Маки Видеркера

      Гермаэль бежит. В её руках свитки, от которых несёт пылью и древностью за километр. Она чихает, ругается тихо – и несерьёзно – и дальше выполняет Божью волю. Отец попросил достать из залежей Архива Его старые наработки, к которым он уже вечность не прикасался. Говорит, день сегодня важный. Таких дней давно не было.              — Отец, я...       — Тш-ш! — издаёт фигура, склонившаяся над чем-то. — Не кричи.       Пыль горит со свитков и исчезает, сами же свитки подлетают к Отцу. В них написано что-то – Гермаэль не может разобрать Его почерк. Судя по всему, что-то жизненно-необходимое, раз Он попросил её явиться в Архив лично. Вручив ей ключи, он строго-настрого наказал – никого не впускать туда. Когда время придёт, Архив откроет двери всяк желающему, а пока...       Пока Отец возится со свитками, она подбирается ближе к столу и видит её. Она ахает. Краснеет. Закрывает рот руками, чтобы случайно не испустить восторженный вдох, потому что та, кого творит их Создатель, прекрасна.       Её волосы переливаются лунным серебром под солнечными лучами Божественной мастерской, приоткрытые глаза – их пять и множество на четырёх крыльях – слабо поблескивают ноябрьским льдом. Кожа её напоминает цветом слоновую кость. Взгляд Гермаэль останавливается на ключицах, потому что дальше она краснеет пуще прежнего и отворачивается.       — Всё в порядке, Гермаэль?       — Я... Э... Отец...       — Ты паникуешь из-за глаз?       Да не паникует она из-за глаз. Сердце её пытается выпрыгнуть из груди не поэтому.       — Да-а? — она отвечает, чтобы просто что-нибудь ответить.       — Глаза – это зеркала души, — поясняет терпеливо Бог. — А для Метатрон зеркал нужно больше, потому что роль у неё требует многое... Сквозь эти зеркала она сможет наблюдать за человечеством, поэтому они у неё особенные. О как загнул! — Бог шарит глазами по древним записям. — О! Вижу... Так...       Перед Ним открывается то, что Гермаэль не может описать словами. Он водит по нему руками, пальцами, что-то исправляет, добавляет, вырезает. Затем окидывает оценивающим взглядом, довольно ухмыляется, и мягкий свет озаряет комнату.       — Она проснётся через...       — Уже?!       — Три, два...       Впервые Гермаэль так паникует. И дело не в том, что она давно не присутствовала на создании ангелов. Да, она успела их застать, она была не последним творением Бога на тот момент. Она была свидетельницей Рождения множество раз, пыталась учиться Высшему Творчеству. Наслаждалась зрелищем, потому что сам процесс прекрасен. Пальцы Создателя аккуратно выделывали лица, руки, ноги... Все были разными и по-своему особенными.       Но Метатрон...       Она почти лениво садится и трёт глаза, словно она просто спала. Словно она поднялась с первой трелью жаворонка и не до конца проснулась. Её волосы, идеально уложенные до этого, немного растрепались.       — С днём рождения, Метатрон, — говорит Бог. — Как спалось?       — Хочу ещё, — признаётся Метатрон.       Но оковы сна окончательно спадают с её тела, и она просыпается. Её вездесущие глаза осматриваются – на крыльях они тоже шевелятся, любопытные. Они рыскают по окружению, ищут чего интересного. Первое чувство, которое просыпается в Метатрон – любопытство.       С чистым любопытством глаза на крыльях рассматривают Гермаэль. Они хлопают и изредка подёргиваются так, что сознание само дорисовывает им брови, которые изгибаются в недоумении. Затем к Гермаэль поворачивается сама Метатрон. В этот момент она молится – Гермаэль редко молилась, потому что большую часть времени проводила с Богом и знала, что он слишком человечен для молитв. Лишь бы не хлопнуться в обморок от переизбытка чувств, лишь бы не выдать себя. Бог, казалось, выложился как в последний раз – иначе она не может объяснить, потому Метатрон такая.       — Метатрон, это Гермаэль, — поясняет Бог. — Она тоже ангел, совсем как ты. Только немного другая: она серафим, ты херувим.       Метатрон молча кивает. Видимо, задумалась. Отводит взгляд, потому что видит, как горит Гермаэль. А ей становится ещё стыднее.       — Гермаэль, — подзывает её Отец, — подойти сюда.       Она подходит. Тот немного наклоняется и шепчет прямо в ухо.       — Можешь помочь Метатрон освоиться? — просит Он. — Видишь ли, эту задачу я мало кому могу доверить. Учитывая, что Рай разросся... А она, считай, надежда моя и опора... Как ты, но другая.       — Да, конечно, — кивает Гермаэль. — Только...       — Проси что угодно.       У Гермаэль пылают уши. Она, ничего не говоря, берёт кончиками пальцев воротник и слабо подёргивает.       — Господи, — порой Бог забывает, что это Он Господи. — Так бы и сказала.       Бог даёт ей чёрный костюм, щедро вышитый золотом. Гермаэль не завидует – дивится тому, какой Отец щедрый. На деле же такие подарки для него – мелочи, пусть и редкие. Потом Он оставляет их один на один. Говорит, Ему нужно отлучиться по Божьим делам. Мысленно Гермаэль называет ситуацию полной подставой.       — Гермаэль, так?       Проснувшаяся полностью Метатрон отличается от сонной. В её движениях видится грация в сочетании со сдержанностью, взгляд не выражает ничего, что может вызвать сомнения в её уверенности и спокойствии. Но голос – бархатно-чистый твёрдый голос – выдаёт непонятное Гермаэль тепло. Непонятное, потому что с Богом Метатрон говорит иначе. Так, словно они работают над совместным проектом, и их вклад равноправен.       — Д-да?       — У тебя всё в порядке?       Нет, она не в порядке. Появление Метатрон в её жизни – и в Раю вообще – она не ждала. Она не была готова, её не предупреждали, что она станет чужой проводницей в большой мир. Она не знает, с чего начать, думает, как можно сделать лучше, а чего делать не стоит. А ещё переживает, всё ли с ней в порядке, если одного взгляда Метатрон хватает, чтобы вогнать её в краску.       — Да н-не особо, — признаётся Гермаэль. — Я думаю, что можно сделать, чтобы помочь тебе влиться в коллектив.       Любопытство – первый шаг к другому существу, честность – десять шагов, потому что честность стоит много. Она дороже золота, платины, с ней все пути-дороги открыты – мир понимает, что честное создание не держит приготовленный в одеждах нож, чтобы ударить, вот и ценит это. И Метатрон.       Она знает многое, но не знает, как жить среди сородичей. В её проводницах самая, казалось бы, запуганная серафима, но Метатрон не возражает. Она не смущается её страха, ей наоборот интересно, о чём она думает или волнуется. Почему выглядит такой смущённой. Вот и не напирает, потому что чувствует – ответы придут со временем.       — Думаю, ответ лежит на поверхности, — делится мыслями Метатрон. — Или коллектив настолько страшный?       — Нет-нет! — качает головой Гермаэль. — Просто... Понимаешь... Общение – это сложно. Даже для меня.       — Мы же общаемся.       — Ты у меня на глазах родилась. У нас уже есть... Точно! — её озаряет. — А что, если мы отпразднуем твоё день рождения? Всем Раем. За последние несколько тысячелетий новых ангелов не появлялось, и я считаю это чудесным поводом для праздника.       Метатрон улыбается. Гермаэль думает – ей понравилась идея. На деле ей нравится то, что та прекратила зажиматься, и сейчас делится своими мыслями.       — Пока ты осваиваешься в Архивах, — продолжает она. — Я подготовлю пригласительные, всем расскажу, что ты есть. Подготовлю самих ангелов, — она даже задирает веснушчатый нос. — Что думаешь?       — Мне нравится, — отвечает Метатрон, и Гермаэль тихо умирает. — Но только один раз. Я не люблю шум и толпы.       — Если хочешь... — она спешит предложить что-то другое.       — Это самый простой способ собрать всех вместе, — уголок рта херувима поднимается чуть выше. — Сомневаюсь, что кому-то понравится обычное чаепитие или собрание для обсуждения насущных вопросов и книг. Всё хорошо.       — Ты уже об этом подумала...       Глаз на щеке Метатрон подмигивает с озорством, когда основные два задумчиво смотрят на Гермаэль. От этого взгляда хочется спрятаться, шустро закопаться в песке, потому что непривычно. Не потому, что неприятно, потому, что приятно и страшно. К такому привыкать не хочется – потом не захочется отпускать. Захочется вцепиться в Метатрон, попросить её остаться и не покидать Гермаэль, потому что она похожа на ту, которую Рай примет легко и радушно. И это хорошо, пусть ей немного грустно.       — Мыслю, значит, существую, — дразнит она цитатами мёртвых философов, которые ещё не успели родиться.       Подготовка идёт полным ходом. Пока Архивы озаряются огнями Метатрон, принимая новую хозяйку, Гермаэль разносит благую весть по всему Раю. Она поздно вспоминает, что эту работу можно было поручить ангелам – не пристало это серафиму рассекать воздух то тут, то там. Но не грустит. Крылья наполняются неведомой силой при мыслях о ней. О её голосе, образе, мыслях. В голове всё перемешивается, желудок скручивается в ком от тревоги. Ещё никогда такого не было, чтобы мысли Гермаэль были заняты кем-то.       — Приглашаю вас на торжество...       — Мы будем вас ждать...       — Приходите обязательно...       И так она повторяет из раза в раз. Её сумка постепенно пустеет, язык отваливается. Она корит себя за упрямство и нежелание просить о помощи. Но улыбка её не теряется, всё сияет на её лице, потому что впервые в жизни ей хочется стараться. Ей хочется сделать всё самой: от и до. Всё потому, что ей кажется – если она закроет глаза, пригласительных писем, заботливо подписанным Богом, не станет. А вместе с ними не станет и Метатрон.       И Гермаэль знает, что её мысли абсурдны.       Спустя несколько дней, за два дня перед торжеством, Гермаэль заканчивает работу над финальным проектом для Отца – она создаёт кристальных бабочек. Их крылья переливаются всеми цветами радуги под светом, исходящего из окна. Она слабо машет ими, пробуя как бы, всё ли с ними в порядке. Она не спешит улетать, словно задумалась о чём-то. В её бледно-голубых фасеточных глазах ничего нельзя прочесть.       — Ох-хо! — говорит Отец. — Вот эта работа... Кем вдохновлялась?       — Я засмотрелась солнечные зайчики, которые отбрасывали алмазы. Ну, те, которые приготовили к дню рождения Метатрон.       — Какая прелесть.       Слова Гермаэль стоят половины правды – она вдохновлялась не только алмазами.       — Знаешь, Гермаэль, я рад, — признаётся Отец. — Всё идёт так, как надо. Метатрон потихоньку вливается в коллектив, дела налаживаются... Знаешь... После той потери любая такая мелочь становится на вес золота.       О падших Гермаэль предпочитает не думать. И о том, что Метатрон может оставить её в любой момент – тоже. После её рождения многое поменялось в жизни Гермаэль. Она просто оказалась рядом в нужное время, в нужном месте, и теперь сидит, мучается, не знает, к кому обратиться. Порой она тянется, чтобы коснуться Метатрон, но вовремя – или нет? – одергивает себя. А спросить, поинтересоваться, может ли она её касаться, язык не поворачивается. Она сразу же пугается и жмётся. Прячется. Грызёт саму себя за постоянное сомнение, и ничего не делает, отчего бесится ещё больше. Круг замыкается.       — Тебя тревожит что-то?       От взора Отца ничего не уходит.       — Да неважно.       — В этом нет ничего такого, Гермаэль, — говорит Он, кладя руку ей на спину. — Извини, мне, наверное, стоило бы тебя выслушать, или дождаться, когда ты сама откроешься, но... — Он грустно улыбается. — Есть вещи, которые стоит сказать наверняка.       — Например? — смотрит она недоверчиво.       — У любви нет страха, — говорит Он. — И нет пола. Ты можешь любить кого угодно, без оглядки на Меня или ещё на кого.       — Отец...       Она накрывает лицо ладонями. Слова, произнесённые Богом, отзываются в её сердце, и к глазам приливает солёная влага.       Она не может назвать то чувство, которое она испытывает, любовью. Любопытством – да, влечением – да. Влюблённостью. Но не любовью, потому что для любви нужно время. Любовь старательно взращивается между душами и в душе, любовь берегут и ценят. А она не даёт её зачаткам раскрыться, потому что боится.       — Попробуй начать с малого, — предлагает Он. — Помнишь, ты помогала мне создать углерод?       — Угу...       — Теперь из него состоит буквально всё. С отношениями так же. Поговори с ней. Позови погулять. Проведи с ней время... Стоп, ты чего разревелась? Всё хорошо?       Теперь и её дела шли медленно в гору, отчего хотелось плакать.       После того разговора она медленно ковыляет по коридорам небесной обители. В её глубине находится её комната. Она у неё скромная, по сравнению с лабораторией так точно: в углу стоит кровать с табуреткой, а перед ней – стол. Из большого окна валит свет, или виднеется темнота. Есть ещё шкаф, который ютится рядом с кроватью – там лежит пара комплектов одежды, пижама, одеяла и обувь внизу. И книги. Книг больше.       — А?       Она собиралась поговорить с Метатрон. По крайней мере, завтра. Или послезавтра. В общем, в ближайшее время, когда почувствует, что будет готова. Она знает наверняка, что речь её опять скатится в кашу из «ух...» и «ам...», ведь Метатрон прекрасна. Она подобна тем кристальным бабочкам, что выделала намедни Гермаэль, единственная в своём роде такая идеальная. Неповторимая. Красивая, и дело даже не во внешности. Хотя Господь не обделил её красотой.       Но на ловца и зверь бежит.       Гермаэль стоит в дверях своей комнаты и видит – Метатрон спит. Не то, чтобы она против, чтобы на её кровати спали... В конце концов, для Метатрон ничего не жалко. Но у Гермаэль сразу же появляется ворох вопросов. Что, как, где, всё ли в порядке. Она аккуратно закрывает дверь, боясь лишний раз вздохнуть. Крадётся. Опускает лицо к лицу Метатрон ухом вниз, чтобы прислушаться, дышит она или нет. Вроде дышит. Она нервно смотрит на её запястья. Колеблется с минуту. Или две. Они кажутся вечностью. Потом всё-таки касается руки херувима. Почти умирает от ощущения чужого тепла, но быстро собирается. Соберись, тряпка, может, ей плохо. Гермаэль старается ощутить нить пульса... Раз, два... Пульс в норме. Пульс вообще есть.       Теперь она не понимает ещё больше.       Гермаэль садится рядом. Она снимает с головы очки и кладёт их на табуретку. Стягивает с волос ленты. Думает.       Бог говорит – сон любого существа священен. Её совесть вторит – пусть Метатрон поспит, наверняка ей тяжело примерять роль Верховного Архивариуса. Столько всего нужно изучить, обработать, переиначить и привести в порядок, кошмар. Неудивительно, что она её не дождалась. Здравый смысл же умер ещё тогда, когда Гермаэль увидела, как клубочком свилась на её кровати Метатрон. Причина его смерти – передозировка дофамином. Она нашла умилительным то, что её кровать мала для той, кто выше её чуть ли не на полторы головы.       Гермаэль сидит неподвижно минут пять. Потом почти паникует. Кричит в себя.       Завтра день обещает быть насыщенным – ей предстояло подготовить цветы для празднества. Не потому, что Бог попросил, потому, что сама вызвалась. Она знает их великое множество, потому что большую часть из них создавала собственноручно. Но чего-то здесь не хватает. Подснежникам не хватает той грации, что присуща Метатрон, гортензия слишком скромна для яркой новорожденной звезды Рая. Ромашки... Простота ромашек прелестна, но она подходит для Гермаэль. Не для той, для кого она старается.       