pour qui ces ignobles entraves

Они приканчивают блинчики — Азирафаэль свои с шампанским и апельсиновым соусом, потом Азирафаэль же порцию Кроули, невзначай придвинутую ему под руку, с густым шоколадом и веточками мяты, — и официант, не знающий, что и думать насчет такой странной парочки в их приличном заведении (с наградными лентами и бутоньерками не ходят по ресторанам, но Кроули не будет указывать на это ангелу, который уже один раз за сегодня лишился костюма), приносит им десерт и еще одну бутылку вина; Кроули наблюдает сквозь очки, как Азирафаэль деликатно слизывает сливочную начинку с кончиков пальцев, салютует бокалом — Азирафаэль с энтузиазмом отзывается, — и ждет, пока он сделает глоток, прежде чем спрашивает: — Так зачем ты на самом деле прибыл во Францию? К его чести, Азирафаэль не давится, даже если вопрос застал его врасплох. Он аккуратно промокает поджатые в тонкую полоску губы салфеткой и смотрит неодобрительно. — Ты не веришь, что я захотел блинчиков? — только этот ангел может быть недоволен, что кто-то преуменьшает его любовь к французской кухне. Кроули пожимает плечами, чувствуя некоторое тепло внутри (он любит напоминать себе, что на фоне всего, что он сделал в этой бессмертной жизни, он может гордиться как минимум тем, что придал Азирафаэлю толчок в сторону греха чревоугодия). — Верю. Но, серьезно? Только ради блинчиков? — И булочек бриошь, — Азрафаэль в подтверждение отламывает еще кусочек и деликатно берет его губами, не оставляя ни крошечки на пальцах. — Ради блинчиков и булочек, — повторяет Кроули, растягивая гласные. — Точно. Уважительная причина. Он больше не давит, да ему и не нужно, самые сочные блюда получаются, когда дичь долго томится в собственном соку; он допивает вино, Азирафаэль доедает десерт, воровато озираясь (никто, кроме Кроули, не смотрит, а Кроули поощряет) проводит по тарелке пальцем, чтобы собрать остатки начинки, с негромким стоном наслаждения облизывает палец, потом губы, потом вздыхает, складывает салфетку на коленях в четыре раза, прежде чем убрать на стол, и только тогда говорит: — Ладно, если ты так настаиваешь, у меня действительно была еще одна причина. Если бы Азирафаэль был кем-то другим, если бы Кроули был кем-то другим, он бы ожидал, что сейчас ангел скажет: я скучал по тебе. Я хотел тебя увидеть. Но это невозможно — не для них и не в этом мире; вместо этого Азирафаэль бросает на него короткий взгляд из-под ресниц, из самого уголка глаз, взгляд такой невинный, что у Кроули пропускает удар его бесполезное сердце, и тепло внутри превращается в разгорающийся пожар, потому что он знает, что означают такие взгляды. — Я надеялся, что ты сможешь мне кое с чем помочь, — говорит Азирафаэль, скромный, как странствующий монах, который не рассчитывает более чем на подстилку из сена и миску супа, добрый сэр (в конце они всегда оказываются ангелами под прикрытием и даруют гостеприимным хозяевам все мирские блага); и это звучит лучше, чем самое откровенное «я люблю тебя». — Я оплачу счет, — говорит Кроули, что означает, что он небрежно щелкнет пальцами, и чьи-то карманы немного опустеют. /// Даже чужую одежду Азирафаэль снимает и складывает со всей тщательностью и аккуратностью. Под чудеснутыми с палача кюлотами обнаруживаются устаревшие на пару десятков лет панталоны в кружевах, слишком нежные и аристократичные для грубого революционера; Азирафаэль смотрит чуточку несчастно, но решительно, снимает и их — Кроули успевает задержать бесполезное дыхание, — и больше не снимает ничего, так и стоит, переминаясь с ноги на ногу, в смешной шапочке и чулках, с руками, сложенными на животе поверх жилета, с крепко сплетенными в замок пальцами и нервно поигрывающими друг с другом большими пальцами. — Ого, — говорит Кроули, не пытаясь скрыть, как высоко поднялись его брови. — Ммм. Хочешь что-то объяснить? Азирафаэль вздыхает — тоже чуточку несчастно, но в основном с тем раздражением, которое испытывает человек, который знает, что если съесть слишком много жирного на ночь, придется страдать желудком, и не может винить за последствия никого, кроме себя, но очень хотел бы мочь. — Как я уже сказал, мне урезали бюджет на чудеса, потому что я пользовался ими слишком часто и по мелочам, — Кроули заторможенно кивает, все еще не в силах оторвать взгляд. — И Гавриил, кхм. Он явился сообщить мне об этом лично — для дополнительного внушения, я полагаю, — как раз когда я... был занят. — Занят. — М-хм, — пальцы начинают двигаться быстрее, еще чуть-чуть и Азирафаэль единолично изобретет аэродинамическую турбину. — Это был чудесный вечер, я вернулся из оперы — давали Аксура, тебе бы не понравилось, в переводе потерялась вся острота, но музыка все еще была хороша, — Кроули делает пальцами жест, намекающий разворачивать историю быстрее, — и я вернулся, конечно, не один... — Конечно, — соглашается Кроули тоном, который должен абсолютнейше заверить ангела, что это нормальный порядок вещей: вода, испаряясь, превращается в облака, облака проливаются на землю дождем, Азирафаэль не приходит из театров один. Актеры обожали его еще во времена Шекспира, все эти размалеванные сценическим гримом хрупкие юноши в дамских платьях, которые взглядом рисовали на благовоспитанном и обеспеченном мужчине цель и метили в самое яблочко; они липли к нему, сколько бы Кроули не закатывал глаза от такого бесстыжего флирта (даже он так не опускался, а он буквально ползал по земле на брюхе, ниже некуда), а Азирафаэль был только рад обеспечить вино, ужин и протекцию более чем одного вида подающим надежды талантам. Постель Азирафаэля не только гарантировала стремительный подъем в карьере — умелые любовники жили долгую, безбедную жизнь, и после смерти попадали в рай вне очереди; но еще это была постель Азирафаэля, и для многих это было наградой само по себе. — В общем, ты можешь себе представить: я в постели, на четвереньках, все так замечательно развивается, и тут посреди моей спальни происходит явление архангела, — Кроули представляет даже слишком хорошо. Особенно первую часть. — Мы с мгновение смотрим друг другу в глаза, а потом... начинается... и вот, — он неловко кривится. — Легко отделался, — отмечает Кроули. — Раньше за такое топили. Сразу всем континентом. — Не говори глупости, — Азирафаэль обиженно оттопыривает нижнюю губу. — Ты прекрасно знаешь, что тогда причиной было рождение нифилимов. И я достаточно однозначно объяснил Гавриилу, что в моем случае об этом можно не волноваться. Азирафаэль, помнится, ужасно гордился своей аргументацией. Фактически, как он объяснил сначала Кроули, потом своему небесному начальству, и потом снова Кроули, но уже с подробными комментариями о том, как архангелы восприняли его презентацию, никаких рисков создания нифилимов не было до тех пор, пока он остается принимающей стороной, так как воображать себе матку и все сопутствующие органы было бы слишком даже для него [1], а никакого стремления быть стороной, прикладывающей усилия, у него не было. — Тогда чего же он распсиховался? — По официальной версии, плотские утехи отвлекают меня от исполнения обязанностей. Оказывается, он посылал мне голубя с предупреждением о визите за пару часов до этого, и я пытался объяснить, что я не мог его получить, потому что в это время я был в опере и в здание не пускают уличных птиц, но Гавриил, разумеется, не слушал, — Кроули кивает в такт, и здесь Азирафаэль понижает голос, как будто делится неприличной сплетней и не хочет, чтобы кто-то ее подслушал, хотя в комнате никого, кроме них двоих и Богини, которая вездесуща и всезнающа и в любом случае уже в курсе. — Но, если честно, я думаю, он просто смутился и из-за этого немного погорячился. Знаешь, чтобы не потерять лицо? Кроули представляет себе Гавриила, который за добрых пять тысяч лет наблюдал процесс зачатия дважды, оба раза наложением рук, и деторождения — тоже дважды, оба раза из ребер, и его реакцию на то, как подчиненного ангела в самом плотском смысле из возможных наяривает у него на глазах какой-нибудь человеческий мальчишка с подведенными глазами. — Должно быть, это было травматично, — говорит он почти сочувствующе. Азирафаэль всплескивает руками и издает отчаянный стон. — Еще бы! У меня упало все, что могло упасть, и мало того, ему ведь нужно было явиться во всем величии божественного сияния и четырнадцати крыл, так что два лучших танцора труппы немедленно ударились в религию и тем же утром ушли в монастырь! — Подожди, их было двое? — Кроули торопливо перерисовывает картинку в своей голове. — Трое, — шмыгнув носом, поправляет Азирафаэль. — Но, к счастью, Эдвард всего лишь уверился, что это белая горячка, и с той ночи больше не пил. — Еще вопрос, кто больше пострадал, — отмечает Кроули слегка рассеянно (все еще пытаясь сложить анатомический паззл в голове). — В монастырях