Мягкий аромат сирени

　Мужчина опёрся широкою спиною о гранит. Запрокинул голову назад, глядя на сгущающиеся в синем небе тучи. 　— Как думаете, мой милый Федор, что на самом деле есть свобода? — Тихий смешок сорвался с уст. В который раз он заводит подобный монолог — уж и не счесть. 　С большей задумчивостью, Николай продолжил свои рассуждения: — Можно ли поймать эту пташку, попробовать на вкус яркую плоть, почувствовать её дивный запах? Али это лишь чарующая, призрачная иллюзия, что дарует надежду ярким оперением, но в руках она окажется лишь обычным чёрным вороном? Иль вовсе раствориться, рассыпется пёстрым прахом прямо в руках? 　Перед глазами возникла серая пелена воспоминаний, а в голове прозвучал далёкий, но столь родной, усталый голос... ◈◈◈ 　Достоевский тихо вздохнул, откладывая очередную книгу, что он собирался прочесть сегодняшним вечером за чашечкой излюбленного чаю. Но, видимо не судьба ему сей вечер провести в тишине за занимательным чтивом. 　Уставший взор александритовых глаз упал на Николая, в очередной раз внезапно возникшего рядом. 　Неугомонный блондин, уже успев по-хозяйски устроиться на стуле подле Фёдора, задумчиво смотрел на оного, в ожидании ответа на очередной поток вопросов. 　— Так, что скажете? — Нетерпеливо, как бы невзначай, потребовал скорейшего ответа Николай. 　— Смотрите, как бы вас эта «пташка» прямиком в могилу алой тропой из собственного оперения не завела. 　Гоголь на это, лишь театрально вздохнул. При помощи „Шинели” он легонько ткнул Достоевского в щеку. Николай прекрасно знал, что за такие небольшие выходки ему ничего не будет, хоть, кого другого, Фёдор уж вышвырнул бы за дверь. 　— Ох, друг мой, не занудствуйте вы так. — Тон стал куда более игривым, — стандартное поведение для Николая, в особенности с Фёдором — ему так... легче. 　— Вы так и не удосужились ответить на вопрос. — Достоевский лишь закатил глаза. От невольного собеседника, к его невеликому сожалению, отделаться таки не удалось. 　На долгие секунды в помещении вновь воцарилась тишина, что отнюдь не была напряжённой, напротив — Николай, со всей своей внимательностью и интересом смотрел на Достоевского, который был глубоко погружен в раздумья. 　— Свобода... — Фёдор на долю секунды замолчал, раздумывая, следует ли вообще продолжать этот диалог, — Эта пташка имеет столькое количество обличий, что нельзя сказать, какое же из них окажется истинным. 　Со стороны Николая послышался разочарованный вздох. 　— Какой, однако, абстрактный ответ, словно и вовсе ничего не сказали... 　Не минуло и минуты, как на лице вновь возникла озорная ухмылка. 　— Что ж, тогда пойдём иным путем... — Достоевский вскинул брови, с непониманием вглядываясь в светлое лико. Что он уже успел придумать? Ответ на немой вопрос не заставил себя ждать. 　— Что является свободой для вас? 　Признаться, такой вопрос ввёл Фёдора в недолгий ступор. А ведь в действительности — он никогда и не задумывался о подобном. 　— Весьма занятый вопрос... — Явные нотки неуверенности в голосе не скрылась от Николая. 　— Неужели и у вашего, казалось бы, неисчерпаемого запаса познаний, таки есть придел, и начинается он на собственных интересах? — Улыбка мигом с лика пропала, двухцветные глаза внимательно вглядывались в пурпурные напротив. 　Отнюдь не являлся вопрос издёвкой, как могло подуматься поначалу. Было даже нечто печальное в, извечно озорном и звонком, голосе. 　Бледное лико украсила опечаленная улыбка. Пурпурные глаза приобрели более тёмный оттенок, словно отображая состояние своего владельца. 　Гоголь успел неоднократно пожалеть о сказанном. Душа болела от одного лишь взгляда на Фёдора. Впервые ему довелось увидеть самого Достоевского столь опечаленым и словно уязвимым... 　— Покой... — Голос был куда тише прежнего, прибавилась и не присущая ему хрипотца. — Состояние полного спокойствия... — вот что для меня является свободой. 　Отсутствие чувства давления со всех сторон, липких взглядов прогнивших очей, цепкого чувства прожитых зазря дней, давящего шёпота сгоревших дотла свечей... 　Федор вовсе не желал отказываться от собственной затеи, не испытывал сожалений иль сомнений. Этот план — цель всей его жизни. Но даже русскому Дьяволу присущи согнутые болью, под гнётом ответственности и усталости, плечи. Что бы о нем не сказывали, он, как-никак, живой человек. 　— Нельзя же так себя загонять, чтоб столь простая вещь стала словно запретный плод... — Хотелось добавить чего-то до жути неуместного, нелепого, за для отвлечения Фёдора на стандартное, после его шуток, раздражение, но, как на зло, на ум ничего не приходило... 　К немалому удивлению Николая, уголки губ Достоевского приподнялись в улыбке. Она была столь нежной и чарующей... Гоголь готов был поклясться, что на секунду почувствовал мягкий аромат едва расцветшей сирени. Вновь посветлевшие глаза лишь дивным образом дополняли и без того прекрасную картину. 　— Ну что вы... оно далеко не столь запретно, как могло показаться... — Достоевский вновь замолчал. Хоть тишина и продолжалась не более пары секунд — для Николая, заинтригованным продолжением фразы, она длилась вечность. — Признаться честно, подле вас, от чего-то, я всегда чувствую себя более чем спокойно и комфортно. Мое вы ненаглядное "Адамово яблоко". — От изумления, Гоголь подавился воздухом. Фёдор же, задорно смеясь, нежными касаниями поглаживал его по спине. ◈◈◈ 　Горький смешок сорвался с уст. 　— Как же вы были правы тогда, моя милая пташка... 　Алая тропа и впрямь была составлена, только вот, отнюдь не из оперения... 　В момент гибели Достоевского Николай и сам словно рухнул замертво вслед за ним. 　Сколь же, однако, жестока в своих играх оказалась госпожа судьба... Безвозвратно разъединив две души, едва понявшие предназначение друг другу. 　Щёки коснулась холодная капля дождя, упавшая с потемневшей тучи. От чего-то, холод воды показался до боли схожим с робкими касаниями худых рук. А до носа донёсся мягкий аромат молодой сирени...