Сапфировая Смерть

Люси Маклин потеряла счёт времени и точно не знала, сколько лежит в уже холодной воде, которая больше походила на молоко, из-за растворившегося мыла. Свеча, что она брала с собой, полностью догорела, погружая ванную комнату во мрак. Рука девушки болталась в темноте снаружи, ёрзая по полу. Стараясь не задевать подмышкой ободок ржавой ванны, чтобы не поцарапаться до крови, как это было пару мгновений назад, Маклин пыталась нащупать свои трусы, лежавшие на полу. Отыскав нижнее бельё, она бросила его себе в воду и принялась выискивать остатки щелочного мыла. Люси недовольно цокнула. — Да где… Где же ты? Случайно поймав в мутной воде маленький кусочек, она пыталась рассмотреть его во мраке растирая, съёжившимися от воды, подушечками пальцев. Остатки мыла, не смотря на свой малюсенький размер, всё ещё хранили форму от некогда сжатой на нём мужской ладони. Подрагивая от холода, Люси стирала своё белоснежное нижнее бельё, стараясь лишний раз не думать о том, что с ней произошло… Час назад? Два? «Даже удивительно, что этот псих не колошматит со всей дури по двери требуя, чтобы я вышла», — подумала девушка. Она всё ещё злилась на него, а он… А он тихо подходил к двери, ведущей в ванную, примерно каждые пятнадцать минут. Затаив дыхание прислушивался, но улавливая тихие звуки движения в воде, терпеливо отходил. Через полтора часа у Гуля возникло желание не просто постучать и поторопить похищенную им девицу, а открыть дверь с ноги, и, как следует, пригрозить, чтобы та вышла уже, наконец. Решив, что это было бы дико, даже для него, ведь одно дело, когда ты просто убиваешь напропалую кого-то за крышечное вознаграждение, отстреливая головы и/или конечности на заказ, а другое – врываешься в ванную к беззащитной голой девчонке, которую только что чуть не изнасиловал, он в последний раз поднял руку, приготовив согнутый указательный палец, костяшка которого уверенно устремлялась на дверь. Беспокоить её, всё же, Гуль не стал. Говарду вспомнилось её разгорячённое лицо, полное злобы. Его слова о том, что их секс был ошибкой, разозлили её. Это так странно. Он задел женское эго. Он. Гуль. Сначала Куп довёл до оргазма молодую, красивую, здоровую женщину, которая им не побрезговала, а затем она, кажется, не на шутку оскорбилась тем, что он сообщил, что тот трюк, который он с ней проделал двумя пальцами – «это ужасно и больше такого не повторится». Да как такое вообще возможно? Когда в его маленьком, жестоко-примитивном ядерном мирке стало это возможно?.. Люси подошла к отверстию в стене и положила свои мокрые трусы на подоконник, рядом уже с сухими мужскими боксерами. Женское бельё было чуть наложено на мужское у кромки ткани и придавлено булыжником, который до этого охранял от резких Новокалифорнийских порывов ветра только боксеры. Теперь на деревянном выцветшем подоконнике лежали два таких разных предмета одежды. Один – влажный, кипенно-белый, из новейшей послевоенной мягчайшей синтетики, которая позволяла человеческой коже не потеть в знойную жару и не мёрзнуть при низких температурах, а второй – сухой, весь пропитанный едкой мыльной щёлочью, которая превращала при высыхании настоящий, более не существующий природный хлопок в чёрствый сухарь, кремово-жёлтого цвета. И оба, наложенные друг на друга, придавлены небольшим, но тяжеленным камнем. Люси засмотрелась на россыпь настоящих звёзд в отверстии в стене. Вся эта прекраснейшая картина из миллиардов незнакомых созвездий никак не сочеталась с постиранным вручную нижним бельём. Как же всё это было странно для Люси Маклин. И настоящие звёзды, и ручная стирка. Натянув на ещё влажное тело синий комбинезон, девушка вышла из ванной комнаты. Все свечи уже догорели, а полоски света от Луны будто никогда в этой комнате и не было. Шериф спал, отвернувшись к входной двери спиной. Вернее сказать, это Люси думала, что Гуль уже уснул, кое-как разглядев силуэты отвернувшейся от неё мужской фигуры в горизонтальном положении. Говард же, решил не смыкать глаз, пока она не выйдет и подготовил заранее верёвку, если девчонка решит сбежать. Куп заранее продумал все свои дальнейшие действия. Впрочем, как и всегда. Направится ко входной двери, планируя улизнуть на цыпочках? Удачи. Он просто поймает её своим лассо так быстро, что она и глазом не успеет моргнуть. Ляжет на кровать рядом с ним? Чудно. Привяжет девичье запястье к своему, как до этого. А затем, сон, сон, сон и ещё раз, сон. Люси, стараясь не шуметь, аккуратно и, практически, интуитивно пошла в сторону кровати. — Святая кукуруза… Я так выколю себе глаз! — прошептала Маклин, вытянув перед собой руки. — Ты выросла под землёй, а ориентируешься в темноте настолько плохо? Глаза большие, а толку ноль, — послышался в стороне саркастичный бархатный голос с южным акцентом. — У нас, вообще-то, электричество есть. Ты в курсе, что это такое? — девушка продолжала неуверенно идти вперёд. — На голос иди, не ошибёшься. Маклин раздражённо цокнула языком. — Я вижу тебя, представь себе! Но до тебя ещё дойти надо. Недовольный женский голос приближался. Люси подошла, наконец, к скрытому во мраке спальному месту, но сделав ещё шаг, ударилась коленом о кровать. — Ай! Чёрт! — выставив руки вперёд, она упала поперёк животом на лежавшего к ней спиной Купера. Гуль резко схватил девчонку за правую руку. — Как раз вовремя. — он намотал верёвку на её запястье. — Нет! — вырывалась девушка. — Давай ты, всё же, перестанешь дёргаться, а?! — прозвучал фирменный «Куперовский» дуэт сухости и суровости в голосе. Люси, рывками, начала срывать со своей руки толстый джутовый канат. — Хватит меня связывать! Шериф с новой силой потянул за руку Маклин на себя, отчего она почти полностью чуть не перекатилась через него и не упала на пол за кровать, к стене. — Ай, живот! Больно, больно, больно… — зашипела девушка. Куп ухватился второй рукой за женскую талию и, подтянув Люси, чтобы она не съехала вниз, перевернулся на спину, уложив Маклин сверху на себя. Никто из них двоих сразу шевельнуться не смел, только лишь две пары глаз хаотично бегали по лицам друг друга. Люси поймала себя на мысли, что даже спустя примерно два часа желание поцеловать Гуля не исчезло. А теперь, когда она лежит сверху, чувствуя застывшие, каменные мышцы мужского тела, это желание, кажется, только усиливалось. Янтарно-зелёные глаза Говарда внимательно всматривались в темноте в лицо напротив. Ну, вот опять. Она так близко и хоть бы хны. Ни страха, ни отвращения, ни той прежней жгучей злости, что чётко отражалась в её больших, выразительных глазах. Но тогда что же в них сейчас? Какое-то спокойствие и… Вожделение? Гуль медленно сжал тонкое женское запястье сильнее, словно напоминая о себе. Люси, как-то на удивление спокойно, произнесла: — Больно. Шериф тут же ослабил хватку, но продолжал держать её руку. — Не нужно меня связывать, — сказала Маклин, не отводя глаз от мужчины. — Я не… Не сбегу. — И почему же? — глаза Гуля заметно сощурились. — Мне же тоже нужна твоя… Помощь. В густой полутьме было плохо видно мужское лицо, но