хотя бы наливают. Пару мгновений они мечтательно молчат, погружаясь в воспоминания. Азирафаэль провел в монастырях много замечательных десятилетий — вино, сыр и большие библиотеки притягивали его вернее, чем слово божье, а Кроули время от времени заглядывал в гости, если ему везло и монастырь был не настолько святой, чтобы обжигать ему ступни. Потом Азирафаэль прокашливается, переминается с ноги на ногу и тоном, который можно было бы назвать капризным, если бы речь не шла про ангела господня, принципалити, стража восточных врат, и так далее, и тому подобное, интересуется: — Так ты поможешь? — А что я, по-твоему, могу тут сделать? — интересуется Кроули в ответ, разглядывая не столько отполированный металл, сколько свое искаженное отражение в нем. Он, конечно, не похож на те чудовищные агрегаты, которые оставляли на своих женах вельможи, отправляющиеся в крестовые походы. Нет никаких громоздких замков и зубастых отверстий — нет вообще никаких замков и отверстий, пояс совершенно цельнометаллический и вдобавок прилегающий к коже так плотно, что под него волоса не просунуть. По работе сразу видно, что сотворена она чудом, да и металла такого на земле наверняка нет. Кроули не уверен даже, не обожжет ли он его пальцы, если он решится его пощупать. — Ты уже пробовал кусачки? — Кроули! — Я помогаю! — Я надеялся, — Азирафаэль переминается с ноги на ногу, и отражение Кроули в отполированном до зеркальности металле искажается десятком новых способов, выпячивая один золотой глаз больше другого, — что твоя помощь будет более существенной. — Это какой? Поправка: Азирафаэль не просто переминается, он делает волнообразное движение всем телом, напоминая пудинг, по которому ударили ложечкой, и довольно вздыхает. — Я думал, мы могли бы устроить битву, как в старые добрые времена, — он имеет в виду инсценировки, которыми они щедро закрывали квоту побед за свою сторону раз в столетие, когда деревья были выше, трава зеленее, а отчетность проще. — По ужасному стечению обстоятельств ты победишь, — что, конечно, бред, потому что тот факт, что Азирафаэль отказывался прикладывать какие-либо усилия в постели, не означал, что он не может скрутить Кроули одной рукой, если ему захочется. Ангел господень, принципалити, все дела. — И тогда... наложишь на меня свои демонические руки, и в качестве трофея заберешь... ммм... это. — Твое целомудрие? — Кроули поднимает бровь. Азирафаэль вспыхивает недовольными розовыми пятнами на скулах. — Представляю, как ты будешь безутешен. — Кроули, сосредоточься, пожалуйста, я в тяжелом положении! — Да я уж вижу. Давно ты так? — Шесть, — бормочет Азирафаэль, и Кроули быстро прикидывает, что шесть месяцев на голодном пайке Азирафаэль бы не выдержал. — Шесть недель? — Шесть, — Азирафаэль прокашливается, — дней. Какая разница, Кроули, зная Гавриила, это могут быть шесть лет или шесть тысяч лет и я не готов рисковать! — Шесть дней! — Кроули с трудом может говорить между приступами беззвучного хохота, от которого Азирафаэль покрывается розовыми пятнами даже на бедрах. — Ты не продержался даже неделю! Шесть... ах-ха-ха! Полагаю, небесам стоит отметить, что хотя бы это было не шесть часов! — Кроули! — Шесть дней! — Кроули утирает проступившие слезы, поднимает взгляд на раскрасневшееся лицо, и отмечает совершенно трезво и без капли насмешки: — Кто-то мог бы сказать, что тебе просто нужен был повод. Кто-то — мог бы. Но Азирафаэль не скажет, он только подожмет губы и посмотрит Кроули за плечо, и Кроули не скажет тоже, но аккуратно проведет подушечкой пальца под подолом рубашки, над самым краешком пояса верности, и цокнет языком, как умудренный опытом портной, которому принесли любимое платье, ставшее меньше на три размера аккурат перед выходом в свет. — Посмотрим, что можно с этим сделать. Широкий письменный стол завален бумагами и безделушками, которые Кроули бесцеремонно сметает на пол (часть его всегда по-детски радуется возможности создать немного хаоса). Азирафаэль неодобрительно поджимает губы и подчеркнуто деликатно отставляет в сторону письменный прибор. Кроули не говорит ему, что он зря старается и владельцу все это никогда уже не понадобится, что он был где-то среди первых трех сотен жертв Жан-Клода [2]. Когда он усаживается на стол пухлыми ягодицами, металл негромко звякает об полированное дерево столешницы. Азирафаэль складывает ладони на коленях, держит спину прямо, подбородок — высоко. Кроули медленно обходит стол, как будто взгляд со спины даст ему какую-то новую информацию (нет, но Азирафаэль слегка ерзает, когда перестает его видеть, и волоски на его шее встают дыбом). В письменном наборе есть лупа — Кроули берет ее, вертит в тонких пальцах. Просто чтобы выглядеть серьезнее. — Тебе удобно? Не больно? — Азирафаэль удивленно моргает и снова ерзает, как будто прислушиваясь к ощущениям. — Нет, что ты. — Сидит очень плотно. — Чудеса, — вздыхает Азирафаэль. — М-хм. Что, если снять его чудом? — Ну, я этого сделать не могу, потому что мои чудеса попадут в отчетность и Гавриил потребует объяснений. Кроме того… — он делает паузу и смущенно отворачивается, когда Кроули направляет на него любопытный желтый глаз через лупу, — Гавриил все-таки архангел. Я не уверен, что я смогу, даже если очень захочу. — Ах. Азирафаэль несчастно кивает. — А что привело тебя к мысли, что моих чудес будет достаточно, чтобы снять чудо, наложенное архангелом? На мгновение Азирафаэль замирает с тревожно приоткрытым ртом, и в дрожании розовых губ и широко распахнутых голубых глазах Кроули видит что-то, близкое к чистой панике. — А ты не можешь? Это не тот вопрос, который они обсуждают часто. Кроули — демон не низшего порядка, но и не князь, граф или хотя бы маркиз ада, он занимает ту нишу, которую в будущем назовут «менеджеры среднего звена», только в его случае менеджмент предполагает ноль подчиненных и отдел размером со всю землю. Ранг Азирафаэля известен им обоим, в конце концов, ангельский этикет предписывает представляться по форме, включая позицию в ангельском воинстве. Кем был Кроули до Падения? Азирафаэль никогда не спросит напрямую. Он чудовищно щепетилен там, где, как он полагает, у Кроули больные места, будь то ушибленное при падении с лошади добрых триста лет назад колено или воображаемая «травма» от падения с более серьезной высоты. Но он любопытен. И не слишком изощрен в искусстве непрямого допроса. Примерно раз в столетие, когда они выпивают достаточно, чтобы наутро списать на алкоголь любые странности, он заводит разговор о чем-то, связанном с небесами. «Ты помнишь, как Майкл принимает экзамен по строевой подготовке? Бррр!», «о, эти ужасные формы номер девять тысяч пятьсот — ты когда-нибудь такие заполнял?», «знаешь, как они смотрят на тебя, если ты рангом ниже доминиона и имеешь наглость отправить запрос на командировочные?». Кроули старается его не поощрять. Не стоит поддерживать в его светлой голове иллюзию, что в Кроули осталось что-то от того ангела. Но как же сложно иногда удержаться. — Ну-у, я-я этого не говори-ил, — Кроули пожимает плечами, запускает пальцы в волосы, забыв про тщательно уложенные по последней моде кольца кудрей, прислоняется бедром к столу. — Но я раньше не пробовал, так что... На этот раз Азирафаэль немного медлит с ответом, и только через несколько секунд выговаривает с осторожностью, которую обычно можно услышать только если обсуждать с ним эфирно-оккультную политику и условия Соглашения. — В любом случае, я уверен, что ты… с твоими демоническими способностями… и змеиной хитростью… непременно что-то придумаешь, дорогой. И в этом он, разумеется, прав. Видоизменив руку — совсем немного, выпустив только один изогнутый обсидианово-черный, острый, как серп, слабо пахнущий серой и разогретым металлом коготь, — он медленно проводит черту. От движения рассыпается ворох мелких белых искр и раздается негромкий, не слышимый человеческим ухом звон, как будто десятки колоколов вразнобой зазвонили на всех семи небесных сферах. Азирафаэль дрожаще выдыхает и закусывает губу. Он смотрит на Кроули — а Кроули смотрит на дело рук своих и разочарованно цокает языком. Коготь, который может вскрыть металлический доспех и грудную клетку под ним легко, как банку сардин, на поверхности пояса оставляет едва заметный белый росчерк, который под его взглядом постепенно сглаживается, словно его и не было. Не то чтобы он надеялся, что получится с первого раза, так что это не сильно разочаровывает. — Могло быть хуже, — отмечает Кроули. Азирафаэль издает слабый заинтересованный звук, и он поясняет развернуто: — Знаешь, демоны, ангелы, несовместимые сущности. Вдруг бы оно взорвалось прямо на тебе. Азирафаэль вспыхивает мгновенно и звонко шлепает его по запястью. — Демон! — М-хм, как я и сказал. — Злодей и, и, и паразит! Ты думал, что он взорвется?! — Я