В День Великого Вознесения

      Утром снова холодно, закутывался в плед, покуда сон с концами не покинул меня. Начало дня проходило обыкновенно – с рюмки водки и чахлой сигареты. Сегодня хороших новостей по радио не передавали. Желанья слушать о беспорядках на улицах города не появлялось. Я накинул холщовую свою нестиранную рубаху да заплатанные порты, черный подрясник, простой, но тяжеленный крест, прихватил четки - приготовился нести службу. Перед выходом голову покрыл скуфьей, от извечной мороси спрятался в утепленной рясе, длинной и черной.       Бесцветные тона города, грязь, серый снег, побитая плитка тротуаров, трещины мощеных дорог – все неотъемлемые спутники Восточного Екатеринграда встретили меня бездушным безразличием. К чему им бросаться кому-то в глаза, привлекать к себе внимание, они – и есть это место, не просто заплутавшие души, спешащие занять свои рабочие места, а истинные хозяева-хранители, им ничего доказывать не надо, потому они просто есть и будут, в отличие от суетливого меня.       Под серой ватой мокрого неба я шел на службу. И вот, набережная, также как и высокие каменные дома, да твердая поверхность под ногами кончались, окружение стали занимать самодельные деревянные пирсы и покосившиеся избы в остатках кое-как вымощенных кусками булыжника дорожек, то и дело вязнувших в лужах. Речной гравий под ногами растекался, таял от ночных заморозков, мешался со скользкой грязью. Этот нелегкий путь довел меня к деревянной церквушке на холме у самой реки, часто знающие люди оглашали ее обычной часовенкой.       В который раз я поднял голову чтобы узреть великий златой крест на самой вершине церковной башенки. Ладонь сама потянулась к сердцу, я сделал поклон - священный славенский ритуал, поцеловал свой крест и прошел в притвор.       Тихо, тусклым огнем сотен свечей освещаемая церковь затянула меня приятной теплотой, легко становилось на душе. Вокруг витал пряный аромат топленого воска, сырого дерева, древности и святости. Скрюченный старик в невидимой во тьме накидке с огромным золотым крестом на груди обращался ко мне из дребезжащего огонька лампады у лавки в углу. То брат Изатис, мой верный наставник.       Брат Изатис: Проходите, Бордис, благослови вас Матерь. Начинайте, прошу, сегодня вы. Хворь одолела меня страшная, начинайте вы. Костяное трещание горла старца, как звуки костра, тихим-тихим эхом разносилось по церкви, каждое слово выхаркивал он из себя титаническим усилием. Голос его звучал премного хуже обычного.       Я: Чего вы, брат Изатис, какая хворь одолевает вас? К лекарю ходили? Брат Изатис: Не тревожь старика, сын, делай дело. То душевная хворь, слабо сердце немолодого, а от дурных вестей того не лучше. Меня Мать защитит, сын, делай дело.       И я пошел делать свое дело – начинать службу. Крохотная скрипучая лесенка осветилась чашей с плавленой свечой. Тускло-оранжевый огонек плясал на ликах святых, пока я медленно и осторожно взбирался к люку.       Широченными ручищами наверху меня окутал белоснежный блеск Екатеринграда. Утренний снежок покрывал усеянные дымоходами крыши деревянных изб, хибар да скромных, отданных под несколько семей, старых хором. Множество уже освободившихся ото льда речушек и ручейков паутиной сплетались к своему центру – Славенской гавани, через них прокинулись самые разнообразные мосты. Какие-то из них, ближе к Центральному Екатеринграду и Портовому району украшались фонарями, мостились камнем, ограждались балюстрадами. Здесь же, в Восточной части города где-то напоминали эти мостики скорее брошенные через лужи гнилые доски, а где-то ими и приходились.       Но зато какие изящные мосты легли над великой рекой Лустра! Не менее красивые чем сама она. А в эту пору она невероятно красива. Блики утреннего солнца слепили глаза, отражаясь от ее мелкой морозной ряби. Лустра для королевства - важнейшая артерия. Через нее и торговля, и туризм, и рыболовство цветут ярче орхидей. Великолепная река.       Виднелась отсюда и набережная, усеянная самодельными причалами из бочек и полетов, к которым цепями и веревками привязывали хозяева свои лодки, дырявые баркасы. Большинство из них отправилось уже в опасные воды за щедрым уловом, сегодня кому-то, как всегда, не повезет.       