ли ещё из-за чего-то. Приёмы даже стали приносить своеобразное удовольствие, не глубже обёрточного блеска — но всё-таки. В конце концов, в банальностях ничего страшного нет, и если просто тонко и вежливо их поддерживать (крыть нечем — подобная игра давалась Лайту легко, как прогулка) — то оно уж точно тебя не съест. С последнего он ушёл сегодня пораньше — и отправился в кабинет (если что, он может сказать, что забыл там книгу). Всё-таки, дипломатическая миссия — это одно, но у него было что-то не менее важное. Справедливость. Справедливость, которая постепенно прекращает быть эфемерным звуком — и обретает плоть. Плоть и имя. Кира — так его называли те, кто её увидел — а скорее почувствовал: ещё далёкий, но неуклонно нарастающий шум, озоновое дыхание. Готовый взойти на склоне заката старых империй новый мир — это даже побольше перемирия двух враждующих государств. Он не писал в листе Тетради Смерти, который привёз с собой, уже третий день. Пора бы и заканчивать эту вынужденную паузу. Пустующий кабинет со столом казался ему для этого идеальным пристанищем — да и чернильница на месте.       Все ужины начинаются и заканчиваются, как известно, поздно — стемнело ещё не полностью, но ночь наступала со скоростью цунами, обрушивающейся на берег: ещё немного — и тут не разглядишь собственных пальцев. Камин, как обычно, подмигивал драконьими глазами — давая ноль света. Лайт немного подвинул вечный бумажный бардак, чтоб освободить место для себя и подсвечника. Поверхность массивного стола — гладкая и немного скользкая: наверное, покрыта каким-то раствором от порчи древесины.       Список имён из-за перерыва оказался некоротким. Лайт переписал их, добавив время и условия — здесь регулярно писать он не может, поэтому нужно распределить смерти заранее в хронологическом порядке. Пока чернила не высохли, и листок убрать назад в бумажник было нельзя — для Тетради не имело значения, насколько записи чёткие, она подействует, даже если они окажутся испорченными – но сам Лайт должен потом смочь в них разобраться; взгляд его бесцельно блуждал по столу – и дрогнувший язычок пламени выхватил из ставшей совсем густой темноты часть газетной страницы. Он вспомнил, что в прошлый раз немало их обнаружил на этом столе. Вообще вырезки газет — не самая привычная рабочая документация предпринимателя или землевладельца — любого, кто носит английский титул. Статья — громкая, с напечатанным на весь разворот фото, — говорила о раскрытии какого-то дела о крупной краже. Лайту всё равно нечем было заняться, пока чернила сохнут, — он быстро разгрёб завалы: под ними оказались ещё газеты — все заголовки тоже о преступлениях — в том числе и об убийствах. Попалось и несколько отчётов. Ягами тут же вспомнил, что вводил ему в уши благородный м-р Смит, — в его первый день в Англии. «А в качестве занятия — раскрывает дела». Он быстро просмотрел имеющиеся газеты — конечно, в каждой статье упоминалось, что дело раскрыто частным сыщиком под псевдонимом L. Фотографии на газетных страницах, кстати, попадались только пойманных преступников — ну или счастливых обладателей возвращённых игрушек (так Лайт про себя прозвал драгоценности): сам Эл, похоже, публичности не любил. Лайт усмехнулся. Это он уже знал. Вообще, в самом факте занятия сыскной деятельностью ничего из ряда вон выходящего Ягами не видел — потому и на слова Смита он тогда обратил не особо много внимания (усталость и злость на монотонные бестолковые речи высокопоставленных особ тоже давали о себе знать): да, конечно, не совсем типично для английской знати, ну так ведь и Эл у нас — нестандартного покроя. Ему лично от дел какого-то детектива в Британии ни холодно ни… «Марк Лерой» Наверное, не было б никакой разницы, если б мозг ему прямо сейчас пронзила игла. Вот она — полоска, которая тогда глухой ночью зацепила его — полусонное, измученное кошмаром — сознание, — и не отпустила. Он взял вырезку в руку, пытаясь процарапать её взглядом — пусть она не выдержит первой и сама выдаст ответы на все вопросы. И рука у него чуть подрагивала. Да, он не посчитал слова Смита чем-то важным, чем-то более заслуживающим внимания, чем вся другая трескотня, что размазывала ему мозговое вещество тонким слоем по стенкам черепа. С чего бы? Не посчитал… Марк Лерой, Марк Лерой, Марк Лерой, Марк… Марк Лерой был военный дезертир из младших чинов — а впоследствии насильник и грабитель. Второе (и достаточная хитрость, чтоб привлечь внимание серьёзных следователей) привело его к — быстро скользнуть по мелкому шрифту — поимке с привлечением L (а похоже, гостеприимный хозяин огромного поместья не просто играется в мелкого сыщика — раскрытые дела-то достаточно громкие). А первое… Первое сослужило достаточную славу во время войны — чтоб новость смогла пересечь океан… Он не посчитал слова Смита достаточно важными, не посчитал, не… …И дойти до Лайта… Марк Лерой был одним из первых — и немногих — иностранных преступников, убитых после обретения Тетради Смерти. Немногих — потому что о большинстве других Лайт просто не мог знать… Он не посчитал… А зря. Действуя как животное — вслепую, по