допускал такую возможность. — Я передумал. Я иду к ближайшему кузнецу, — он ерзает на столе с самым хмурым видом, неубедительно пытаясь соскочить. Кроули хватает небрежно перехватить его руку, тоже за запястье, и крепко сжать, чтобы он снова замер и заморгал светлыми ресницами. Принципалити — он может вытереть им пол в любой момент и уйти куда угодно. Кроули медленно приближает эту руку к лицу и аккуратно трогает губами почти прозрачную кожу над синей жилкой, бьющейся в ровном, неторопливом ритме. — Спокойно. У меня есть план, я же сказал. — Ты не говорил, — отвечает Азирафаэль, еле шевеля губами. — Теперь говорю. И он почти наверняка не включает в себя газовую горелку. Азирафаэль лягает его пониже колена, но не всерьез, без души. Кроули щелкает пальцами, и в его ладони появляется маленький флакончик. Еще один щелчок, на этот раз по стеклянной пробке, и она поддается, после чего на языке немедленно оседает густой лавандовый запах. Азирафаэль заинтересованно шевелит носом, потом хмурится. — Твой следующий шаг — это что, смазать меня, как, как, как палец, на котором застряло кольцо? Такое действительно случалось однажды, и Азирафаэль тогда посмотрел на него так панически, «о, Кроули, это же мой ангельский знак отличия, я не могу его сломать, что делать!». Кроули в ответ медленно втянул его палец в рот, смачивая слюной и старательно не думая о том, что простейшее чудо, даже не требующее щелчка пальцами, могло бы исправить положение буквально за секунды. Азирафаэль округлил розовые губы маленькой буквой «о». Кроули обернул длинный змеиный язык в два оборота, над и под кольцом, плавно потянул, и на языке протянул кольцо Азирафаэлю, когда отпустил палец. «О», сказал Азирафаэль слабо, и Кроули подмигнул и сказал «видишь, нужно было просто добавить немного смазки», и Азирафаэль покраснел, прерывисто выдохнул и ответил чопорно, глядя в противоположную от демона сторону: «ты всё опошлил, поэтому я не буду говорить тебе „спасибо“». Что означало «спасибо». — Проверить же не помешает? — Азирафаэль начинает обиженно сопеть, но прекращает, когда Кроули опускается на пол: сначала очень медленно на одно колено, потом на второе. Как давно он не оказывался в таком положении? Это было в тысяча двести девяносто первом или в тысяча девяносто шестом? Или еще раньше, в пятисотом, в пятидесятом? Кажется, Азирафаэль был слишком пьян, чтобы разуться самому. Или ему нужна была помощь с доспехами. Или он запутался в юбках. Не так уж важно. Причины находились всегда, с определенной периодичностью, такой же изнуряюще-медленной, но неотвратимой, как движение тектонических плит. Он достаточно высокий, чтобы даже так его лицо было всего на голову ниже Азирафаэля, но смена ракурса открывает новый удивительный вид: тень от ресниц на розовых щеках, блеск глаз под тоненькими веками, изгиб губ, мягкая складка второго подбородка. Азирафаэлю тоже нравится то, что он видит, если судить по тому, как подергивает стянутое кружевным воротничком горло, когда он сглатывает. Под его взглядом Кроули аккуратно подворачивает заканчивающиеся выше колена чулки, обнажая покрытую золотыми волосками кожу. — Ты думаешь, это сработает? Дьявол, да конечно же нет, они же не в мультфильме [3]. — Предпочитаешь начать с горелки? — он делает вид, что собирается встать с колен, и Азирафаэль надавливает ему на голову так сильно, что дрожь пробегает вдоль позвоночника. Так что он с молчаливого одобрения ангела разливает масло сначала вдоль верхней кромки пояса (Азирафаэль тщательно, как переступающая лужу барышня, подбирает длинные полы рубашки, чтобы на них не появились жирные пятна), потом на свои ладони. — Какое хорошее масло, — бормочет Азирафаэль, прислушиваясь к ощущениям. — Такое… масляное. И запах приятный. — Для тебя только самое лучшее, ангел, — отзывается Кроули, растирая масло по ладоням. — Уверен, ты говоришь это каждому, кого раскладываешь на столе. — М-хм, — соглашается Кроули [4]. — Это лаванда. Поможет расслабиться. Ты такой напряженный, уверен, это только все усложняет. — Эта фраза действительно на ком-то работает? — интересуется Азирафаэль, приподняв одну бровь (левую, самую высокомерную). — Квоты закрываются, — туманно отвечает Кроули. — Уверен, что не твоими стараниями, — но потом Кроули накрывает ладонями его широко расставленные бедра, и даже не начинает массировать, просто поглаживает, и этого хватает, чтобы Азирафаэль выдохнул с блаженством, которое должно быть зарезервировано только для амброзии и распевания божественных гимнов. Внутри Кроули борются два греха, похоти и гордыни, и не ясно, который побеждает. Нечасто выдается возможность так спокойно и тщательно изучить потайные уголки ангельского тела. Кроули растягивает момент, втирает масло в каждую ямочку и каждую полоску растяжки; Азирафаэль мягкий везде, но бедра, ягодицы и пухлая складка живота над металлом пояса — это особо щедрые территории. Иногда Кроули думает, что это что-то вроде божественного замысла, что Азирафаэль формами так похож на кремовые торты и зефирные десерты, которые он так любит; но, следуя этой логике, сам Кроули должен был бы быть похож формой на Азирафаэля, и это создает какой-то порочный замкнутый круг. — О чем задумался? — спрашивает Азирафаэль тихо, поерзав на столе. От взгляда Кроули не укрываются вставшие дыбом светлые волоски, и он растягивает губы в улыбке. — Гадаю, как работает эта… штука… на тебе. Ты под ней вообще что-то чувствуешь? — У меня под ней всё… в рабочем состоянии, — Азирафаэль снова неловко ерзает. — Как, гм, в момент, когда она на мне оказалась. — Бедняжка. Ты хотя бы успел…? — Это имеет значение для того, что ты делаешь? — Азирафаэль выгибает бровь. Имеет, только очень смутное. Кроули с интересом естествоиспытателя выписывает пальцами круги и спирали, еле ощутимо, как Азирафаэль втайне любит и ненавидит, потому что от такой легкости его продирает мурашками до самого копчика. Небеса не ищут легких путей, было бы слишком просто не съесть яблоко, если бы яблоню держали под замком и все такое; наверняка Азирафаэль чувствует все под слоями металла, чувствует — если ногтями по внутренней стороне бедра, чувствует — если губами к коленке, чувствует — ерзает, вздыхает, а помочь себе не может. Бедный мягкий, разнеженный, ужасно фрустрированный ангел… — Кроули, я начинаю подозревать, что ты просто… пользуешься… моим положением в своих демонических целях, — уведомляет Азирафаэль сдержанно. Кроули поднимает на него лучезарный золотой взгляд, невинный, как… что-то очень невинное. Цыплята. Утята. Сердечки ромашек. Разумеется, он пользуется положением. Он демон. Что-то в мире непоправимо сломается, если он не будет пользоваться положением. И тем не менее, эй. — Вот такого ты обо мне мнения. Не уверен, должен ли я после этого вообще тебе помогать. — Разве ты не должен считать это комплиментом? — парирует Азирафаэль. Туше, и раздражение в его натянутом, как струна, голосе, дает Кроули ясный намек на то, что ангельское терпение не бесконечно и ему действительно нужно приложить усилия, поэтому он награждает круглую розовую коленку поцелуем, от которого Азирафаэль вздрагивает всем телом, и рывком поднимается на ноги. Кровь, изрядно застоявшаяся в регионе паха, стремительно бросается в затекшие конечности. Эрекцию это не уменьшает. Азирафаэль, будучи крайне воспитанным и глубоко британским ангелом, делает вид, что он на нее не смотрит. Это не значит, что у него это хорошо получается. Кроули растирает масляные ладони, впервые чувствуя укол нервозности. Азирафаэль рассчитывает на его план, и нет, у него правда он есть, этот план, но он базируется исключительно на предположении, что все в этом мире — будь то люди, демоны или ангелы [5], — очень, очень сильно тупые. За пять с лишним тысяч лет жизни Кроули неоднократно убеждался в том, что так и есть, но с каждым новым разом он все сильнее ожидает, что сегодня его везение кончится и он впервые встретит кого-то компетентного на своем пути. С его удачей это обязательно случится у ангела на глазах. Азирафаэль следит за его жестами, затаив дыхание, с доверчивостью жертвенного ягненка в голубых глазах. — Не бойся. Больно не будет, — говорит Кроули, просто потому что хочет увидеть, как эти глаза распахнутся еще шире от страха; и аккуратно накладывает на металл обе ладони. Йеп, это определенно ангельская работа. Не в том смысле, что она отличается особой благостностью, просто у вещей, созданных из ничего (редкие исследователи из числа людей, которым довелось споткнуться об тайны вселенной, не могли определиться, считать ли намерение за некое сырье), был свой особый отпечаток. Отсутствие отпечатка. В общем, никакой своей личности, которая неминуемо складывается у материального объекта, особенно старого материального объекта, из суммы факторов, включая