Вдалеке, на западе города, клубили небо черным дымом гротескного вида заводы по переработке нефти. Свою деятельность начали они не так давно, но уже успели порядком испортить жизнь тамошним жителям. Так всегда, великая личность вроде нашей Дочери-Настоятельницы творит великие дела, и, конечно, необъятно их влияние на жизнь нас с тобой, обычных людей, но и не менее значителен их вред для других. Как раз эти «другие» и выходят сейчас на улицы в поисках справедливости и блага. Церковь их жестокие деяния никак одобрить не может, хоть я, как ее представитель, и понимаю причины недовольств.       Ну а что же дальше, на севере? Океан. Водная гладь, простирается на тысячи и тысячи верст. Но если бы было все так просто… Нет, уже где-то через сотню другую это расстояние становится непреодолимым для обычных кораблей. Ты понял, о чем я говорю. Там, на востоке, через сотни верст лежит неприступный человеку край страшных чудовищ, морских громадный тварей-левиафанов, что сжирают и топят любые корабли. Они же, вот уже семь лет, безустанно шлют к нашим берегам своих жутких приспешников – русалок, водных бесов, утопцев и прочую кошмарную гадь.       В День Вознесения нельзя допустить нечистую силу к карете Дочери-Настоятельницы. В том и есть вся сложность приготовлений. С каждым годом монстры те все свирепее, старые церковные обряды, молитвы, чародейства уже не помогают, надо точить клинки, настаивать снадобья, отравы, зубрить новые колдунства. Была б это все моя работа – еще хуже бы пришлось, но что мне, дьяку, мне следить за народом надо, за прихожанами, а до борьбы с нечистью еще учиться да работать. Я, может, и не доживу.       И вот стоял я столбом на крыше часовни, да все писал и писал в свой дневник, не отрываясь. А о цели своей забыл напрочь. Надо ж бить уже в колокол! Со всей мочи дернул я за веревку, раздался раскалывающий голову звон, язычок ударялся о старые окислившиеся медные стенки, где-то треснутые, где-то облупленные да обсыпанные. Гром не прекращался, он завывал удар за ударом, раскатывался по городу его священный глас, знаменуя наступление утра, начало службы всех слуг Матери. Вскоре ко мне присоединились то справа, то слева, то откуда-то издали колокола других церквей, и их служители также начинали свою литургию.       Рабочие ночной смены под звон сменялись рабочими дневной, открывались бакалеи, выпивальни, лавки и мастерские, сдавала пост гвардия жандармов - день мирян начинался вместе с нами. Все едины перед нашей королевой и перед Матерью.       Внизу меня снова встретил Изатис. Он уже приготовился к приходу защитников веры - включил электрические лампы у потолка, зажег потухшие свечи, сделал теплее обогреватели. Теперь сидел он на одной из лавочек и как всегда тихо молился, по его же словам: "за плодотворную службу", что бы это ни значило. Вообще Изатиса смело я мог назвать не просто наставником, но и другом. Почти частью той же нашей рыбацкой «семьи». Я люблю и уважаю дряхлого старика, он для меня – единственная отрада в нелегкой службе. Если бы только разногласия не возникали у нас так часто…       Для них, к слову, поводы находились легко. Изатис – человек совершенно неконфликтный, он един с Матерью, питается спокойствием и человеколюбием, но за веру готов карать жестоко. Стоило мне начать спорить с заповедями, как он гневно зыркал в меня, на крик уже сил не хватало, но на наказания – всегда. Как игумен он имел право заставлять меня следить за кладбищем, приглядывать за часовней даже ночами. Несмотря на это, Изатис оставался всегда добр и ласков.       Брат Изатис: Беспокойно мне, брат Бордис. Видно, худо сегодня кому-то придется. Вы садитесь, обождите гостей наших грозных в молитве. Любовью к Милостивейшей начертано нам полными быть, пущай даже в тяжелые дни.       Я: Не вы одни беспокойны сейчас, Изатис. Жаль, не суметь мне поддержать вас так, как вы меня. В одном, скажу, вы правы, любовь спасает. Да ответьте мне вот только, не от новостей ли о беспорядках вам так тошно? Или не то что-то в празднике предстоящем чуете? Мне вот и то и другое спать ночами не дает.       Безрадостные, но глубокие как океан, поднял старик свои глаза. Больная бледная кожа золой ссыпалась с лица. Никогда не спрашивал, но, должно быть, Изатису не меньше века. На седой бородище дернулся волос, старик почесал ее и расправил, продолжил скрипеть связками.       Брат Изатис: Ничего не чую. Оттого и тошно. Приехали, брат Бордис. Идите, встречайте палачей.       Снаружи действительно донесся рев самокатки. Значит, приехали.