девушка заметила, как правая надбровная дуга мужчины вопросительно поднялась вверх. Люси, смущаясь, отвела взгляд от его лица, уставившись на бледно-синий ворот ковбойской рубашки. «Помощь». «Тоже». Несколько секунд эти два слова крутились в голове Купера, как заезженная пластинка в довоенном виниловом проигрывателе. Тоже? Что всё это значит? — Так может… — Маклин тихо выдохнула. — Ты отпустишь, уже, меня? «Пока я тебя не поцеловала…» — саркастически, словно издеваясь над собой, подумала Люси. Чёрта с два он получит её поцелуй, раз решил, что их близость была ужасна. При чём настолько, что «больше этого не повторится». — Что значит… Тоже? Помощь? — Куп всё ещё держал девушку за запястье. — Тебе же нужна голова доктора. А поймать эту… Ну, ту, здоровенную рыбёху… — Заглота? — скептически спросил Гуль. — Да-да, его. — Это не рыбёха никакая. Я же говорил тебе, что это… — Не суть. — перебила она его. — Ты позволишь? — девчонка потянула руку, что все ещё держал Говард, на себя. Шериф нахмурился и сильнее сжав женское запястье, не спеша потянул его обратно к себе, словно отвечал на её вопрос: «Нет, не позволю». — Я – наживка, — продолжала Люси с лёгким раздражением в голосе, будто всё итак было слишком очевидно. — Иначе, зачем тебе я? Без меня ты вряд ли сможешь поймать этого водоплавающего монстра, так? Ну, то есть, сможешь, конечно. Но… Без такой наживки, как я, ты провозишься ни один час и то, это в лучшем случае. Так ведь? Гуль молчал, продолжая буравить глазами Маклин. — О, и не смотри так. Если бы ты легко мог справится без меня, мне бы не пришлось тогда целых пятнадцать минут терпеть твои пытки! Я, между прочим, думала, что захлебнусь насмерть. Так что… Вот тебе и помощь. Я готова вытерпеть эти малоприятные ощущения ещё раз. Ради отца. Ты заберешь голову, мы вместе доберёмся до… Той женщины, Молдейвер, что похитила его. Все крышки твои. Мне ничего не нужно. Только… Девушка приподнялась на левой свободной руке, чтобы получше разглядеть лицо Гуля. — Только взамен прошу пойти со мной, потому что… — она осеклась, так как признаваться в этом девушке из Убежища совсем не хотелось. Точнее, признаваться именно ему, Куперу. — Потому-у… Что-о? — настороженно и протяжно спросил Говард. — Потому, что я без тебя, скорее всего, не выживу. Купер резко отбросил руку своей пленницы, словно выкидывал скомканную крафтовую бумагу от только что съеденного чизбургера. О, те далёкие, такие чуждые времена, когда привычная американская еда была столь проста и непритязательна, а вместе с тем, столь же и вкусна. Резко ухватившись обеими руками за девичью талию, Говард притянул девушку к себе, но только лишь с тем, чтобы ловко перекатить лёгкое женское тело на спину, убирая с себя. От неожиданности Люси зажмурилась, но поняв, что за этим ничего более не последует, начала снимать сползшую на её предплечье верёвку. Послышался металлический скрип кровати и мужчина, внезапно приподнявшись, сел к Маклин спиной. — Ты… Ну-у… — девушка тоже села, прислонившись к изголовью. — Я помню, что тебе нужно в Супермаркет. Я не против. Сначала, как ты и хотел, дойдём до него. Купер резко встал и так же быстро, словно мужчина куда-то опаздывал, схватил свой кожаный плащ, висевший у ног Маклин на спинке кровати. По комнате эхом раздались его тяжёлые, ритмичные шаги, а затем шорохи и возня в кожаной сумке. Девушка тщетно пыталась уловить быстро мелькающие в темноте силуэты мужской фигуры, которые быстро перемещались в пространстве под навязчивый скрип деревянных половиц. — Ты куда? Купер? Ты поможешь мне? Обещаю, что если… Если крышек от Молдейвер тебе недостаточно, мы с отцом найдём способ заплатить тебе ещё. И да… Не едой, конечно же… Честное слово. Ответа не последовало и Люси пламенно продолжала: — Я уже говорила тебе, тогда, в Пустоши, мой отец – смотритель Убежища, он честен и благороден. И если… Если охотник за головами запросит свою цену за спасение его от рейдеров и… Ну… Как я надеюсь, за безопасное сопровождение его дочери, то он в лепёшку расшибётся, но заплатит тебе столько, сколько потребуется. Гуль встал где-то по середине комнаты и пару секунд не шевелился, вновь погружая их двоих в какую-то гнетущую тишину. — Пожалуйста… — прошептала Люси. Мужчина тяжело и громко выдохнул, накидывая на себя плащ. — Купер?.. — будто в никуда спросила Люси, не зная, что ещё и сказать, а главное – зачем, ведь она даже не видит лица своего собеседника. Куп вышел из комнаты. Войдя в просторный тёмный коридор ночлежки, тихо закрывая за собой дверь, Гуль с минуту стоял, не отнимая горячей ладони от прохладной оловянной ручки двери. Второй рукой он с силой сжимал в кармане своего плаща ингалятор, который заранее нашарил в своей сумке во мраке спальни, пытаясь, как можно скорее, сбежать от неё. От той, что раз за разом, будто специально преподносила для него всё более, и более изощрённые сюрпризы. Хотя, если отмотать время на пару часов назад, то какие-то из этих сюрпризов были приятны. Некоторые – даже слишком. Но «слишком» на то и «слишком»; переходя границы допустимого, превосходя какую-то привычную и обыденную норму, это «слишком» будто бы наводило на странные, противоречивые мысли, которые, в свою очередь, порождали размышления куда более абсурдные. Это и была новоявленная, для Гуля, болезнь. Да, конечно, Говард понял всё ещё тогда, бредя со своей пленницей по жёлтому Новокалифорнийскому песку. Понял прекрасно, чем именно он болен. Просто признать факт именно этой болезни, было бы таким противным унижением, что все те мерзкие деяния, которыми Куп промышлял больше двухсот лет меркли, в сравнении с этим. Название этой болезни Шериф Купер Говард никак не мог вспомнить, однако симптомы этого недуга знакомы многим. Наиболее частые из них – это сострадание к ближнему, откуда ни возьмись сжирающая всё внутри ноющая совесть, проблема положительно-нравственного, высокоморального выбора. У Купера, правда, дело обстояло несколько хуже, так как у ковбоя возникли и особые осложнения. И заключались они в том, что Куп испытывал следующее: тоску, уныние и надвигающуюся острую, режущую, где-то в области рёбер, скорбь. Столько лет Купер Говард уничтожал не только в себе, но и в довольно внушительном радиусе вокруг себя всё это, и что же? Всё оказалось напрасно? Спустя столько лет? Как же… Как же называется, всё-таки, эта болезнь? Глубоко в подсознании Куп знал её название, и если бы, как следует хотел, а ключевое слово – хотел, то обязательно вспомнил бы имя этого недуга. Называлась эта болезнь просто – Человечность. Вы спросите, да разве же это – болезнь? Разве это какой-то особый недуг? Для Гуля – это было ничто иное, как самая настоящая болезнь. И да, вспоминать её название, а вернее сказать, произносить чётко и явственно, хотя бы просто даже у себя в голове, он не хотел. Не хотел и только это и было важно. Ведь сама мысль об этом, что он, и, как ему казалось, только он, единственный Гуль-неудачник, заразился этим во всей уничтоженной Америке, была ненавистна до самых видоизменённых, гулифицированных