место, из которого этот объект родом, материалы, из которого он изготовлен, назначение и то, насколько хорошо им пользовались. В каждой из золотых пряжек на атласных туфлях Азирафаэля больше характера, чем у некоторых демонов низшего порядка в аду; в одеждах, которые сотворил для себя Кроули этим утром, выходя на улицы Парижа, нет никакого характера, кроме характера демона, который их воплотил. Азирафаэля бы такое свело с ума, но Кроули это скорее нравится. Чтобы какие-нибудь шнурки и подтяжки имели свою волю и сопротивлялись его влиянию? Спасибо большое, ему за это не платят. Так вот, пояс верности на Азирафаэле такой же безликий, как панталоны Кроули, только вместо серно-зловредного демонического отпечатка Кроули чувствует в нем привкус безошибочно архангельского высокомерия, каждая молекула несуществующего на земле сплава обернута в кричащее «Славься, О, Гавриил, Посланник Божий». Бесполезно пытаться уговорить этот металл поддаться стороннему влиянию, ни демон, ни ангел не сможет начудесить не то что выход из положения, но даже хотя бы замочную скважину. Только архангел лично может здесь приказать. Нууу. Не обязательно лично. Видите ли, иногда для того, чтобы иметь доступ к самому секретному, не нужно иметь статус лица, особо приближенного к трону Божьему. Иногда достаточно быть незаметным и незаменимым. Как уборщица в крупной компании, у которой есть ключ-карты от всех дверей. Как курьер или разнорабочий в форме, которого без вопросов пропускают в закрытые помещения. Как сисадмин, которому дают доступ к компьютеру начальника, потому что старый пердун не может запомнить, какая кнопка открывает для него интернет. Чаще всего эти люди совершенно безобидны и просто хотят делать свою работу. Но если вы собираетесь пинком под зад вышвырнуть в лужу серы половину компании, не забудьте сменить пароли. На всякий случай. Закусив губу, Кроули фокусируется на задаче. Он не был на Небесах почти шесть тысяч лет; он не знает, кто сейчас отвечает за безопасность там, наверху, насколько все изменилось, какие стоят защиты, но разбуди его кто-нибудь ночью, чтобы спросить, какой пароль использует архангел Гавриил на своих личных проектах, и он ответит «вы уже пробовали «Гавриил12345»?» [6]. Что насчет «Гавриил54321»? Что насчет «Г@вриил12345»? Что насчет… Нет никаких фанфар, никаких фейерверков, просто попытки с пятой или шестой архангельская магия принимает его обращение спокойно, как прохладная вода ныряльщика, раз — и он подцепляет её кончиками пальцев, два — и он беззвучно командует молекулам разойтись, и по гладкой поверхности пояса пробегают две тонкие трещины, по которым он распадается на половинки. Кроули встряхивает кистями рук, сжимает и разжимает пальцы. Азирафаэль смотрит на него так, словно он как минимум зажег на небе звезды. Его распахнутые глаза, его округлившиеся розовые губы, его слегка тронутые румянцем щеки, все это излучает что-то мягкое, что-то живое и трепещущее, и, если бы кто-то спросил, то еще и ощутимо золотистое. — О, — выдыхает он почти беззвучно. — О. Ты… правда смог. — Пустяк, — отвечает Кроули, пожав плечами, просто потому что ему нравится, как у Азирафаэля дрожат ресницы и срывается дыхание, как он даже не пытается скрыть восхищение, и обожание, и встревоженную робость, потому что кем должен быть тот, кто может в два счета избавиться от чуда, сотворенного Верховным Архангелом? Они никогда не обсуждали, кем Кроули был до Падения. И не будут. В женщине должна быть загадка. Медленно-медленно Кроули проводит ладонями по пухлым белым бедрам, еще мягким и масляным после массажа. Останавливается там, где секунду назад была кромка металла. Он не делает этого, но взгляд так же медленно сползает туда, под упавшие из разжатых пальцев полы рубашки. Азирафаэль деликатно, как маленькая птичка, сглатывает. — Как ощущения? — медово интересуется Кроули. — Ммм. Стало… прохладнее, — уведомляет ангел, слегка поерзав. И свободнее, но Азирафаэль не озвучивает это, потому что это очевидно, а Кроули — потому что если он начнет, он уже не сможет остановиться, и «теперь-то ты видишь, я порву на тебе столько райских оков, сколько понадобится, чтобы ты свободно дышал» это не то, что он хочет говорить наспех, в кабинете чужого дома, когда Азирафаэль сидит полуголым на столе и под ним так мокро, что у Кроули вяжет на языке [7]. Мгновения безо всякого вмешательства со стороны Кроули растягиваются в вечность. Азирафаэль прерывисто дышит, глядя куда угодно, только не на него. Кроули таращится исключительно на него и старается сделать все, чтобы не дышать, как измученная псина, готовая в любой момент вывалить наружу язык и истечь слюной. В воздухе потрескивает, не то как между тучами перед грозой, не то подобно лопающимся по одной ниткам в слишком натянутом канате, на котором из последних сил повис над пропастью альпинист. Вдох-выдох. Последняя нитка обрывается, и бедолага проваливается в черноту так стремительно, что сердце останавливается раньше, чем он успевает закричать. — Мне, наверное, будет лучше… — Я тут подумал, что я заслужил… Они начинают одновременно, и одновременно затыкаются, и Кроули приподнимает бровь, а Азирафаэль невольно поднимает уголок губ, и напряжение сменяет лихорадочное веселье. Долю секунды они играют пантомиму, которую обычно изображают извозчики, столкнувшиеся на узкой дороге. Давайте вы первым, сударь, нет, давайте все же вы. — ...попробовать найти место на… — ...просто хочу сказать, что ожидал от тебя… На этот раз они сливаются в приступе беззвучного смеха. Азирафаэль беспомощно качает головой. Еще одна попытка: — ...на корабле! — ...услышать «спасибо»! И снова они сталкиваются взглядами. Очередь Кроули ухмыляться, Азирафаэля — поднимать бровь. — Ты запретил мне говорить «спасибо». Не далее чем пару часов назад. — Я передумал, — Кроули пожимает плечами. — Демон, помнишь? Мы такие непостоянные. — Ну, знаешь ли. Ты был таким вредным, что я даже и не знаю… — Ой, да ладно тебе, ангелы же должны быть всепрощающими? — Кроули хлопает на него ресницами с самым невинным видом и щерит одновременно зубы, портя этим картину. — Тебе же самому хочется. Скажи «спасибо», и я сам подам тебе твои панталоны. — Ох, ну, если так… — Азирафаэль слегка прокашливается, ерзает и садится прямо, расправив плечи, высоко подняв подбородок, такой чопорный, как сама британская королева, как будто не раздет в промежутке между рубашкой и чулками, подвернутыми чуть ниже коленей, и это должно быть смешно и уж точно не должно вызывать еще большее слюноотделение, но Кроули сглатывает и полуобморочно пошатывается от того, как мало крови осталось в районе мозга. — Спасибо тебе, Кроули, ты проделал очень хорошую работу, я знал, что могу на тебя положиться, и я буду чрезвычайно благодарен тебе еще очень долго. Теперь я могу собираться? — Ммм, — тянет Кроули задумчиво. — Ммм… пожалуй, нет. Азирафаэль ахает. Громко. И всплескивает руками. Как будто правда ожидал, что Кроули наденет туфельки ему на ножки и сопроводит его к выходу, ну дьявола ради, не первую же тысячу лет он живет на этой грешной земле. — Кроули! Ты получил свое «спасибо»! — Мэ-эх, ну да, — Кроули легкомысленно дергает плечами. — Я передумал. Снова. Решил, что в общем-то, не очень-то его и хотел. Так бывает, знаешь? — Все равно! Ты обещал! — Ох, ангел, я и Еве когда-то много чего обещал… [8] — Демон! — Так точно, — подтверждает Кроули, скалясь во всю нечеловеческую ширь тонкогубого рта. Стремительным змеиным движением он бросается вперед, и Азирафаэль, потеряв точку опоры, заваливается на локти, а потом и на лопатки. Кроули не ложится сверху всем телом только потому, что Азирафаэль успевает выставить ладони — он мог бы его оттолкнуть, он мог бы стряхнуть его на пол, пройтись сверху, вытереть каждую пылинку со своих белых чулочков об его лицо и уйти, не оборачиваясь, но он этого не делает и никогда не делал и никогда не сделает, но руки он тоже никогда не уберет, всегда оставляя между ними эту смехотворную, исключительно символическую пропасть. Никак нет, добрый сэр! Видите же, я не подпускал демона к себе и своему телу! — Что ты делаешь, Кроули, — говорит он очень серьезно, почти строго. Не ангел господень, а гувернер, осаживающий расшалившегося воспитанника, и что это, если не идея, которую стоит отложить на будущее? — Ты прекрасно знаешь, что я делаю. — Не имею ни малейшего… К-кроули! — голубые глаза шокировано распахиваются, когда Кроули бесстыже притирается к нему пахом. Кроули только ухмыляется шире. — Да ладно. Я же пытаюсь тебе помочь! — Как-то сомнительно! — Шесть дней под замком! Да ты поди с-с-с ума с-с-сходишь! — в качестве аргумента Кроули снова потирается, медленным круговым движением, и Азирафаэль на глазах заливается даже не розовым, а малиновым, от пухлых круглых щек до мягкой груди под сбившимся набок кружевным воротником, потому что брючная ткань немедленно и крайне недвусмысленно промокает. — Кроули! — Как я выпущу тебя за порог? Ты же дойдешь не дальше чем до первого подвернувшегося революционера! — Азирафаэль отвечает сдавленным гневным звуком и возмущенно лягает его по ягодице круглой крепкой пяткой, чем только добивается, чтобы Кроули притерся сильнее. — А если снова явится проверка? Пустить под четырнадцать архангельских крыл плоды моего труда... — Я не имею привычки бросаться на первого попавшегося!