наитию, по нюху — он перевернул клочок бумаги, обратной стороной — чистой (мелкий шрифт не в счёт), — а теперь с жирной записью — от чужой руки. KIRA Лайт вскочил, проведя рукой по вороху бумажек: если это просто совпадение — и до Киры Эл никакого интереса нет, — просто одна жертва, на которой пересеклись у них пути… …А вот до японских преступников, статьи о которых лежат тут же, — Эл точно не должно было быть никакого интереса. Зато было Кире. Он помнил — ещё как помнил. Особенно первых, особенно сжимающий жар в висках, и — тут же — леденящий озноб, и рвота, и отвратительная слабость — именно в коленях. Потом прошло. Это же самые первые. И как он догадался?! Листок Тетради давно высох — но Лайт уже думать о нём забыл, закопал его под другими разворошенными страницами, похоронил — вместе с теми, кто остался на нём, — чёрным угольным отпечатком. Лайт наклонился, опустив подсвечник пониже — чтоб получше рассмотреть… На другой стороне каждой статьи — та же жирная, косая пометка, — как вызов. Как насмешка… Как призыв. — Интересно? От резкого неожиданного голоса над самым своим ухом Лайт дёрнулся назад — и тут же натолкнулся локтем на кого-то прямо у себя за спиной — рукой, в которой был зажат подсвечник, за время, которое он провёл здесь, — полный расплавившихся свечей. Чего и ждать было — от внезапного толчка горячий воск тут же выплеснулся весь — прямо ему на кисть. Лайт зашипел — и выронил тяжёлый канделябр на стол. Оно полыхнуло так, будто бумаги были пропитаны маслом — а не чернилами и кровью. Он инстинктивно попытался сбить пламя — плашмя по столу рукой — и огонь только «подскочил», точно рассерженное животное, которое он ударил. Бросившийся помогать Рюдзаки попытался выхватить ворох бумаг — и столкнул масляную лампу (Лайт вообще забыл, что она тут стоит, иначе не таскал бы с собой подсвечник), — ровно в стремительно растекающееся по столу пламя. Огонь взвился вверх метра на полтора, как выпущенный из бутылки джинн — так что они оба шарахнулись — почти отлетели — к стене. Почему-то время для загадывания желаний всегда неподходящее. Может, поэтому все сказки о них так дерьмово заканчиваются?! Пламя подмяло под себя уже всю столешницу и всё, что на ней лежит: довольная, урчащая стихия, всегда голодный зверь — тем более голодный, чем больше ему дать, — и собиралось скоро сбежать по ножкам вниз — где будут ему и день и пища. — Туши!!! — сквозь надсадный треск раздался крик Рюдзаки — точно сквозь стекло иллюминатора. Лайт рванулся к окну, сорвал с карниза тяжёлую гардину — и швырнул её на стол. То ли масло уже прогорело — но придушенный огонь плюнул раздражённо последний раз искрами — и погас. Ягами тяжело прислонился к стене — рядом с Эл, и медленно опустился на корточки. — Нет, вы точно диверсант, — в обычной задумчивой манере произнёс мистер лже-Ларрингтон, с неискренней жалостью глядя на пострадавший стол, с краёв которого медленно ссыпалась зола, точно извращённое отражение снега с рождественских крыш — в мире мертвецов и привидений, которыми пугают детей. — Теперь вы сожгли мои бумаги… Лайту вдруг захотелось схватить его за воротник — и приложить затылком о стену, — чтоб вытрясти лживое сожаление из голоса. Ха! — подумал он, интересно, как бы ты отреагировал, если б я подпалил что-то поважнее старых газет? Он бы без колебаний сжёг весь дом — лишь бы там оказались просто бумаги о доходах поместья и списки закупок. Лайт посмотрел на плоды их трудов — ему требовалось бы посмотреть, что там в сером прахе под гардиной, но пока Эл тут — нельзя. — Вы не обожглись? — услышал он вдруг голос. — Что? — Воском. Ах это — и раньше, чем он успел подумать, — лёгкое прикосновение к кисти — прохладное и лёгкое, странно не похоже на человеческое. Ему не было больно — и касание в любом случае не могло ПОПЫТАТЬСЯ принести облегчение, но в какой-то момент он поймал себя на мысли, что жаль… — Да… — протянул Эл, рассматривая голое окно, — сегодня вы тут спать не сможете. И надо будет сказать горничной, что, пожалуй, не стоит покупать этот раствор для мебели… Усталость дала о себе знать — Лайт встал и, ни о чём больше не думая, добрёл до кровати — и повалился на неё. Уже погружаясь в сон, он вдруг отметил: вот уже третий день его пребывания здесь, но, несмотря на обещание, Рюдзаки так и не распорядился приготовить ему комнату. Поверхность мягко прогнулась под ещё одним весом — как тихая, спокойная вода, что, расступаясь, принимает всё, что ей ни дать. И Лайт почему-то понял, что спать он будет снова глубоко и спокойно, — будто этот вес сняли с его собственных плеч — и бросили в омут, и вода сомкнулась над ним, чтоб через секунду не осталось и следа. Надо бы проверить завтра злосчастный кабинет, — успел подумать он. Впрочем, написанное всё равно нельзя было отменить — он знал — даже если сжечь листок. Так что здесь он мог абсолютно не волноваться: Кира продолжает идти вперёд — и его путь на несколько имён короче. Уже отпуская сознание, он подумал, как же его поражали законы Тетради, — и что так в ней привлекало: более незыблемые, чем само время. Абсолют постоянства. Как смерть. Как солнце.