кишков. А потому, самое лучшее решение то, что самое простое. Уничтожить саму мысль об этой болезни, подавить, сделать вид, будто этого нет и никогда не было. Не для того он ломал себя ни один десяток лет в самом начале конца, чтобы вот так вот в один миг взять, да и похерить всё к чертям собачьим. Из-за какой-то… Слишком. Слишком красивая, слишком наивная, слишком самоуверенная, слишком добрая, слишком глупая, слишком чувственная, слишком открытая. Слишком неподходящая для постапокалиптического мира. Он совсем застрял, будто не в силах сделать даже такое простое движение вперёд, как шаг. Застрял из-за неё, в собственном больном разуме, который никогда уже более излечить или исправить, было бы невозможно. Вновь и вновь неприятные симптомы новоиспечённой для него болезни прорывались наружу, смешиваясь с той, с которой он давно знаком. Не размыкая сухих губ, Купер начал тихо кашлять. Отлипнув, наконец, от двери, Гуль пошёл вперёд, достав ингалятор с сывороткой. Впрыснув на ходу облегчающую симптомы жидкость, мужчина бежал по ступеням деревянной лестницы, ведущей вниз. Спустившись на первый этаж, где была уже кромешная темень, так как ни одна свеча больше не горела, Куп зашёл за барную стойку. Глаза Гулей были неплохо приспособлены к темноте, по крайней мере, эти долгоживущие, медленно-умирающие создания видели куда лучше здоровых людей. Говард быстро отыскал блестящую поверхность стекла. Бутылки с алкоголем стояли на второй полке у вымытых, перевёрнутых вверх дном алюминиевых кружек. Звучно откупорив самодельную пробку, мужчина понюхал содержимое. Водка. Что ж, не джин, но тоже сойдёт. Даже, если бы это была просто загрязнённая вода, Говард точно так же бы осушил быстрыми глотками и её. Не имело особой роли, что именно пить. Это было что-то вроде выученного жеста, привычки. Пока блуждаешь, будучи Гулем, в не самых приятных местах погибшей Америки, алкоголь найти удаётся не всегда. Плевать, что пить. Но если плохо, то выпить что-нибудь непременно нужно. Ты будто закуриваешь сигарету, всякий раз, когда чувствуешь, что что-то с тобой не так. От самих сигарет проку мало. Лёгкие Гуля могли бы гомерически расхохотаться, если бы могли, так как всасываемый ими вред от табака и табачных канцерогенных добавок был просто смехотворен по сравнению с тем, с чем лёгким пришлось столкнуться за последние два века. Хоть какой-то ощутимый «эффект» был, разве что, от сигар. Но надо ли говорить, что коробку «Огней Сан-Франциско» или «Ом-Дульче» было найти куда сложнее, чем спиртные напитки. Алкоголь же, для Гулей, дело другое. Во-первых, спирт облегчал работу печени – главного, фильтрующего токсины, человеческого органа, чуть снимая с неё нагрузку. Чем старше становился гуль, тем больше печень поглощала радиацию, а вместе с тем, именно радиация помогала этим необычным существам восстанавливаться и так долго не умирать. Проще говоря, радиация для гулифицированных людей «что-то калечит, а что-то и лечит». Во-вторых, действуя, как слабый наркотик, пусть и на короткое время, но алкоголь облегчал симптомы надвигающейся одичалости. В тёмном зале ночлежки на первом этаже послышались громкие жадные глотки. Говард выпил бутылку водки и опустился на пол, прислоняясь спиной к барным полкам. Аккуратно это сделать не получилось и пара кружек, что Куп задел плечом, упали, звонко подпрыгивая по деревянным половицам. Вскоре заскрипела лестница и послышались чьи-то быстрые, но тяжёлые спускающиеся шаги. Купер лениво повернул голову и увидел, как со второго этажа спускается Эрл, нацелившись куда-то вперёд однозарядным охотничьим ружьём. — Это – я, старик. Я. — Говард поднял правую руку с пустой бутылкой. — Купер? Эрл зашёл за барную стойку. — Я уж думал… — Старик опустил ружьё. — Думал, это опять свинокрыс наш, которого мы всё пристрелить не можем. — Я выпил водки. — Куп поднял глаза на старого бармена, повертев в воздухе пустой бутылкой. — Добавь завтра к основному счёту. — А ты чего не спишь-то, милок? — Эрл приставил ружьё к стене. — Хреново. — Хреново? — седовласый Гуль подошёл ближе и неловко, тихо кряхтя, сел рядом. — Да, — Куп нащупал сзади новую бутылку. — Вторая, — он показал её Эрлу. — А склянки-то? — изумился старик. Шериф тяжело вздохнул. — Дело не в этом. Уж чего-чего… — молодой Гуль откупорил пробку и сделал пару больших глотков. — Да-а, — махнул рукой Эрл. — Ты всегда умел заработать себе на жизнь. — Как и ты с Мартой. Только вот… Бля. — Куп усмехнулся. — Кто-то зарабатывает себе честным трудом, держа настоящее, блять, гулье пристанище, обеспечивая нас едой и кровом над башкой, а кто-то… Говард, с ещё большим энтузиазмом, вернулся к бутылке. — О-ох… — старик вытянул вперёд ноги, потирая ноющие колени. — Скажешь тоже. Кто, как не ты знаешь, что мы с Мартой далеко не святоши. Эрл поднял упавшие кружки и поставил их на место. — А как, сука, быть святым, когда ты живешь в аду? — риторически спросил ковбой. — И то, верно… — задумчиво согласился старый бармен. — Охуительно. Пока Америка процветала, выжимая всё до последней капли из их хвалёного ядерного прогресса, никто особо и не заикался про Бога, религию, рай, ад. А как дошло до того, что именно этот, мать его, ёбаный прогресс и уничтожил всё вокруг, на тебе. Вспомнили. Эрл, с тоской в глазах, взглянул на Говарда. Старик взял обратно кружку, которую только что поставил и протянул её Куперу. — А мы с Мартой часто ходили в церковь по воскресеньям… Помнишь? Куп утвердительно кивнул и налил старику водки. — Мне-то было всё равно. Я бы лучше пол дня у приёмника провёл, да послушал «Серебряного плаща», пока в саду ковыряюсь. Глядишь, и толку было бы больше, чем эти походы. Но ей нравилось. Ей… — Эрл сделал большой глоток. — Ей это было нужно. — Х-м. — Говард отпил из горла. — Не принято было тогда по церквям расхаживать, редко это бывало. В маленьких городках, если только… Ну, а всяк, кто хаживал, стеснялся этого, да скрывать старался. Все вдруг, в одночасье, уверовали в науку. Но Марта… — Гуль задумчиво покачал головой. — Ей было всё равно, что о нас подумают. Марта верила, что… Что сможет вымолить ребёнка. Какое-то время Гули молчали и старик, допив свою порцию алкоголя, вновь протянул Куперу кружку. — Эта уже всё, — Куп кивнул на пустую бутылку. — Извиняй. — Давай ещё, что ли… Говард нащупал позади себя бутылку. — Третья, — заключил он, когда выдернул пробку. — Да эта не в счёт, дружок. Наливай скорее. Ты скажи, — искренне интересовался Эрл, — Чего тебя гложет-то? — М-м? — задумчиво протянул Купер. — Чего не в кровати в обнимку со своей красоткой? — старик сделал несколько нетерпеливых глотков и устремился взглядом на ковбоя. — Она не моя. — Хе-х. Сам так сказал, ещё вечером, — усмехнулся пожилой Гуль. — Моя добыча. Уточнять не стал. — Куп подёргал указательным пальцем ворот своей рубашки, высвобождая горло, которому неожиданно стало тесно и неудобно. Теперь для Купера Говарда всегда было что-то и «тесно», и «неудобно», когда речь заходила о ней. — Стало быть… — продолжил Эрл. — Потому-то и