… — Гавриил с тобой не согласится… — Будет тебе известно, у меня есть стандарты! — Азирафаэль оскорбленно задирает подбородок. — Эти траурные цвета вообще никому, кроме может быть тебя, не идут… — Может быть? Может быть? — Кроули может только предполагать, насколько безумный у него сейчас оскал. — Как будто ты не раздевал меня взглядом в этой камере! — Вот именно что раздевал! — он слегка выгибается навстречу, трепещет золотистыми ресницами и выглядит в этот момент более ангельски, чем когда в одной робе и с белыми крылами стоял на эдемской стене. — Чтобы не видеть эти тряпки… — М-хм… и сладко вздыхал от отвращения... — Я действительно провел шесть дней под замком! — взрывается Азирафаэль, звеня от возмущения, обиды и праведного гнева, и это ли не музыка для демонических ушей. — И ты знаешь, как я переживаю, когда оказываюсь в плену! — он замирает, зажмурившись и закусив нижнюю губу, и тяжело выдыхает через нос, пытаясь восстановить сбившееся дыхание, и он такой напряженный и такой трогательный, как сжатый детский кулачок, и Кроули медленно сбавляет темп, и прижимается лбом к его лбу, и терпеливо ждет, пока эти ресницы снова дрогнут и его взгляд потеряется в огромных серо-стальных, как северное море в шторм глазах. — Так в этом дело? — спрашивает он мягко и почти умиленно. Поглаживает горячую от смущения, нежную и сладкую на вид щеку костяшкой указательного пальца, скользит ладонями по шее и плечам, ныряет между их телами и обхватывает запястья пониже кружевных манжет. — Ты недостаточно переживаешь? А? Я зря не подготовил к твоему приходу пыточные застенки? Ангел, еще не поздно это исправить! Еще одним стремительным рывком (скандализированное «демон!» теряется в его задорном, злодейском смехе) он приподнимается достаточно для того, чтобы завести эти нежные руки ангелу за голову, сжимая запястья там, где несколько часов назад красовались тяжелые кандалы (он нежнее, конечно, всегда бесконечно нежен, если только Азирафаэль не просит погрубее, потому что между тем, чтобы сделать ему больно и отказать ему он всегда сделает правильный выбор); на мгновение чувствует, как напрягаются и снова расслабляются мышцы под его хваткой — словно он был попробован на прочность инстинктивно, но ангел тут же передумал. Он встречает его взгляд бестрепетно и даже с вызовом. — Как и всегда, зло само сеет семена своего поражения, — язвительно указывает он. — Скажи на милость, как ты собрался продолжать, если обе руки... Кроули не дослушивает, и на самом деле щелчок пальцами это такая условность, когда ты действительно чего-то хочешь, ему не нужно даже думать, просто пуговицы на его кюлотах разлетаются в стороны, будто сорванные торопливой грубой пятерней (Азирафаэль слабо дергается, то ли от неожиданности, то ли от такого варварского отношения с одеждой, пусть даже созданной демоническим чудом), и у него-то под ними, разумеется, никаких панталон — только восставшие чресла. Оба два. Видите ли, есть некоторые сложности в том, чтобы быть змеей, принявшей образ человека. Кроули не может заставить зрачки в своих глазах стать круглыми, ступни — мягкими и покрытыми розовой кожей, а не блестящей черной чешуей, бедра — подчиняться законам физики и человеческой анатомии одновременно. Что-то дается ему лучше — он почти всегда контролирует раздвоенный язык и ядовитые клыки; что-то хуже. Сколько он ни экспериментировал, гениталии так и не усвоили, что принадлежат двуногому: на выбор ему доступны клоака, гемипенисы, то и другое вместе, даже разнообразные... украшения. Но воссоздать обычный человеческий член, одна штука, у него пока не получалось даже по образцу [9]. Азирафаэль, всегда сама элегантность, только негромко ахает, но звук, который издает Кроули, прижавшись кожа к коже, сложно назвать человеческим. С рычанием, идущим даже не из глотки, а из самых глубин ада, он несколько минут беспорядочно подергивается, полностью удовлетворенный тем, как оба члена скользят по влажной от смазки и масла коже. Если и есть для демонов рай — тот, настоящий, полный вечного блаженства и бесконечной любви, — то дорога в него начинается между этих бедер. И он бы так и продолжил (он демон, в конце концов, ему позволительно быть эгоистом), но Азирафаэль, как всегда из них двоих здравомыслящий и предусмотрительный, выгибается ему навстречу, подтягивает повыше круглые коленки, и от Кроули требуется только чуть-чуть сменить угол, чтобы скользнуть внутрь, и, ах. Рай очень влажный и горячий, и приходится на долю секунды замедлиться, чтобы привыкнуть к этим ощущениям. Есть что-то поразительное, почти чудесное в том, как удачно они сходятся, совпадая, как две детальки мозаики, как половинки разбитой кружки, сложенные край к краю; может быть, дело в тысячелетиях, за которые они обкатали это движение до совершенства, а может быть, так задумала сама Богиня в качестве одной из своих непостижимых шуток, но это откровение, это магия, это заставляет слезы проступить под крепко стиснутыми веками, рокочущий стон оборваться приступом хриплого счастливого смеха. — Что… ах!… смешного? — интересуется Азирафаэль капризно. Кроули не будет озвучивать то, что подумал на самом деле; во-первых, демонам не положено быть искренними, во-вторых, ненавязчивое «а что если на самом деле это всё часть непостижимого плана и сама Богиня так задумала, чтобы мы с тобой...» неминуемо приведет к тому, что, как бы крепко ни был связан Азирафаэль и как бы глубоко в нем (или на нем) ни был Кроули, сразу после этой фразы он окажется на противоположном от него конце комнаты, уже почти одетый, оттарабанит о-Кроули-смотри-ка-кажется-эта-ужасная-буря-кончилась-и-я-могу-идти-право-слово-спасибо-что-приютил с самой фальшивой улыбкой из возможных, и в следующий раз они увидятся лет через тридцать и еще столько же будут выдерживать благопристойное расстояние, не соприкасаясь даже рукавами [10]. Нет, этого им не нужно; Кроули смеется и тычется носом под ухо, губами вдоль челюсти, и толкается мелкими ритмичными движениями. Анатомическое устройство их тел не позволяет ему войти на всю глубину с обоих членов, но удивительно то, что он в принципе так легко вошел, не отнимая рук для подготовки. — Удивляюсь твоей… открытос-с-сти, — шепчет-насвистывает он в это круглое ушко, — ты вс-с-сегда такой, или ты решил, что это не считается за чудо? — он подкрепляет свои слова, немного сильнее толкаясь нижним из членов, который едва входит наполовину — но этого вполне достаточно, чтобы проезжаться на каждый толчок по комочку простаты, потому что, разумеется, ангел хочет все тридцать три удовольствия сразу, и как только с ума не сходит, потому что Кроули близок уже сейчас. — Ох, знаешь, если ты против, я могу… — начинает Азирафаэль, и Кроули хорошо знает эти сучные нотки в его голосе, именно после таких он обычно заканчивает плашмя на спине, с недовольным ангелом сверху, потому что «если хочешь сделать что-то хорошо, делай это сам, видимо, постельных утех это тоже касается»; в любой другой день, пожалуйста, на здоровье, но не сегодня, поэтому он нахально пользуется положением и с еще одного толчка заставляет его задохнуться, не договорив, и стиснуть коленками под ребрами. — Я не против, ангел, совсем не против, — он толкается на каждом знаке препинания и задыхается в паузе после каждого слова; он ничего не видит за черными кругами под веками, он весь в Азирафаэле, Азирафаэль сжимает его всем собой, как в этом положении можно думать, но, к счастью, ему не нужно думать, чтобы продолжать говорить: — Просто… высказываю наблюдения… со стороны может показаться, что ты готовился к таком исходу… — Оказаться поверженным злейшим врагом… — М-хм… поверженным… если тебе так с-с-спокойнее, ангел, можешь и дальше так говорить… хочеш-ш-шь знать, что думаю я? — Умоляю тебя придержать свое мнение… — Я думаю… я думаю, ты явился в Париж не за блинчиками… и даже не за булочками… — Я уже сказал… — И даже не за моей помощ-щ-щью, — на мгновение Азирафаэль напрягается всем телом, словно всерьез собрался спорить, но это всего лишь означает, что он сжимает оба члена Кроули крепче, и у него под веками рассыпается ворох разноцветных искр. Что по-своему эффективно, потому что после этого ему требуется несколько секунд, чтобы отдышаться и вспомнить, к