Театр пламенных бабочек

Синьора любила Дом Очага. В пасмурные дни, когда в графите пачкалось небо, а за окном бушевала страшная вьюга, Синьора приезжала к резиденции на тройке орловских рысаков, стучала кольцом в дверь дважды, как просила Арлекино, с мягкой улыбкой переступала деревянный порог и бесшумно прокрадывалась внутрь. Половицы мерзлого здания, старого как мир (а может быть – старее), скрипели под ее высокими кожаными сапогами: оповещали каждого в Доме о том, что кто-то пришел к ним на ужин. С ней всегда был ее саквояж – смешной, ярко-коралловый, излюбленный детьми, – который мог вместить в себя, казалось, весь Заполярный Дворец разом, если его владелице однажды взбрело бы это в голову. Синьора – неизменно – первым делом шла всегда к гостевому камину: скидывала пальто в уголок красного бархатного кресла, отогревала руки, раскладывала саквояж; ждала, пока вокруг нее соберутся дети. Улыбка – почти материнская, теплая, как треск огня в морозной ночи, – никогда не тлела с ее губ, в равной степени согревая каждого пришедшего. — Сегодня я прочту вам сказку, – говорила она тихо, поудобнее усаживаясь в широкое кресло, и слова слетали с ее уст удивительно легко – как белоснежные журавли. – О том, как доброе сердце способно одолеть всякое зло. Она кивала – куда-то в пустоту, как бы невзначай, случайно, – пока в ее глазах плясали пламенные бабочки от камина напротив. Арлекино, опиравшаяся о дверную арку, растворялась на секунду в темноте – и тут же возвращалась с увесистой книгой в руках, передавала ее Синьоре и вставала в привычное место. Наблюдала – как мама-пантера. — История начиналась так, – Синьора открывала первую страницу и чувствовала, как дети ловят – звук, шелест, треск – ее голоса, каждый и со страстной жадностью, – девушка с волосами, в которых путалось солнце, в свое сердце хотела вместить целый мир. Тоненькие окна царапал мороз – дети вовлеченно вздыхали. Их маленькие глазки: чьи заячьи, чьи кошачьи, чьи – мышиные, – бегали по пожелтевшим страничкам с витиеватыми рукописными буковками и проглатывали их целиком. Синьора звала их ласково котятами, но романтики в этом не было – подбитые, вытрепанные и расцарапанные, они такими, по сути, и были. Вечера с Синьорой коротались быстро и утекали неизбежно, как вода в водосток: спешные, неуловимые, уникальные. Она всегда дожидалась полуночи и самостоятельно укладывала детей перед уходом спать – в их маленькие разноцветные кроватки, отголоски той беззаботной жизни, которой они были навсегда лишены. Прощаясь, Синьора оставляла у подушек небольшие подарки: памятные мелочи, которые трогали сердце и сворачивались клубочком где-то у самого краешка крошечной, ноющей души – и благодаря этому дети помнили, что их тоже можно любить. Арлекино никогда не спрашивала, почему Синьора навещала Дом Очага так часто. Не из принципа, даже не из-за отсутствия интереса – просто знала, что визиты латают ей самой порванное сердце, пришивают, как плюшевую лапу плюшевому мишке, к нему клапаны и сосуды. Она подозревала – видела, – что это было больно: с бабочками в глазах Синьоры мешалось что-то чужеродное; что-то, что тушило их пламя, но никогда не пепелило полностью. Рассказывая сказки и подтягивая детские одеяльца выше, она баюкала собственное иллюзорное дитя – то, которого не было; и не могло быть. Когда Синьора погибла, Дом Очага носил траур два месяца. Дети не проронили тогда ни слезинки – не заметили пропажу, а позже не придали ей значения, – и это почему-то кольнуло Арлекино в грудь. Та искренность, которой обладала Синьора, и ее слепое, совершенно глупое доверие, несвойственное Предвестникам, с головой канули в лету: оказались забытыми, выброшенными, как сломанные надвое деревянные солдатики. В конце концов любовь, которую она принимала за чистую монету, рассыпалась горсткой пепла вместе с ее полупустой душой – и рассеялась где-то над бушующими морями Инадзумы. Арлекино никогда не подавала виду – не позволял моральный кодекс, – но в глубине себя, под клеткой рёбер, надеялась, что Синьора обрела ту любовь, о которой грезила – и за миражом которой так отчаянно прятала угольки боли. В знак прощания Арлекино оставила во дворе Дома Очага небольшой подарок: памятную мелочь, которая тронула бы неживое сердце, свернулась бы клубочком где-то у самого краешка всеобъемлющей, как целый мир, души – памятник Синьоре, изображающий ее в красном бархатном кресле с книгой сказок в руках и не обремененным тягостями жизни лицом. Таким образом она хотела напомнить, что ее тоже, как и всех котят, в которых Синьора не чаяла души, можно любить.

***

— Так закончилась история, – сказала Синьора, и от улыбки, мягкой, как рассветное солнце, на щеках выступили незаметные ямочки. Дети посапывали у нее в руках с полуприкрытыми глазами. – Героиня погибла в борьбе со злом, но воссоединилась со своей семьёй. Для нее это счастливый конец. Арлекино стояла в углу со сложенными на груди руками и всматривалась в тлеющие угли камина. Буря закончилась, и за окном заревыми красками занималось высокое январское небо. — И для тебя. Синьора обернулась – изящность, грация шёлка, – и покачала головой. — И для меня, – подтвердила она. – Я благодарю тебя за память обо мне, Слуга. До встречи.