хреново? Говард молчал, продолжая пить из горла. — Видал я, как ты на неё смотришь, — добавил старик и выпив ещё, подставил пустую кружку Куперу. Куп, задумавшись, не реагировал, и пожилой Гуль легонько постучал пару раз алюминиевой кружкой по своему собеседнику, чуть выше локтя. — Закончилась, — угрюмо ответил Говард, смотря в полутьме куда-то в одну точку. Бармен, вздыхая, тяжело поворачиваясь к полкам позади себя, достал ещё бутылку. — Да и она… — Эрл налил себе водки. — Тоже смотрит на тебя… Говард, словно приходя в сознание, поморщился и перебил Гуля: — Бляха. Все друг на друга смотрят. Ты сегодня сколько раз посмотрел на меня, а? — Куп выхватил бутылку из худой, старческой руки. — Ха-х, — Эрл, в своей привычной манере, махнул, теперь уже свободной рукой, в воздухе. — Ты ж понял, про что я, болван. — Оставь свои тупые умозаключения при себе, старик. — Вона как. А чей-то они тупые? Говард не отвечал, допивая оставшуюся водку из бутылки. — Мне-то что, — продолжил Эрл. — Даже знать не хочу, чего ты там потом сделаешь с этой бедной девочкой. Продашь кому, аль… Загубишь, — каким-то сорванным голосом тихо добавил старик. — Дело твоё. — Вот именно. Моё. — молодой Гуль допил алкоголь и громко поставил пустую бутылку на пол, будто ставил точку в их разговоре. — Просто вот… — как-то робко заговорил Эрл, осторожно подбирая нужные слова. Купер, приподняв правую надбровную дугу, развернулся к седовласому бармену. — Ты вот как рассуди… Знаешь, почему я до сих пор умом не тронулся? — спросил пожилой Гуль. — Да ну? Кто тебе это сказал? — саркастично спросил Куп и отвернулся. Эрл, не замечая язвительных высказываний Шерифа, невозмутимо продолжал. Старик был готов вытерпеть любую колкость, шутку, издёвку от своего давно знакомого приятеля, лишь бы смысл сказанного до молодого и строптивого Гуля дошёл. Лишь бы он понял, лишь бы хотя бы на минуту задумался над словами того, кто знает, как лучше и хочет для него только хорошего. — Всё из-за Марты, понимаешь? Она была столько лет со мной рядом и… Да чёрт возьми! — седовласый бармен поставил кружку на пол и поднял обе руки перед собой. — Мы столько пережили вместе! Если бы не она… — обе руки его тяжело упали обратно, и он ненадолго замолчал, возвращаясь к водке. — Мы пережили вместе конец света, ты вдумайся, Купер. В прямом-жешь, смысле слова. — Эрл многозначительно поднял в воздух указательный палец. — А потом мы встретили Джона. Бедный, бедный мальчик… — седовласый бармен покачал головой. — И по глазам Марты я понял… Понял тут же! Наш он, наш. Не можем мы его одного оставить. Нет! И знаешь… Можешь назвать это дуростью, безумием, но коль суждено мне было стать отцом на старости лет таким ужасным образом, ну и пусть! Пусть! И нет теперь мне никого роднее в целом свете. Мы – семья. А с семьёй все невзгоды и ненастья лучше переносятся. Старик повернул голову в сторону Говарда и, серьёзно смотрев на мужчину, заговорщическим тоном продолжил: — И нет разницы, связывает вас кровь или нет. Кто-то, кто совершенно тебе чужой, в один миг может стать тебе самым близким, понимаешь? И хош верь, хош не верь… — так и не дождавшись ответного взгляда Купера, Эрл отвернулся. — Но встретить кого-то на своём пути… На таком не лёгком, как у тебя, милок, пути… Это дар. Дар! Плечи Купера дрогнули в короткой усмешке. — Ещё скажи, что божий, — насмешливо произнёс он. — А коли так? — надменно спросил Эрл. — А? Хош божий, хош не божий. Каждый в праве верить в то, во что он верит. Я однажды спросил Марту… Было это давно… Когда всё только-только началось. Мне было так страшно. Вокруг одна смерть… Еды нет, воды в кране давно нет, только радиации полно, хоть жопой жуй. Вот как было мне страшно, так же был я и злой. Злой на всех, на всё. На Америку, на Канаду, на клятых китайских коммунистов, на государство, на себя… Даже на Марту. Точно не скажу, как уж это было, но вроде… — старик поджал тонкие сухие губы, вспоминая. — Вроде через месяц, может, два, после взрывов. Когда оголодавшие безумцы мародёрили всё, что попадалось под руку, мы заколотили все двери и окна в наш дом… — Как и все тогда, — заметил Купер. — Да… Да. Ну, спускаюсь я на первый этаж, значит… Сил нет, как сейчас помню. Ели мы по чуть-чуть, экономя, да растягивая, как только можно, всю еду, что осталась в доме, да в кладовой. — Как и все тогда, — медленно, и с нескрываемым раздражением, повторил молодой Гуль. — И она… Ну, Марта… Сидит. На кухне, за столом. Сидит и молится. Так меня, помню, взбесило это, Купер… Так взбесило!.. Не выдержал я и сказал ей, что нет её Бога, нет! Видишь, мол, что сталось? Какой Бог, какие молитвы… А она, спокойно мне так, отвечает: «Знаю». Я спросил тогда, кому ж она, в таком случае, молится? А Марта-то мне и ответила… Тому, говорит, кто услышит. Я ещё больше рассердился, сказал что-то вроде: «Никто и никогда не услышит тебя». Что-то такое. Ну, а Марта… Марта сказала, что если я хочу верить в то, что её молитвы никто не услышит, это моё право. А её право – верить в то, что молитвы её дойдут до туда, куда нужно. Говард почесал свою лысую голову. — Нельзя тебе водку пить, старик. Ты от неё дуреешь. — Коль говорю правду, значит, одуревший я, выходит? — У тебя своя правда, у меня своя, — серьёзно отвечал Куп. — Ну и какова твоя правда, дружок? — с вызовом вопрошал старик. — Позволять себя закапывать на десяток-другой лет, чтобы забыться? Лежать под землёй, будучи накаченным через трубки всякой дрянью? Вот так вот мы помрём с Мартой, а ты об этом и не узнаешь. Приковыляешь сюда, а всё. — Эрл щёлкнул языком. — Нету тут никого и ничего. И не было. — Ёб… — Говард сдержал себя от какого-то жёсткого ругательства. — Легко, блять, рассуждать тому, кто… — он тут же замолчал. — У меня всё иначе, Эрл. — Да знаю-знаю! — отчаянно прошептал пожилой Гуль. — Но… — бармен умолк, не найдя подходящих слов. — Выжить вместе со своей женой во время и после апокалипсиса нашей, блять, великой страны… Вот тебе охуительный дар, старик. Божий, — сухо заключил Купер. — Ты прав, но… — скрипуче отозвался Эрл. — То, что я сказал про… Кхэ. Ну, про чужого тебе человека, который может стать и не чужим вовсе… Это ведь так оно и есть, Купер! — Да к чему это всё? — раздражённо спросил Куп. — Да! Да, сынок! Мне повезло! — так неожиданно и разгорячённо начал, вдруг, Эрл, отчего Купер посмотрел на старика. — Хош проклясть меня за то, что повезло мне? Валяй. Если виновен я в том, что… Ну, вот по какому-то неведомому замыслу, посчастливилось мне, уже… Да ёлы-палы, практически бренному старику, можно сказать, встретить вторую свою жизнь в этом… Да в этом, ёптить, аду! Рука об руку с любимой женщиной… Виновен я в том? Ну, скажи, а? — он ударил себя кулаком в грудь. — Да я, бля, где-то сказал, что проклинаю тебя? Или чт… Пожилой Гуль перебил Шерифа: — Ну, пусть и виновен! Повезло! И что же? Купер отвернулся и тихо, себе под нос, произнёс: — Сука… Я и забыл, что пить с тобой – это пиздец, какая, мука. — А суть-то какая в этом всём? — невозмутимо продолжал седовласый. — Всё, что я