чему он вел. Ах, да. — Я думаю, ты прекрас-с-сно мог с-с-справиться с-с-сам… — Кроули, нет, я правда не… —Ты просто хотел, чтобы я с-с-сделал это за тебя… — Кроули… — Ты прос-с-сто хотел меня увидеть. Демонам нельзя, запрещено, строго противопоказано быть искренними. Для их же блага. Но Кроули уже не здесь, он в астрале, он воспарил над грешной землей, он не контролирует ритм, в котором движутся его бедра, и слова, срывающиеся с раздвоенного языка. Пусть это фантазии, или, как скажут психоаналитики всего через полвека, проекции. Они никогда не говорят о том, что было сказано и сделано в процессе, это правило защищает их обоих. От ада, от рая, от больного клубка чувств, который так хорошо закапывается глубоко в землю и незаметно отравляет все колодцы в округе. Азирафаэль дышит тихо, рвано, со всхлипами. Сквозь блаженное марево Кроули чувствует, как трепещет под ладонями ритм его пульса, заходящей с бешеной скоростью, от которой у людей случаются сердечные приступы. Он держит его руки только символически — он давно мог бы их отпустить. Переплести их пальцы вместе, как делают любовники. Может быть, он так и сделает. Может быть, после этого он не увидит его еще тридцать лет. —Я думаю, — и он шипит это, даже если в слове нет ни одной шипящей; — ты прос-с-сто с-с-скучал. По мне. По этому, — он подкрепляет слова толчком, от которого Азирафаэль проезжается по столу и снова ахает. — Готов пос-с-спорить, ты таскаешь парней домой по двое, потому что люди… так… ограничены… одного не хватит, чтобы заполнить тебя так… Он не ревнует — тем более к людям, — но в этот момент его распирает маниакальная гордость от того, что только он может трахать его так, и Азирафаэль слишком ценит свои удовольствия, чтобы отказаться от них совсем, какие бы идеологические разногласия между ними не стояли, на какие бы риски не приходилось идти; и одного этого хватило бы, чтобы в несколько быстрых толчков дойти до грани, но Азирафаэль вздрагивает ресницами, и на мгновение Кроули встречается с ним взглядом — с потемневшими до гранитной серости, лениво полуприкрытыми веками глазами, в которых читается безграничное море удовольствия, и вековая мудрость, необъятная усталость, и еще что-то едкое, что, Кроули почти уверен (и гордится) видел во всей непостижимой вселенной один только он. Этот взгляд говорит: ты заигрываешься, дорогой. И еще: двое могут играть в эту игру, мой мальчик. Потом он прикрывает глаза и выдыхает сладко и совершенно умиротворенно. — Трое, — говорит он так тихо, что Кроули едва его слышит за своим сорванным дыханием. — ...а? — Я же говорил, что таскаю их домой… как ты выразился… по трое, — он снова приоткрывает один глаз, совсем чуть-чуть, но в этом и в приподнятой брови читается отчетливый вызов. Кроули с мгновение может только беззвучно открывать и закрывать рот, но потом его нагоняет, накрывает рокочущая волна, в которой не разобрать отдельных эмоций; и, зарычав с ней в тон, он практически падает сверху, на этот мягкий живот и измятую скомканную рубашку, настолько он торопится впиться поцелуем в эти призывно изогнутые губы. Азирафаэль никогда не сдается легко, даже если сам напрашивается, его губы плотно сжаты, но и Кроули не просто так тот самый Змий, Инженер Первородного Греха; его тонкий изогнутый язык обходит губы по контуру, лижется, ласкается, и когда Азирафаэль на очередном толчке не выдерживает и едва-едва размыкает губы, чтобы выдохнуть короткий стон — скользит внутрь, чтобы по-хозяйски обшарить уже там. Это не первый их поцелуй. Люди меняют культурные нормы каждые пару столетий, то прилично в щечку, то в ручку, то взасос, да и столько неудобных ситуаций можно разрешить, если быстро сделать вид, что вы с коллегой уединились для лобзаний, а не чтобы решить в честной схватке (в камень-ножницы-бумагу), кому достанется душа очередного средневекового монарха средней руки; все это означает, что в теории Кроули хорошо знаком со вкусом Азирафаэля, с географией его рта, с тихими звуками, которые он издает. Во всем этом нет ничего особенного, кроме, может быть, того, что Азирафаэль сам попросил (напросился; намекнул; это почти одно и то же, когда речь идет о них). От поцелуя поджимаются пальцы на ногах и болезненно щемит в груди, и Кроули не плакал ни разу за шесть тысяч лет, но, видит Сатана, он готов. В любую секунду готов. То, что начинается почти нежно, быстро становится страстным и жадным; Кроули верен себе, он оплетает языком язык Азирафаэля, он щекочет его небо, он толкается вглубь до самой глотки, заставляя его задыхаться и дергаться, пожалуйста, на здоровье, я могу так, я могу и больше, ты только намекни, а уж я придумаю (троих он захотел, подумать только), и очень скоро их тела перестают надеяться на приток кислорода и продолжают двигаться на чистом чуде. В их движениях нет никакого ритма и в то же время Кроули уверен, что эти всхлипы, шлепки и волнообразные движения, которыми Азирафаэль подается навстречу, складываются в музыку небесных сфер, пронизывающую весь космос. Эта музыка звенит у него в ушах до самого конца, и как же он благодарен, что все это время они не прекращают целоваться, потому что он не помнит последние несколько секунд, и не представляет, что мог бы наговорить. На сотни, тысячи лет вежливой дистанции, легко. Как сытому, перекормленному удаву, после такого хочется только лежать и переваривать. Кроули дает себе десять вдохов и столько же выдохов, чтобы взять под контроль конечности, сейчас такие же мягкие и дрожащие, как любимые желейные десерты Азирафаэля; больше нельзя — время играет против него (против них). Он снова сползает на пол, острыми коленками в паркет. Невесомо целует бедра, еще подрагивающие от удовольствия, проводит языком вдоль змеящихся по всей ширине растяжек, щекочет раздвоенным кончиком разгоряченные, припухшие складки. Азирафаэль долго, дрожаще выдыхает. Он ничего не говорит. Ему и не нужно, Кроули настроен на его желания чутко, как сверхточный прибор из тех, что человечество не изобретет еще тысячи лет. Он улавливает и понимает, когда нужно быстрее, когда медленнее, когда ввинтиться гибким языком внутрь, когда сосредоточиться на том, чтобы приласкать губами снаружи, когда пустить в ход чуткие пальцы. Азирафаэль вскрикивает и ахает дважды, на третий только хрипло дышит и напрягается всем телом, потом в плечо Кроули упирается ступня в белом чулке. Немного повернув лицо, Кроули целует и ее: косточку лодыжки, упругую голень, манящую пустить в ход зубы, ямочку на коленке и розовую полоску там, где кожу перетягивала в несколько раз подвернутая ткань, все, на что еще хватает времени. Азирафаэль не щелкает пальцами и даже почти не шевелит запястьем, но ниже пояса он снова девственно чист, мягок и благоухает небесами и розами. Кроули это не то чтобы злит, но расстраивает — как если бы официант забрал из-под носа блюдо, на котором еще оставался последний блинчик. Куда! Я еще мог растянуть удовольствие… Вставать Азирафаэль не торопится — не то чтобы Кроули был такого высокого мнения о себе, но он подозревает, что удержаться на своих двоих ангелу не грозит еще несколько минут точно; устроившись рядом на краешке стола, Кроули лениво водит костяшками пальцев по его щеке и шее, и не может насмотреться на совершенно обмякшее тело и умиротворенное лицо. Приоткрытые губы, опущенные ресницы — словно еще чуть-чуть, и он на самом деле задремлет, впервые за тысячи лет на этой земле; Кроули знает, что этого не случится сейчас, как минимум потому что они все еще на столе, и ангел слишком ценит свой комфорт, но никто не может запретить ему мечтать о каком-то далеком будущем, где почему-то уже не проблема ни архангелы с проверками, ни вездесущие агенты ада, где у Кроули есть свой дом и своя спальня, и в ней кровать с самыми мягкими подушками, и сразу после Азирафаэль может не торопиться убрать все следы их… совместной деятельности и даже позволить себе соскользнуть за грань, в объятья Морфея, позволить себе испытать и это удовольствие под его демоническим чутким руководством, а он сам даже не будет спать, только смотреть, как на восьмое чудо света. Нелепо, ну и что с того. Даже демонам нужна какая-то идея, которая заставит двигаться вперед, когда хочется заползти на дно самой глубокой серной ямы и позволить всему гореть — ну а что они сделают? Будут пытать? Как страшно, — и Великая Последняя Битва Ада и Рая никогда его лично не вдохновляла. Азирафаэль еле-еле поворачивает голову, ровно настолько, чтобы они могли встретиться взглядами, и Кроули почти уверен, что хотя бы в этот момент они представляют себе одно и то же. Всего один долгий, прекрасный момент; потом Азирафаэль вздыхает, и Кроули понимает, что этот момент — всё. Ну, это не так больно, как можно подумать. Это первый раз, когда тебя вышвыривают из рая, кажется, что