Тишину нарушает едва слышный шёпот Метатрон. Она не понимает её слов, но и не пытается – что у спящей на языке, то у бодрствующей в голове. А тайнами надо делиться по обоюдному согласию.       Она переодевается в пижаму с пчёлами. Достаёт одеяла. Одно кладёт на свободную половину кровати, другим осторожно накрывает Метатрон. Та бубнит что-то вроде «...м-м... Небо упало на землю...». Гермаэль снова умиляется и ложится. Ничего лучше она не придумала. Не хотелось тревожить её покой, не хотелось вторгаться в её личное пространство вот так, бесцеремонно, пока она спит. Не хотелось её будить.       В печёнках шевелится стыд. Он нарастает. Она порывается подняться, но тело уже прилипает к кровати. Намертво. Усталость огромным серым котом разваливается на её плечах. Она оказывается сильнее стыда. Стыд умер.       Быть может, всё не так уж и плохо.       Ей снится сон. Она горит. Её щёки пылают в румянце, а руки не знают, куда себя деть. Она чувствует, как её касаются. Как чужие губы проводят цепочку поцелуев по её позвоночнику, как чужие ладони оглаживают её тело, спускаясь с плечей до живота. Спина покрывается мурашками. По всему существу Гермаэль пробегается дрожь.       Ей спокойно. Ей нестрашно. Она почти думает, что подобные ритуалы ей привычны – что она делает это из раза в раз каждый раз, когда они того захотят.       А потом чувствует, что ей слишком жарко, и просыпается.       Сначала Гермаэль думает: небо действительно упало на землю. Только небо – это что-то очень тёплое, а земля – это она. Потом ненадолго забывается, вспоминая сны. Краснеет пуще прежнего. После она понимает, что её «небо» очень даже живое, и оно дышит. И Гермаэль запоздало вспоминает, что спала она не одна.       Метатрон развалилась по всей кровати. Она закинула ногу на Гермаэль, когда обняла её во сне, а лицом уткнулась ей в шею. Осознавая их положение, она чувствует, как хочет взорваться от переизбытка эмоций.       Она знает механизм снов. Реальное перемешивается с желаемым в своеобразном винегрете, что выглядит либо как целостная картинка, либо как дикий сюр. В этот раз сознание подкинуло ей то, что её удручило. Возможно, сказываются нервы, возможно, такой результат получился случайно. Но она всё равно думает. Думает, что это слишком. О таком даже Отцу не рассказать, не говоря уже...       — Гермаэль? — сонно бубнит Метатрон.       — Ай...Ой...       Она не готова, она не готова, онанеготова—.       Метатрон садится. Её костюм смялся, волосы, собранные в аккуратный хвост, растрепались. Выглядит она небрежно и даже помято, но в то же время прекрасно. Её красота в припухшем от долгого сна лице, в не до конца сошедших синяках под основными глазами и в полусонном виде. При виде Метатрон хочется умилиться, закутать её в одеяло и дать поспать больше положенного. Ради неё и правила местные нарушить нежалко.       — Не думала, что я отключусь настолько крепко, — признаётся она.       — Ничего страшного! — Гермаэль садится почти рывком. — Господи говорил, чем ты занимаешься, и... Это нормально! Тебе просто непривычно работать с большим объёмом информации.       Говорит, а сама пугается. Впервые за свою жизнь она называет Отца Господи. Она не извиняется мысленно, не бьётся в истерике, потому что понимает, что произошло что-то. Что у неё появились вещи, которыми она не хочет ни с кем делиться. Которые, как она чувствует, важны именно ей, а не всему Раю или Отцу. Мысли, заставляющие её заливаться краской, хотя в них ничего эдакого нет. Чувства, которые она тихо лелеет. Тайны, от которых она плачет, и слёзы её на вкус как радость.       Метатрон улыбается. Все её пять глаз полусонно смотрят на Гермаэль, вызывая у той сердечный трепет. Или приступ.       — Прости, что зажала тебя, — она наклоняет голову на бок и щурится, совсем как кошка. — Мне жаль.       Да не жаль ей. Последнее она добавляет для пущей убедительности, но получается нелепо. По-милому нелепо. Гермаэль не верит своим глазам – она чётко видит, что её видеть рады. Что Метатрон улыбается ей, и не из вежливости или неловкости. Словно не она завалилась в эту комнату, а потом развалилась на её владелице.       — А-а... — Гермаэль краснеет. — О-ой, да всё нормально! — нет, она паникует. — А что случилось? Ты приходила за чем-то?       — Ничего не случилось, — Метатрон кладёт на лицо ладони, слабо массируя щёки. — Просто... Как сказать... — её щёки покрываются лёгким румянцем, а глаза смотрят теперь в сторону. — Я соскучилась.       Гермаэль теряется окончательно.       — Я тебя сильно напугала?       — Да нет же... Я... Эм... — она жмурится. — Я думала о тебе.       — Я тоже. Знаешь, последние дни мы никак не могли спокойно посидеть вместе... — мысленно Гермаэль возводит Метатрон в богини, потому что та не корит её за социальную неловкость. — Все так заняты подготовкой к моему дню рождения... Мне приятно, но в то же время неловко.       — Ты часть Рая. Разумеется, все будут стараться, потому что ты наша семья...       — Я не чувствую себя их семьёй, — качает головой Метатрон. — Пока меня с ними ничего не связывает. С ними, — её губы снова тянутся в лёгкой улыбке, и она, как бы невзначай, тянется к ленте на своих волосах, чтобы их распустить. — У тебя есть расчёска?       Быстро же она меняет тему. Но Гермаэль только рада. Она тянется за расчёской в столе и выуживает её оттуда. Про себя думает, что пора вставать. Что нужно собираться, пока Господи их не хватился: одну наверняка ждут в Архивах, другую – в Оранжерее.       — Моя просьба покажется странной, но...       — Ничего страшного, — выпаливает она на одном дыхании.       — Можешь причесать меня?              Волосы у Метатрон мягкие и густые. Расчёска скользит по ним, как нож по топлёному маслу, лишь изредка натыкаясь на запутавшиеся волосинки. Их Гермаэль старательно распутывает, да так, что Метатрон не чувствует боли. Она не торопится, потому что боится навредить. А такое сокровище следует лелеять, беречь и – лишь изредка – целовать. В тишине, когда мысли постепенно приходят в порядок, а сердце не пытается выпрыгнуть из грудкой клетки через глотку, Гермаэль теряется в мыслях. Все её тревоги и страхи кажутся такими смешными и нелепыми.       Метатрон сидит рядом. При желании она может коснуться молочной, не запятнанной веснушками кожи и почувствовать её тепло. Она может сказать что-то и быть уверенной, что её выслушают. Что ей дадут ответ. Что с ней интересно, но по поводу последнего Гермаэль пока сомневается.       Её воля, она бы зарылась носом в её волосы, вдохнула бы её аромат. Ангелы недалеко ушли от людей – они тоже могут пахнуть кожей, потом и секретом сальных желёз. Для кого-то это даже звучит мерзко, а кто-то принимает сей факт, как данность. Но никто почти не задумывается об этом, кроме Гермаэль. Потому что Гермаэль любит биологию, в особенности зоологию и энтомологию, творчество и...       Слишком рано пока так говорить.       — У тебя прекрасные волосы, — почти шепчет она, заворожённая.       Простой ритуал помог ей успокоиться.       — Не прекраснее твоих веснушек, — отвечает Метатрон.       Если бы она могла, она бы коснулась губами прядки переливающегося солнцем серебра. Она бы наговорила милостей, сказала бы, какая Метатрон чудесная. Что она счастлива, что она появилась в её жизни. Что ей повезло застать её рождение, что, даже когда Господи ещё не вдохнул в неё жизнь, она уже влюбилась в неё. Она видела много красивых женщин и мужчин в божественной мастерской, которые ждали своего часа на Его столе, но чтобы влюбляться... Она не влюблялась. Она радовалась, плакала от восторга, с нетерпением ждала, когда откроются чужие глаза, настораживалась, когда что-то шло не так, но не падала в пучины неведомых чувств. И вот они расцветают в её душе белыми цветами, совсем на Метатрон похожие.       — Ты мне льстишь.       Цветы! У Гермаэль загораются глаза. Теперь она знает, что можно сделать с цветами! Она создаст новые, потому что новому ангелу – новые цветы – новый смысл.       — Мне милы твои веснушки, — возражает она. — А ещё блеск в твоих глазах, когда ты рассказываешь что-то с увлечением. Придумываешь. Делаешь. Руки у тебя золотые – я видела твоё последнее творение.       — Те бабочки появились благодаря тебе.       — Не я их создавала, Гермаэль.       — Ты меня вдохновила.       — А ты их вылепила.       Они молчат с минуту. Они возвращаются к тому, с чем постоянно сталкиваются – с неловким молчанием, когда на языке вертятся сотни слов, но разум велит молчать. Страшно сболтнуть лишнего. Оттолкнуть. Показаться навязчивой или излишне увлечённой.       — Мне нравится проводить с тобой время, — нарушает молчание Метатрон. — Но порой мне кажется, что ты меня боишься. Всё хорошо?       — Я боюсь не тебя, — признаётся Гермаэль.       Ей ничего не отвечают. Молчание смерти подобно, но эта смерть другая. Она тёплая, на сон похожая, после которого живые просыпаются рождёнными заново. Гермаэль думает. Не торопится, взвешивая каждое слово. Слова горечью отдаются на языке.       — Я боюсь привыкнуть к тебе, — продолжает она.       Фраза ощущается шагом в пропасть, из которой даже серафимские шесть крыл не могут поднять.       — Почему?       Господи, не спрашивай, Господи, ей так страшно. Проще оголиться физически, пережить десять казней египетских человеком или пожить несколько лет подряд среди других ангелов, вне её лаборатории, но не отвечать. Её бытие сжимается и издаёт жалобный визг, который слышит только Гермаэль.       — Потому что потом не захочу отпускать, когда ты захочешь меня покинуть, — она откладывает в сторону расчёску и прячет лицо под ладонями. — Строить какие-то ро... — она прикрывает всхлипом то, что не осмеливается рассказать. — Дружеские связи, чтобы затем разорвать, больно.       Она почти не замечает, как её обнимают. Она дрожит. Почти скулит, совсем потерявшись в накопленных за века эмоциях. Живительное тепло пробирается под её кожу постепенно и лишь после управляется со шквалом чувств. Наступает штиль. Гермаэль, ослабленная, сдаётся и позволяет себе расслабиться в руках Метатрон.       — Хочешь узнать, что я думаю?       Гермаэль кивает.       — Мне жаль, что тебе приходилось проходить через такое, — начинает Метатрон. — Но это не значит, что я захочу уйти. В конце концов, если бы ты мне не нравилась, я бы и не заходила в твою жизнь вовсе. Сказала бы Господи, чтобы Он отослал меня куда подальше, сказала бы тебе, чтобы ты меня не трогала. Не приходила бы вчера днём, чтобы повидаться. И ночью бы ушла.       — Что?       — Господи, Гермаэль, — она заглядывает ей в лицо. — Повторюсь: если бы ты мне не нравилась, я бы с тобой не общалась. И не спала. Да, я ночью просыпалась, но подумала, что я тебя разбужу, если встану, и решила остаться.       — Ты...       — Я, — она не заканчивает. — А ещё... Говори со мной, Гермаэль. Я вижу, что ты зажимаешься и тревожишься, но почему не знаю. Я даже думала, что ты меня боишься.       — Прости...       — И не извиняйся. Я сама не лучше: тянула до последнего.       Они сидят. Метатрон – на кровати, Гермаэль – практически на Метатрон. В голове у неё пусто, на душе – тоже. Только пустота в этот раз выступает в роли чистоты – наконец Гермаэль ничего не тревожит. Она знает, что ей рады. Понимает, что делать, если подобное случится снова. Тихо тает в херувимских руках и отказывается с них слезать.       Теперь точно дела налаживаются.