хочу сказать, так это то, что… — Старик развернулся в пол оборота к ковбою. — Пока ты не начнёшь без умолку повторять себе «меня зовут Купер Говард»… — Эрл ткнул пальцем в плечо Гуля. — Уходя в забытье… До тех пор, лучше бы тебе обзавестись хорошим другом. — У меня есть ты и Марта. — Куп улыбнулся уголком губ и похлопав Гуля по тощей, старческой коленке, потянулся за ещё одной бутылкой. — Ты лучше меня знаешь, что мне и Марте осталось недолго! Болван, — буркнул Эрл, допивая остатки своей водки в алюминиевой кружке. — Не говори, бля, ерунды, — обманывал себя вслух, Купер. — Марты скоро не станет и я… — старик провёл руками по своему лицу, будто умывался. — Я не смогу остаться только из-за Джона. Не смогу, Купер. Марта бы, на моём месте, осталась ради Джона до последнего, но не я… На это способны только женщины. Матери. Пусть даже и не кровные. Говард резко повернул голову к пожилому мужчине. — Нет, не только, — выделил он последнее слово. — Сам знаешь. — сказав это, будто с лёгкой обидой в голосе, он так же резко отвернулся. — Да-да! Купер… Знаю. Конечно! Но у тебя-то всё… У тебя всё гораздо, гораздо сложнее. Говард наполнил кружку Эрла и пожилой Гуль тут же поднёс её к своим губам. — Это не для меня, — как-то туманно произнёс Купер. — А? — недоумевающе переспросил старик. — Ты говоришь, что… Бляха. — Куп иронично усмехнулся. — Говоришь, что мне друг нужен. — Всякому нужен. — Нет, — твёрдо стоял на своём ковбой. — Вся-ко-му, — с расстановкой заключил бармен. — Но-о… Не про того друга, ты, говоришь, сынок. Я же ведь… Ну-у... Кхэ. Друг для твоей души, понимаешь? Я и Марта – это другое дело, отдельное. Как я и сказал, то, что ты сделаешь с этой девочкой – дело твоё. Просто, коли сердце тебе что-то важное подсказывает, то лучше прислушайся. Хоть раз в жизни. — Чего, блять? Сердце? Ты, бля, серьёзно, Эрл? — Купер отпил из бутылки. — Где ты этой пошлости нахватался, старый, ты, пердун?! — Кхэ. Во времена. Скажи ты мне тогда такое… — мечтательно задумался пожилой Гуль. — Как дал бы тебе затрещину! А теперь, вишь… Гляньте на него. Опаснейший охотник за головами… — причитал Эрл. — И заметь, — Купер долил водки в алюминиевую кружку. — Охотник, который в одиночку, за столько лет, не тронулся умом. Эрл резко повернулся к мужчине. — Это кто ж тебе такое сказал?! — возмущённо спросил старик. Гули, посмотрев друг на друга, молчали несколько секунд, а затем оба разразились громким, самым настоящим гулким мужским смехом на весь зал первого этажа ночлежки. — Тихо-тихо!.. — сквозь смех зашипел Эрл, махая руками. — Разбудим всех! Куп легонько толкнул своим плечом в плечо старика, унимая свой смех. Какое-то время они опять молчали, продолжая пить. Молодой краснокожий ковбой очень ценил, что ему и Эрлу было о чём помолчать друг с другом. Ценил тогда, когда много-много лет назад пришёл он, однажды, к своему соседу и сказав пожилому, но крепкому во всех смыслах семидесятидвухлетнему Эрлу, что он разводится с Барб, не пришлось ему что-то дополнительно балаболить, разглагольствовать, лишь бы развеять в воздухе всю скупую мужскую неловкость; ценил и сейчас, когда всё тот же Эрл, которому было уже примерно 290+ лет и что был теперь намного менее крепче, во всех смыслах, мог вот так вот посидеть с ним на полу за барной стойкой, попивая тёплую водку. Пару веков назад, когда беззаботный Эрл с сигарой в зубах и свеженьким выпуском «Грогнака-варвара» подмышкой открывал своему хорошему приятелю-соседу и, по совместительству, известнейшему на тот момент актёру, особенно в здесь, в городе ангелов дверь, то на какое-то мгновенье так и застыл у себя в проёме. В таком состоянии Говарда пожилой мужчина ещё никогда не видел. Не вынимая густо дымящейся сигары изо рта, только начавший седеть Эрл просто сделал шаг в сторону, впуская в свой дом гостя, молча провожая его взглядом, который, так же не говоря ни слова, прошёл, словно призрак, в соседскую гостиную. Сидя на кухне у Эрла и Марты, смотря на свои руки, которые были сцеплены в замок, чтобы унять дрожь, Купер сказал всего четыре слова.

Лос-Анджелес, середина июля, 2077 год

— Что случилось? — шёпотом спрашивала обеспокоенная Марта, поправляя свой аккуратный низкий пучок из густых тёмно-каштановых волос, с редкими серебристыми прядками на макушке. — Не знаю… Он не говорит, — прошептал в ответ Эрл, кидая по кубику льда в два толстых гранёных хайболла с виски. Марта, держа губами шпильку, искала глазами пульт от телевизора. Покончив с причёской, она начала копаться в подушках на диване. — Ну, а сам-то, как думаешь? Чего он? — ещё тише прошептала женщина средних лет, стоя на пороге пожилого возраста. — Ума не приложу. На нём лица нет, Тата. — Эрл поставил два бокала на небольшой круглый металлический поднос, и оперевшись двумя руками на модный лакированный буфет бледно-лазурного цвета, встревожено произнёс: — Вдруг с Дженни что сталось? — Т-с-с-ш! — зашикала на него Марта. Она откапала пульт и принялась быстро тыкать по кнопке увеличения звука. — Я не видел его пару дней, но… — седовласый мужчина задумался. — Да вот давеча же, он с Барб утром отъезжал куда-то. Так ведь, на работу, наверное, её отвозил. Я стоял на веранде, кофе пил. Барб, как всегда, улыбнулась. Помахала мне. — А он? — спросила Марта. Эрл на секунду зажмурился. — Чёрт бы меня… Не помню. — Да как же это? — возмутилась Марта. — Да не помню я, Тата! Вроде, как обычно… — Ладно, тихо! Пошли. Мужчина настороженно закивал и беря поднос с бокалами, супружеская пара направилась из гостиной на кухню. Последняя модель телевизора от «Радиэйшен-Кинг» не умолкая ни на минуту, продолжала вещать утреннюю сводку новостей, которых, в последнее время, было слишком уж много, а если быть точнее, то каждый час. Каждый час, начиная с конца мая. К концу сентября – началу октября новости крутили уже каждые 15-25 минут, при чём, даже на детских и развлекательных каналах. Многие заботливые родители тогда, чтобы не нагнетать обстановку дома, особенно, если их чадо сидело перед телевизором, смотря детскую программу, тут же переключали канал, когда передача, предназначенная для малышей, прерывалась очередной порцией новостей. Но вот уже в октябре этот способ не особо помогал, так как стоило переключить новости, наткнувшись на желанную рекламу, как и она могла прерваться в любой момент на всё те же новости. Новости были везде. Новости были всегда. Новости были на кухне, пока жена готовила для всей семьи завтрак, собирая детей в школу, а мужа провожая на работу. Новости были в машине по радио, пока муж ехал до работы. Новости были и на работе, пока кто-нибудь не выключит штатный радиоприёмник, стараясь сосредоточиться на своих мыслях или хотя бы просто, услышать, а что, собственно говоря, в мыслях осталось, помимо политики и надвигающейся Великой войны. Войны, которая началась 23 октября 2077 года и продлилась чуть больше двух часов. Самая короткая война в истории человечества, которая привнесла самые ужасающие, такие мучительно-долгие страдания этому самому человечеству. Если ты – среднестатистический американец или американка из крупного города, сбежать от новостей, в 77-ом, было невозможно. Вот, например, Шон Пембертон. Давайте ненадолго заглянем в его последние дни жизни перед 23 октября. Обычный, среднестатистический американец, работающий, как и все, на благо современного общества. Просыпаясь по будням в 7:00 утра, а по выходным в 8:30, он спускается на первый этаж своего дома на кухню позавтракать, где его встречает жена, а также телевизор, где, конечно же, идут новости. Затем Шон садится в свою очень экономичную, семейно-ориентированную «Корвега-Блиц» на ядерном реакторе, нежно-бирюзового цвета, а там радио. И по радио тоже, почти всегда, одни новости. Пембертон приезжает на своё предприятие по производству американской пищевой промышленности, где работает инженером-сметчиком в департаменте строительства. Садясь за чертежи, он, ближе к обеду, не выдерживает и выключает приёмник в своём кабинете, где помимо музыки и различных довоенных передач, то и дело звучат сводки новостей. Уверенно шагая по длинному коридору ведущему в буфет, Шон решает взять сегодня обед навынос, потому что инженер-сметчик отлично знает, что и в обеденном зале будет играть радиоприёмник всё с теми же, такими ненавистными, теперь, Шону, новостями. Сидя на лавочке в тени кроны трёхсотлетнего остролистого клёна, он услышит голоса своих коллег, которые то тут, то там, проходя мимо или вставая неподалёку в курилке, будут обсуждать… Новости. Озлобленный, раздражённый Шон Пембертон поднимает свои глаза наверх, под листву клёна и на минуту позволяет себе пофантазировать о том, как густая шапка кроны растёт, увеличиваясь вниз и вширь, закрывая его ото всех, пряча под тёмно-зелёным куполом. Когда его малодушная фантазия быстро кончается, Шон подумает о том, какое же это никчёмное творение природы и что оно должно быть благодарно, что в век ядерного прогресса бесполезную, теперь, древесину люди почти не используют, а стало быть, толку от этой деревяшки никакого и нет, и дни её, вот-вот, сочтены. Ну, хотя бы от солнца закрывает, создавая тень. Но какой в этом был смысл для Шона Пембертона, если насладиться этой тенью он не может? Всё-таки, бесполезный кусок дерева, не более. Чёрный галстук и тугой ворот белоснежной рубашки начинают сильно давить на горло. У Шона подскочило давление, впервые за его молодые 36 лет. Ощущая, как что-то сильно недовольное, изо всех сил пытающееся сообщить что-то важное, бьётся в его горле, отбивая быстрый и навязчивый ритм, Шон, до жути прагматичный инженер из семьи военных, который живёт строго по выверенным для себя правилам, впервые решает нарушить своё стандартное рабочее расписание за 11 лет работы на предприятии. Его обед был съеден и через пару минут нужно возвращаться на своё рабочее место, но вместо этого Шон со злостью швыряет поднос из буфета в рядом стоящую мусорку и встаёт, заранее зная, куда он сейчас направится. И точно не обратно в здание, на работу. Молодой мужчина, уже менее уверенным шагом, чем всегда, идёт по направлению в парк, который полон больших и маленьких, всяких разных бесполезных деревяшек. Шон очень зол и всё ещё уверен в их бесполезности, но чувствует, что ему надо именно туда. Туда и только. И если строгий и прагматичный Шон победит и остановит себя, то случится что-то очень плохое. Мужчина уверен, что если он сейчас туда не доберётся, то вся накопленная за последние месяцы злость и ненависть, о чём кричало в горле его сердце, просто выплеснется наружу огромной волной, которая привнесёт в его жизнь нежелательный и такой недопустимый хаос. Проходя мимо своих коллег в белоснежных халатах, которые оживлённо обсуждали новости и периодически смеялись, ругая коммунистов, Шон мысленно проклинал их всех. Тех, кто в белых халатах. Кто-то, очень буднично и дружелюбно из них, произнесёт проходящему мимо мужчине: «Привет, Шон!», но Шон ничего не ответит. За этим приветствием последуют другие настороженные голоса коллег: «Шон? Ты куда? Шон?». Шон даже и не обернётся, уходя вглубь парка, который в обычные дни Пембертон никогда раньше не замечал. Парк для молодого инженера служил дополнительной и, конечно же, бесполезной декорацией, находясь напротив предприятия. Ни разу за 11 лет он там не был, да и не хотел быть, ведь какая польза может быть от никчёмной древесины? Пройдя к берегу небольшого озерца, от которого веяло приятной калифорнийской осенне-тёплой прохладой, Шон не мог отвести взгляда от большой, по-настоящему царственной лиственницы. Словно заворожённый, он неуверенно, будто боялся, что она не разрешит, подошёл к дереву. Лиственница была таких колоссальных размеров в высоту, что мужчине не пришлось даже нагибаться. Укрытый под её широкими игольчатыми стволами, он стоял в полный рост и подняв глаза наверх, изо всех сил пытался вспомнить, как же называется это дерево с небольшими, вишнёво-коричневыми шишками. Вскоре к Шону пришло озарение, что вспоминать ему и нечего, ведь к его, как он сам тогда для себя решил, стыду, он просто не знает, как оно называется и назвал у себя в голове это дерево просто – ель. Большая, высокая, величественная ель. Опуская глаза по её широкому испещрённому стволу, который с самого верха до низу был покрыт толстыми деревянными бороздами, будто это человеческие вены и артерии, Шон подумал о том, что, должно быть, этому дереву могло быть сотни лет и как же много оно видело, чувствовало, впитывало, взращивало свои мощные корни на этой американской земле, Родине Шона. Так и было. Конкретно этой лиственнице было 577 лет, а в дикой природе лиственницы могут дожить и до невообразимых, для Шона Пембертона, 700-ста лет. Интересно, она была сюда завезена откуда-то или её Родина тоже здесь, в Лос-Анджелесе? Пембертон осторожно прикоснулся рукой к её стволу. Он не спешил. Мужчина был благодарен, что деревья не могут читать мысли людей. Не могут же, верно? Ему стало стыдно, что тогда, несколько минут назад он подумал о том, что все деревья – это бесполезные пережитки прошлого и скоро, совсем скоро, они будут не нужны человечеству. Пембертон почувствовал, как сердце в горле застучало ещё интенсивнее, а к глазам подкатили слёзы. Да что, чёрт возьми, с ним происходит? Он не плакал, когда его родители умерли – принял это, как должное. Он не проронил и слезинки, когда у него родился такой желанный сын. А здесь, сейчас, он чувствует жжение в глазах от размышлений о том, как бы дерево не читало человеческих мыслей. Шон почувствовал почти непреодолимое желание обнять эту ель. Обхватить бы её двумя руками, крепко-крепко, и не отпускать, вдыхая свежий, смолянисто-еловый аромат. Молодой инженер быстро оглядел влажными глазами парк. Нет, обнимать дерево сейчас точно не стоит. Подумают ещё, что он душевно больной и отвезут его насильно в больницу. Вокруг, то и дело, шастали новомодные протектроны-полицейские, которых, как писали газеты, боялись дети. Чушь. Враньё. Их боялись и взрослые. Не по себе, знаете ли, как-то было, когда рядом разгуливает эта махина, которая периодически