жизнь кончена и новые крылья уже никогда не отрастут; каждый следующий дается немного легче, тем более что Азирафаэль всегда делает это так вежливо. — Мне, пожалуй, действительно пора собираться, — говорит он тихо, скромно и виновато. Тем не менее, это Кроули первым встает, чтобы собрать предметы гардероба. Снова подтягивает чулочки на середину бедра, натягивает до колена панталоны и за ними кюлоты, и жестами намекает: приподними пятую точку, если хочешь, чтобы я тебя одел, ангел. Послушно приподнимается; его полусонному сознанию требуется несколько дополнительных мгновений, чтобы обратить внимание на еле слышимый звон, с которым сходятся половинки архангельского творения. О, ничего страшного, он заметит. Вот-вот, в любую секунду. На счет раз, два… Нет, Кроули не садист [11], но он все-таки демон, и он наслаждается всей гаммой чувств, неприкрыто сменяющих друг друга на этом красивом, выразительном лице: от невинного удивления к растерянности, даже сомнению — потому что таков уж Азирафаэль, ему проще подумать, что он ошибся в своих чувствах, чем в то, что кто-то знакомый ему будет действовать подло и коварно, даже если этот кто-то буквально получает за подлость премиальные, — потом к искреннему ужасу и возмущению. — Кроули! Кроули, что ты творишь! — вот и не осталось никакой расслабленности, он торопливо спрыгивает со стола, едва удержав равновесие в приспущенных портках, и быстро щупает бедра, на которых снова сошлись металлические лямки пояса — Ты — это что за шуточки! У меня совершенно нет на это времени! Немедленно прекрати! — Ты про это? — Кроули выразительно указывает пальцем на надежно захлопнувшийся пояс верности, такой же слитный и непоколебимый, каким он был до его вмешательства. Внутренне он, конечно, покатывается со смеху, но снаружи позволяет себе только ядовитую змеиную улыбку. — Ангел, это для твоего же блага. — Для моего…?! — Азирафаэль даже закончить не может, настолько он задыхается от гнева и возмущения. — Если ты опять о… немыслимо! Я требую, я приказываю тебе, подлый демон, немедленно… немедленно меня освободить! Это что — это как! Я бы попросил! Мы так… не договаривались! Кроули знает, каков Азирафаэль, ангел господень, страж восточных врат, принципалити, в гневе, и видит дьявол, он бы никогда не хотел попасться ему под карающую длань. Но если Азирафаэль уверен (наивно и беспомощно), что Кроули не способен его подставить, то Кроули уверен, что Азирафаэль не в силах всерьез на него разгневаться. И все равно под этим стальным взглядом, под этим дрожащим, как стекла в окнах во время урагана, голосом, внутри что-то ёкает. Вопреки всем инстинктам Кроули ухмыляется шире. — Подумай сам, ангел. Вот вернешься ты в старушку Англию такой красивый и без пояса, а там опять проверка… — Кроули, это не смешно, — он тычет пухлым пальцем Кроули в грудь, и Кроули перехватывает его руку, аккуратно целует крепко стиснутый кулак, прижимается к нему щекой: ну как можно злиться на змею, которую сам же и пригрел, ангел? — А я и не смеюсь, совсем нет. Нет, ты правда думаешь, что Гавриил слопает эту историю? «Ох, меня просто судьба занесла через пролив… во Францию… в разгар революции… а там вдруг демон Кроули»… — Все знают, что ты в Париже! Я лично писал об этом в отчетах! — Вот именно, ангел! Ты отправился в самое логово врага и не помешал его планам? Ни одного самого маленького чуда во славу небес? — Кроули широким жестом указывает в сторону окна, за которым все еще — грязные улицы города с теми же бедными, униженными, больными, теряющими веру в Господа каждый новый день своих унылых жизней. — Я на строгом дефиците… — И на этом строгом дефиците ты отправился на территорию злейшего врага? Умоляю, ангел, там наверху, конечно, идиоты, но всему есть предел! Азирафаэль замолкает, тяжело дыша, только часто мельтешат светлые ресницы. Кроули знает, как выглядит ангел, когда обдумывает новую для себя мысль, знает, как важен в этот момент каждый аргумент, и продолжает негромко, мурлычаще, с теми интонациями, которые позволяют бедняку продать идею революции, богачу — неудачную, но такую привлекательную инвестицию, влюбленному — безрассудный жест, обязанный завоевать сердце красавицы: — Подумай, что скажут небеса, если узнают, что артефакт, сотворенный самим архангелом, попал в лапы ада, — он медленно опускает свободную ладонь на его бедро, поглаживает под кромкой металлического пояса. — Страшно представить, что может сотворить демон… с таким… устройством. Азирафаэль сглатывает; его глаза широко распахиваются, блестят панически. — Подумай, — говорит он еще ниже, еще тише, гипнотически вычерчивая пальцами круги на мягкой коже, и это не обязательно, это, можно сказать, удар ниже пояса, но Кроули любит играть наверняка, — что они могут сделать с демоном, который может взломать архангельскую защиту… Ангел ничего не говорит, не движется, кажется, даже не дышит; ему и не нужно, Кроули мог бы даже не заглядывать ему в глаза, он и без того знает, когда за ним осталось последнее слово. Есть принципы — непреложные, непоколебимые, ультимативные, — сдвинуть с которых Азирафаэля невозможно, сколько не разбивай в кровь кулаки. Если вопрос касается безопасности Кроули… Он всё же смотрит, но высматривает другое. Есть грань… отчаяния, за которую не может толкнуть уже он, и он все-таки демон, он найдет лазейку, если будет нужно, и снова переубедит, уже в обратном; но Азирафаэль часто моргает, и дрожит губами и мягким подбородком, и потом говорит несчастно и жалостно: — Но как я… Кроули, как я буду… — и Кроули знает этот тон так хорошо, о, Кроули, что-то идет не так, как мне нравится, но ты же большой сильный демон, ты же придумаешь что-нибудь? И он демонстративно надувает губы, передразнивая эту расстроенную мордашку, и притягивает его ближе, пальцем подцепив кружевной воротничок. — Не расстраивайся так, это же не навсегда. — Но… кто знает, когда еще Гавриил решит… — Тшшш, ангел, я же не говорил, что не могу тебе помочь? — Азирафаэль доверчиво ловит его взгляд. — Видишь, как легко я могу его снять — и надеть обратно. Тебе нужно только попросить, и я к твоим услугам… Азирафаэль сглатывает снова, облизывает губы коротким бездумным движением — и хмурится. — Но ты в Париже! — он несильно тычет его кулаком в плечо. Кроули смеется, обхватывает его двумя руками за талию, притягивает совсем близко и шепчет не то в ухо, не то в щеку: — Совсем ненадолго, ангел… всего годик… — Год! — Может, два… — Два! — И я вернусь в Англию, и первым делом явлюсь к тебе и немедленно, даже не здороваясь, позабочусь обо всех неудовлетворенных потребностях… Его губы останавливаются на самом краешке губ Азирафаэля, в самом уголке, ему достаточно чуть-чуть повернуть лицо, чтобы они снова поцеловались; внутри плещется, искрится, играет что-то волнительное, ловит каждый выдох Азирафаэля, чувствует его всей кожей, отсчитывает мгновения. — Обещаешь? — шепчет ангел еле слышно. — Обещаю, конечно, — Кроули беззвучно смеется на выдохе. — Ты же знаешь. Я тебя в беде не брошу. Азирафаэль кивает рвано раз, два, а потом отстраняется так, словно это не требует титанических усилий воли, словно это не рвет натянувшуюся между ними пуповину, и в третий раз кивает уже чопорно, в эдаком вежливом полупоклоне. — Хорошо, тогда… тогда я подожду. Спасибо за… помощь, и… участие, — он кивает еще раз. Участие, передразнивает Кроули мысленно. Конечно. Можно и так сказать. — Да мне только в радость, — отвечает, пошло подвигав бровями, просто чтобы напоследок заставить ангела порозоветь. И вот же удивительно, как много может значит такая малость, как рука, защелкнувшая замок, потому что устройство, которое казалось таким уродливым пару часов назад, сейчас одним видом вызывает тепло и нежность. Ему кажется, что Азирафаэль чувствует это тоже, во всяком случае, одевается он совершенно без стеснения. Даже немного жаль, что блестящий металл скрывается под слоями ткани так быстро. — Целый год без турецких бань, — вздыхает Азирафаэль трагично; он имеет в виду, конечно, местных мальчиков-проституток, но и сами бани тоже, ему всегда нравились общественные бани, еще с Римской империи, когда они, бывало… — И что я буду говорить своим товарищам, скажи на милость? — Что тебе было божественное явление и ты решил принять целибат, — хмыкает Кроули, и тут же спрашивает слишком небрежно, как покупатель в ювелирной лавке, пытающийся сделать вид, что ему не так уж и интересен этот драгоценный перстень: — Проводить тебя до порта? Азирафаэль, оправляющий одежды с деликатностью райской птички, чистящей перышки после дождя, на мгновение замирает и потом коротко качает головой. — Нет, ты… правильно заметил, могут быть… вопросы, и… лучше, пожалуй, чтобы нас не видели вместе. — Вряд ли в городе есть другие агенты, я бы заметил, — возражает