сбоит. Как-как там они тогда сказали? «РобКо Индастриз уверяет, что зафиксированные сбои в работе наших протектронов незначительны и уже устранены. Гражданам не о чем беспокоиться». Почему тогда в Бостоне протектрон-пожарный самостоятельно переформатировался в протектрона-стража, напав на безоружных, ничего неподозревающих рабочих скорой пожарной службы, представители «РобКо» объяснить так и не смогли. Ходили слухи, что этого протектрона взломали либеральные активисты, которое планировали совершить крупный теракт, показав всё несовершенство современного политического и мировоззренческого строя Америки. Но слухи эти быстро были заглушены крупнейшими СМИ, ведь незачем американцем знать неприглядную правду. Всё списали на коммунистов. Удобно. Пембертон провёл ладонью по стволу. Чувствовать шершавую, деревянную поверхность было так непривычно, ведь кожа рук Шона не привыкла к чему-то такому грубому, природно-рельефному, живому. Мягкая, нежная кожа рук Шона Пембертона была не знакома ни с тяжёлым физическим трудом, ни с бесполезной, как он думал, природой. Молодой мужчина опустился на землю, прислонившись спиной к мощному стволу лиственницы. Как же здесь было хорошо. Тишина, умиротворение, покой. Тишина… Так вот зачем люди приходят в парки? Шон обернулся назад на далёкий детский смех. В будничный разгар дня в парке из людей были, в основном, мамы с маленькими детьми, старики и молодые студенты. Шон ослабил свой галстук-удавку и расстегнул пару пуговиц у накрахмаленного ворота рубашки. Такой фамильярный жест он мог позволить себе только дома, у себя в спальне. Но это раньше, а сейчас? Сейчас Пембертон почувствовал нарастающее облегчение и чем больше своих правил молодой инженер-сметчик нарушал, тем интенсивнее это облегчение звучало по всему его телу. Казалось, сердце его затрепетало ещё быстрее, когда он никак не мог расстегнуть рукава своей рубашки, просто взял, и рывками потянул манжеты в разные стороны, отчего пуговицы оторвались и уже навсегда затерялись в траве Лос-Анджелесского парка, но трепет этот был приятен, в отличие от тех мощных ударов в горле. Шон закатал рукава, а затем сделал нечто, ранее немыслимое для него: развязал крепко связанные шнурки на своих чёрных лакированных броги и отставив туфли в сторону, он так же отстегнул подтяжки для носков, стянув и сами носки. Трава была холодной, но очень, очень приятной для кожи его стоп. Как хорошо. Как тихо. Шон прислонился затылком к стволу дерева и сосредоточился на окружении. На озерце медленно плавали утки, о чём-то перекрякиваясь между собой, а где-то пробегал тёплый осенний ветер. Ведя диалог с листвой в парке, ветер радостно сообщал всем деревьям и кустарникам вокруг, что скоро грядёт середина осени и никто не успеет оглянуться, как придёт и зима. Вдруг мужчина почувствовал лёгкую щекотку на открытой ноге, у лодыжки. Божья коровка. Первая мысль – убить. Согнать? Нет, то был старый Шон. Этот, всё осознавший, просто любовался ярким жучком в чёрный горошек и задавался вопросом: божьи коровки всегда были такие симпатичные? Почему он никогда этого не замечал? Где-то высоко в лиственнице приятно запела какая-то птица. Шон поднял голову, стараясь разглядеть пернатого певца, но не найдя его, вслушиваясь в то, о чём вещала птица, почувствовал, как в груди опять зашевелилась та самая мышца, а слёзы вновь выступили на его, теперь уже прозревших, глазах. Как это красиво. Красиво всё. От жучка, до пения незнакомой птицы; от приятно-колющейся зелёной травы под ногами, до запаха этой величественной ели. Он боролся с собой. Боролся, как мог, но не вышло. Шон Пембертон закрыл глаза и изо всех сил стараясь этого не делать, разрыдался. Прагматично осознав, что прекратить вырвавшиеся наружу мужские слёзы не получится и лучше просто выплакаться, он старался делать это, как можно тише. Если его услышит сердобольная мамаша с коляской, то от неё хотя бы можно будет легко отделаться соврав, что всё порядке. А вот если к нему притопает протектрон-полицейский, эта железка не поймёт слов, а точнее, в отличие от живого человека, не поймёт намеренно сказанной лжи, которую говорит всякий живой человек, когда хочет побыть один. Протектрон составит протокол, решив, что этот человек не в себе и вызовет протектрона-медика. Начнётся вакханалия, которая Шону Пембертону сейчас точно не нужна. Молодой мужчина тихо плакал и думал, почему всё именно так? Это с ним что-то неправильное или с теми, другими? Почему почти все, кто его окружает, будь то дома или на работе, с упоением и каким-то безумием в глазах обсуждают новости? Почему, если не все, то как будто бы многие, либо хотят этой войны, либо просто уверены, что её не будет и всё будет, как прежде? Уверены настолько, что раздуваются от своей важности, говоря об этом, приводя какие-то нелепые и дурацкие доводы и «истинно-верные» политические факты. Почему? Нет, это определённо точно с ними, со всеми остальными, что-то не так, а не с ним. Но как же так? Если это те, другие неправильные, то почему сейчас так сильно страдает он, а не они? Где справедливость? Где?! Шон с силой сжал в кулаках траву, но не с тем, чтобы вырвать, а с тем, чтобы как следует прочувствовать её каждым миллиметром своих, слишком долго изнеженных, рук. Ведь если всё это безумие окажется правдой, то нужно как можно дольше стараться наслаждаться всем этим. И землёй, и воздухом, и жучком, и пением птиц, и деревьями… Шон издал тихий, но такой отчаянный всхлип, когда подумал о том, что уничтожь человечество всё вокруг, оставив после себя только лишь пепел, это он и другие люди исчезнут с лица Земли, а деревья… Деревья, в большинстве своём, останутся, как раньше, крепко вцепившись своими мощными корнями в почву. И это он, Шон Пембертон, посмел думать, что деревья – это нечто недостойное, слабое и никчёмное, по сравнению с ним, с человеком? Серьёзно? Шон думал о том, что насколько прекрасна жизнь, настолько и ужасной может сделать её человек своими же собственными руками. Он ощутил горечь обиды, направленную в никуда, всем и никому вспоминая, что когда он был подростком, Америка вела войну с Японией и тогда эта война тоже казалась каким-то безумием, но безумие прошло и почему-то все были уверены, что больше такого не повторится. Вот теперь-то, после стольких смертей все точно успокоятся. Но нет. Никто не успокоился. Теперь, когда ему 36, когда, казалось бы, жизнь только-только набирает обороты и всё самое лучшее ещё впереди, на глазах разворачивается новая война, с куда более ужасными угрозами и прогнозами. Как это возможно? Почему это возможно? Теперь, когда он всё понял, всё-всё-всё осознал? Шон вытер мокрые глаза кулаками, ощущая приятный травянистый запах от рук. Божья коровка куда-то уже улетела по своим делам. Утки с выводками утят куда-то отплыли подальше. Птица уже не пела. Только ветер гулял по парку, заставляя деревья отвечать ему чуть громче. Пембертон был благодарен и за это, стараясь уловить каждый шорох природы вокруг. «Уничтожить всё это? Зачем? Для чего? Человек – наивысшая