Кроули, хотя он знает, что спорить бесполезно, если дело дошло до вопросов безопасности. — О, но ведь все еще есть люди, с которыми ты работаешь… известный революционер и британский аристократ, которого хотели казнить несколько часов назад… меня ведь могут узнать, и мало ли что могут подумать… — Как будто мне есть дело до того, что могут подумать люди, — Кроули закатывает глаза. — Ты разве не должен мешать мне делать мою работу? А? — Я не обязан, если не могу включить это в отчет, — Азирафаэль едва заметно улыбается и вносит последние штрихи: красную шапочку на кудри, смешную бутоньерку на грудь. Ленту… ленту они где-то потеряли. Кроули сотворяет новую щелчком пальцев, и Азирафаэль принимает ее с благодарностью. Он провожает Азирафаэля по длинным коридорам дома, до обширного холла с массивными дверями, ведущими на мирную улочку в обеспеченном пригороде Парижа. Азирафаэль в своем революционном облачении даже не будет слишком выделяться — здесь многие немного… переигрывают, чтобы не возникло сомнений в их преданности идеям революции. От гильотины не спасает, но люди любят утешаться чувством контроля. — Спасибо еще раз… — Не перебарщивай, ангел, — Кроули демонстративно кривится. — Все равно. Постарайся… не попасть в беду. — О, это ты мне говоришь? — Кроули поднимает брови. Азирафаэль недовольно фыркает: ему наверняка есть что сказать о самоуверенных демонах, которые живут как в последний раз и позволяют себе вытаскивать из цепей злейших врагов, как будто за ними совершенно никто не следит, и он подчеркнуто выбирает промолчать исключительно из вежливости. Он уже толкает створку входной двери, впуская в застоявшийся воздух дома свежий ветерок и запах улицы, когда Кроули снова его окликает. — Эй, ангел, — Азирафаэль оглядывается. В его взгляде одновременно и надежда, и усталость: надежда, верно, что Кроули придумает еще один повод ему задержаться, и усталость от того, что придется сказать ему «нет». — Кроули, дорогой, мне правда нужно торопиться, иначе мне придется заночевать в Париже, — какая ужасная мысль, ангел, зачем ты только такое подсказываешь... Кроули ухмыляется одной половинкой рта. — Я просто хотел спросить, а денежки, с которых ты должен купить билет обратно — они случайно не прилагались к твоим аристократичным одеждам? Глаза Азирафаэля распахиваются до комичной ширины, и он, конечно, хлопает себя ладонями по бедрам, там, где еще этим утром, должно быть, висел плотно подвязанный, трижды благословленный тугой кошель, набитый деньгами. В отличие от Кроули Азирафаэль в этом так щепетилен, все строго заработанное честным трудом, ведь нужно же делать вклад в экономику. Ну, эту сумму он явно вложил в карманы какого-нибудь счастливого стражника в Бастилии, успевшего первым прибрать к рукам пожитки смертника. У Кроули таких принципов нет — он раскрывает ладонь, и на ней появляется мешочек, под завязку набитый монетами, тут тебе и на билеты, и на вкусно покушать, и еще останется сделать пару щедрых ставок, когда матросы соберутся обобрать наивного аристократа, жульничая в карты. — О, Кроули! Ты просто… — Азирафаэль всплескивает руками. — Как же я не подумал! — М-хм… представляю, как бы ты потом расплачивался с командой… — Азирафаэль фыркает неодобрительно, тянется к мешочку, но Кроули только задирает руку над его головой, и он знает, ангел слишком серьезная и благовоспитанная эфирная сущность, чтобы снизойти до подпрыгиваний. — А-а. На сегодня благотворительность всё. Деньги… только в обмен на поцелуй. То, как Азирафаэль закатывает глаза — просто искусство; и в одну тираду на выдохе он успевает вложить все про демонов, ужасных, невозможных, невыносимых, попирающих все законы гостеприимства, и тэ дэ, и тэ пэ, но как будто Кроули это интересует, важно лишь то, что со всеми этими ужимками и телодвижениями Азирафаэль прижимается губами к его губам — мокро и горячо, и еще на несколько страстных мгновений они вместе. Азирафаэль закрывает глаза; Кроули смотрит, потому что какого черта, за свои деньги почему бы и не посмотреть. Поцелуй медленно сходит на нет; они соприкасаются лбами, пытаясь отдышаться, постепенно Азирафаэль поднимает ресницы, не спрашивая, окунает Кроули в свой теплый, заботливый, лучистый взгляд. Пальцы легонько проходятся по его лицу — Кроули не сразу понимает, но, конечно, его завитая прическа не пережила того, что они творили на столе, и Азирафаэль, извечный аккуратист, заправляет за ухо его растрепавшиеся пряди. — Через год, — то ли говорит, то ли спрашивает он. Очередь Кроули — беспомощно сглатывать и кивать. — Или два. Может быть, два и еще немного, если дело затянется. — Буду ждать, — Азирафаэль поправляет ему волосы с другой стороны. На этот раз у Кроули не находится поводов окликнуть его на пороге. Дверь закрывается; Кроули оседает в кресло, которого не было рядом мгновение назад, но которое быстро осознало, насколько ему нужно оказаться здесь в эту секунду. Растекается по нему, изогнув позвоночник, раскинув по сторонам торчащие острыми коленками ноги, рассеянно трогает пальцами еще теплые от поцелуев губы, и все думает, думает, не может не думать, и разве это не смешно — завидовать тому, что на нем нет таких же оков, застегнутых любящей рукой? [12] Нет, правда! Эй, Ты! Если это всё Твоя шутка, то в чём соль? Непостижимо, конечно, как и всегда. Кроули со вздохом потягивается, чувствуя во всем теле приятную усталость, и никак не может решить, он сейчас абсолютно счастлив или совершенно опустошен.

***

[1] Кроули был уверен, что Азирафаэль с его стремлением попробовать все физические ощущения, предлагаемые этим миром, рано или поздно захочет пережить и беременность тоже. Он давал ему еще плюс-минус тысячу лет на размышления — пока что у ангела кончились еще не все буквы БДСМа. [2] Кроули этому не способствовал, но не видел причин, почему большой красивый дом с хорошей коллекцией вин должен простаивать, когда в Париже есть такой симпатичный и неприкаянный демон, которому к тому же может оказать честь визитом один капризный ангел с высокими запросами. [3] Тот факт, что первые мультфильмы не будут изобретены технически еще лет сто, не мешал Кроули ощущать, что что-то в их отношениях неуловимо напоминает кота и мышь, или страуса и койота, которые бесконечно гоняются друг за другом и устанавливают ловушки, по очевидности сравнимые с нарисованным на стене тоннелем и работающие только потому что второму очень хочется быть пойманным. [4] Он не говорил этого никому, потому что все остальные обходились тем, чтобы он впопыхах щелкнул пальцами, и нужные органы и отверстия оказались смазаны сами собой, чем-то в меру скользящим и без раздражающей отдушки. Покупные масла высшего качества в красивых бутылочках хранились на случай визитов капризных ангелов с высокими запросами. Никакого давления, просто Кроули любил быть готовым ко всему. [5] Компетентность Богини оспорить было трудно, потому что для этого сначала нужно было понять, а чего Она, собственно, пытается добиться. [6] Это отображение типичного райского пароля глубоко метафорично, так как невозможно постичь или хотя бы записать человеческими символами то, что на Небесах помещают на розовых стикерах под клавиатурой. [7] В конце концов Азирафаэль справится с разрыванием метафорических цепей сам, и Кроули будет им очень гордиться. А речь, да ну сколько он придумывал тех речей. [8] «Да что тебе будет за одно яблоко» и «если что, у меня внизу связи, я вас устрою». Если бы на тот момент уже придумали страхование жизни, он бы и его впарил, просто чтобы выйти на квартальную премию. [9] Может показаться, что это должно приводить к остракизму, одиночеству и нереализованной сексуальной фрустрации, но на самом деле процент людей, для которых монструозные детали облика в партнере не только не минус, но даже скорее плюс, всегда составлял стабильно приличный процент от популяции. Черт знает, чем думала Богиня, раздавая человечеству кинки. Кроули не жаловался. [10] Кроули искренне и почти не с корыстными целями надеялся, что это задаст Азирафаэлю новую точку зрения и поможет приглушить непрерывную какофонию тревоги в его умной голове. Ангелы же обожают быть частью непостижимого плана! Гребаные винтики системы. [11] Только по большой любви, окей? Нет никакого интереса сдирать кожу с какого-нибудь несчастного, попавшего в ад за украденную булку хлеба (или наворованные миллионы, там не особо-то разбираются), но когда на тебя смотрят влюбленно и просят еще? Это совсем другой разговор. Франсуа, помнится, слушал его очень внимательно и даже записывал, и какое-то время Кроули был уверен, что они друг друга поняли, но потом он заглянул на одну из этих его вечеринок… В общем, с людьми все как всегда. [12] Идея пояса верности Кроули не привлекала, но, скажем, какая-нибудь цепочка. Браслет. Кольцо—