ступень эволюции? Высшая точка развития? Разве? А если… Но может… Ведь…» Много ещё таких мыслей придёт в голову к Шону сейчас и в последние дни его жизни. Он просидел в парке ещё четверть часа прежде, чем ушёл домой. Из дома он позвонил на работу и солгал, что плохо себя чувствует. Хотя, как утешал себя Шон, отчасти это была правда. Жена Шона, вернувшись с продуктами к ужину из супермаркета и неожиданно застав днём супруга дома, боялась его первые несколько часов. Её очень пугало, что Шон был не таким, как раньше, не таким, за которого она вышла замуж когда-то. Но с удивлением для себя она вскоре обнаружила, что такой Шон ей нравится больше. Она смотрела на него, практически любуясь, пока он, полный заботы и любови в тот же вечер, играл с сыном, чего прежде никогда не делал. Она так же была немало удивлена, когда Шон выключил телевизор и предложил поужинать на улице, на заднем дворе дома. За ужином его было не остановить. Шон тараторил без умолку рассказывая, с какими «идиотами» – он впервые так выругался вслух в кругу семьи, а затем, увидев, как укоризненно посмотрела на него супруга и засмеялся сын, похлопал себя по губам, отчего ребёнок расхохотался ещё больше; ему приходится работать, рассказал про свой новый рабочий проект, который завтра же начнёт переделывать, так как у него появились новые идеи, а на следующие выходные – он настаивал, они непременно должны отправиться всей семьёй куда-нибудь в поход с палатками и нажарить на гриле тонну сосисок и котлет для гамбургеров. «О, и кстати, давай позовём с собой твоих родителей и предложим поехать Джексонам тоже? Они вроде ничего» — произнёс он так воодушевлённо, на что жена, после короткой паузы очередного удивления, смогла лишь только кивнуть в ответ. Уложив сына спать, Шон впервые позвал свою жену встретить закат. Они вышли на веранду своего милого пригородного домика в престижном районе под Лос-Анджелесом, и сев на плетённый двухместный диванчик, Шон положил свою руку на плечи жены, обнимая её. Она тут же захотела спросить мужа, да откуда же взялись такие нежности и вообще… Как он может объяснить эти странные перемены в своём поведении, но не стала. Пользуясь таким редким и изумительно-непривычным для неё моментом, она положила свою голову на его плечо. «Красиво, да?» — спросит Шон свою жену, говоря про яркий апельсиновый диск закатного солнца. Она молча кивнёт, подумав про себя, что вот бы этот момент продлился вечно. — Давай почаще ужинать на свежем воздухе? Без телевизора и приёмника. Ведь в конце концов, ты вырастила такой красивый сад на заднем дворе. Прости, что никогда не замечал его и воспринимал, как должное. Те жёлтые цветы в крапинку… Как они называются? Она улыбнулась, пока её голова все ещё лежала на его плече. — Тигровые лилии. — Очень красивые, — произнёс Шон, поражаясь, почему он раньше их никогда не замечал. — А те, такие… Голубые? — Это гортензии. — Ах, да… Точно. Гортензии. Жена Шона и их шестилетний сын умрут через несколько месяцев после Великой войны, не пережив лучевую болезнь, как и миллионы других людей. 23 октября 2077 года Шон, находясь на работе на своём предприятии, умрёт сразу на месте, когда Великая война только начнётся. Предприятие, на котором работал Шон Пембертон, было стратегически-важным объектом, поэтому бомба взорвалась слишком близко. Он не мучился, не страдал, находясь слишком близко от эпицентра взрыва четвёртой бомбы, обрушевшейся на город ангелов. После первых сообщений о том, что массированной ядерной атаке подвергся Нью-Йорк, животный страх сменило осознание неизбежного, а затем, пришло и смирение. Пока коллеги Шона бегали в панике по всему предприятию, тщетно пытаясь сохранить свою жизнь и связаться со своими родными, молодой инженер-сметчик, спокойно встав из-за рабочего стола, подошёл к своему окну. Он смотрел на тот самый парк, который пару дней назад посетил впервые за 11 лет работы здесь, в этом здании. Одна одинокая мужская слеза скатилась вниз. Такая трагедия, а слёз больше нет. Они все закончились там, в парке. Шон нарисовал в последний раз у себя в голове образ сына и жены, а затем мысленно перенёсся в парк напротив, к той самой лиственнице. Это всё-таки случилось. Обиднее всего, что случилось так скоро, когда он всё, кажется, понял. Осознал, осмыслил. Что ж, по крайней мере, он успел, хоть и ненадолго, насладиться теми простыми и зачастую сильно недооценёнными прекрасными вещами, которые есть у человека. Шон собой гордился. Он успел, он смог. За парком, на который был устремлён уверенный взгляд Шона, вырос огромный ядерный гриб, и глаза мужчины, не в силах бороться с едким, слепящим светом, закрылись. Ещё несколько коротких мгновений, и глаза Шона Пембертона закроются навсегда. Шон был уже далеко. Он сидел у той самой лиственницы – Шону с удовольствием подсказали название этого красивого хвойного дерева, в глубине парка, просто уже не здесь, не в Л.А., а где-то в другом месте. Ведь тот парк, который посещал однажды этот молодой мужчина, сгорел полностью дотла. И несмотря на то, что все деревья в парке сгорели, Шон оказался прав. Мало того, что корни царицы-лиственницы, которые более пятисот лет крепко врастали в землю сохранились, так ещё и шишки, полные семян, которые задолго до всех этих страшных событий были достаточно глубоко в земле, ждали своего часа, чтобы обрести надежду на то, чтобы вновь вырасти в молодое, красивое хвойное дерево. Да, не сейчас, и даже не через 50 лет, но позже. Эти крепыши-семена пока спят, набираются сил. И когда уровень радиации в воздухе снизится до определённого, более благоприятного, природа разбудит их и даст им знать, когда можно будет появиться на свет. Вновь. Так и произошло. А самое забавное, в тот день, когда Шон Пембертон впервые познакомился с той лиственницей, одна из его разлетевшихся с манжет пуговиц угодила в маленькую вишнёво-коричневую шишку, лежавшую в траве неподалёку. Пуговица Шона попала под кроющую чешуйку и так там и осталась. А на следующий день в городе сильно испортилась погода и Лос-Анджелес настиг сильнейший за последние 11 лет, как выяснили синоптики, ливень, который хорошенько прибил эту шишку с пуговицей под землю, на несколько сантиметров вглубь. Спустя многие-многие годы из этой шишки, которая оказалась под защитой земли и корней матери-лиственницы, начнёт расти новое дерево. То ли из-за мощнейшей радиации, то ли ещё по какой-то чудной причине, пластиковая пуговица не разложилась полностью. Она словно вросла невидимыми корнями в чешуйку, отказываясь до конца исчезать с этой планеты. Спустя несколько сотен лет молодая выросшая, новая лиственница, всё ещё будет хранить где-то в себе крохотную, практически несуществующую частичку пуговицы Шона Пембертона. Но она там будет. Вот таким вот странным и не совсем очевидным, как и всё порой в этом мире образом, сбылось последнее желание молодого инженера-сметчика, который, стоя у окна и смотря на парк, прощаясь со своей жизнью, на секунду пожелал оказаться рядом с той самой лиственницей, из того самого парка.