котята

— Таким образом, вторая строфа... дает нам понять... Любовь лирического... взаимна и столь необъемлема, что... Восхищённый голос учителя становился все тише и тише — честно говоря, его анализ даже больше смахивал на колыбельную. Ну, либо Хэйдзо не такой уж большой ценитель литературы. Зато он знает кое-кого другого, кто с высочайшей вероятностью сейчас с упоением ловил каждое слово — и даже не нужно поднимать голову, от усталости (скорее, от скуки) упавшую на парту, чтобы проверить это. Возникший в мыслях образ вызвал невольную улыбку, и взглянуть на виновника все же захотелось. — Последняя метафора — «морская глубина» — раскрывает яркие человеческие эмоции, которые бурлят внутри и незаметны снаружи. И ведь Казуха действительно со всем трепетом и любовью к поэзии «серебряного века» слушал учителя, делая изредка какие-то пометки в тетради, где поля изрисованы смешными цветочками и звёздочками. Хэйдзо выглянул из-под собственной руки, подмечая, как у его соседа хмурятся белесые брови, когда он слышит нечто противоречивое; а еще как тот постоянно кусает нижнюю губу — нервная привычка, Сиканоин не может его судить, потому что у самого губы разодраны до крови. — Что ж, я предлагаю для закрепления еще раз прочесть стихотворение Мережковского. Прошу простить мне мои эмоции, но я думаю, что будет настоящим кощунством уделить недостаточно внимания этому чудному произведению, — мужчина иронично — вернее, самоиронично — хохотнул. — Каэдэхара, можем попросить тебя? Казуха кивнул и притянул сборник поближе к себе. Прочистив горло и обрывисто вздохнув, он на секунду замер — вместе с ним дыхание перехватило и у Хэйдзо, — словно пытался поймать нужное настроение. — Как часто выразить любовь мою хочу, Но ничего сказать я не умею, Я только радуюсь, страдаю и молчу: Как будто стыдно мне — я говорить не смею. Ну, начал думать Хэйдзо, есть два варианта. Первый — у него только что, прямо сегодня, буквально десять секунд назад, обнаружилась тахикардия; второй — Казуха, этот несчастный фанат литературы, — прирождённый чтец стихов. Ничем больше, кроме как новообретёнными проблемами с сердцем и талантом юного без-пяти-минут-филолога, он не мог объяснить внезапно участившийся пульс. — И в близости ко мне живой души твоей Так все таинственно, так все необычайно, — Что слишком страшною божественною тайной Мне кажется любовь, чтоб говорить о ней. Да, конечно, еще был третий вариант, однако разум великого будущего детектива отказывался верить в его правдивость. Ну какое отношение это дурацкое стихотворение дурацкого поэта имеет к нему? — В нас чувства лучшие стыдливы и безмолвны, И все священное объемлет тишина: Пока шумят вверху сверкающие волны, Безмолвствует морская глубина. Ему становится физически паршиво. Хорошо, что кто-то открыл окно. Хэйдзо настолько паршиво-хорошо, что захотелось туда выйти. В следующую секунду он совершил главную, по его же мнению — потому что щеки начали гореть только сильнее, — за все семнадцать лет жизни ошибку: повернул голову и столкнулся взглядом с Казухой. В глазах того сквозили какие-то невыразимые эмоции, которые Сиканоин сквозь пелену собственного ужаса изо всех сил пытался разгадать и вычленить из них хоть что-то конкретное. Будто сквозь толщу воды Хэйдзо слышал голос учителя, продолжавшего комментировать это несчастное лирическое произведение, и почувствовал, как на его руку, сжимавшую ткань брюк на коленке, опустились чужие пальцы. А потом начали успокаивающе поглаживать каждую костяшку. Это однозначно тахикардия, третьего не дано. А Казуха словно взял ручку и красными чернилами перечеркнул — не по-учительски бережно — все его умственные заключения и вписал в ответ этот третий вариант. Смотрит еще так проникновенно, точно в душу погружается с головой — и предостеречь его захотелось, вдруг плавать не умеет? Хэйдзо, кажется, забыл, что ему нужно хоть иногда дышать, потому что голова закружилась уже нещадно и он сам вот-вот свалился бы в обморок. Именно поэтому Сиканоин совершил лучшую неошибку за все семнадцать лет жизни — повернул свою кисть так, что рука Каэдэхары легла прямо в центр его раскрытой ладошки. А затем пальцы сплелись, и все, аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Продолжение фразы он вспомнит на следующем английском, но только если его рука вновь окажется в этом чудесном плену. Изменилось все окончательно в один удивительно солнечный день в середине февраля.

。.・゜✭・.・✫・゜・

Когда милая восьмиклассница из школьного актива, которая вызвалась быть разносчицей писем счастья, произнесла: — Сиканоин Хэйдзо! Э-эм, для тебя тоже есть валентинка! Он полуозадаченно поднял глаза от параграфа по праву, в котором смешалось отчаяние его создателей и учеников, на девочку и с сомнением подошел к ней. — Вот, держи! Всех с днем влюблённых! — она всучила ему в руки аккуратный белый конвертик и тут же выпорхнула из кабинета вместе с раздражающе громким звонком. Внешне ничего примечательного: отправителя указано не было, лишь его собственное имя и класс — загадочный адресант подкинул ему еще и развлечение на скучнейший электив по праву. — Ого, у тебя появились поклонницы? Надеюсь, это та пятиклассница, которой ты в столовке на чай добавил два рубля, — Казуха общагу не сдавал и в элективах не нуждался, потому Хэйдзо, плюхнувшись на излюбленное место, был одарен не его сочувствующей улыбкой, а саркастичной от Синобу. — Завидуешь, что твой шестиклассник ничего тебе не отправил после вчерашнего? Ах, наверняка, любовь вскружила юнцу голову, как тот волейбольный мяч, которым ты запульнула в него, — он театрально приложил кисть руки ко лбу и наклонился, чудом не свалившись со стула. Невероятную сцену, достойную, как минимум, похвальной грамоты из школьного драмкружка, пришлось прервать из-за вошедшего в кабинет препода. Что ж, самое время для вскрытия — только конверта, патологоанатомом становится ему не хотелось, да и умирать прямо здесь повода пока не было. Дрожащими — нет, не от волнения, скорее от недосыпа, голода или перманентного стресса из-за учебы — пальцами он вытащил дважды свёрнутую бумажку, отдалённо напоминающую по текстуре пергамент. На старания пятиклассницы уже не походило, зато явно считывалась манера другого человека, которого, слава всем богам, сейчас рядом не было, иначе Хэйдзо нешуточно уполз бы под парту, а затем провалился бы на пару этажей вниз. С усилием выдохнув, он развернул записку — шорох привлёк внимание Синобу, до этого увлеченной добиванием уровня в Homescapes, и она заинтересованно положила ему голову на плечо, наблюдая за руками, — и вдохнуть уже не смог. Почерк тоже считывался на раз два. бабочки полёт будит тихую поляну в солнечных лучах. — Казуха такой романт... — шёпот подруги грубо прервался чужой ладонью и приглушённым шипением. — Блять, пожалуйста, просто молчи. Тряхнув конвертом еще раз, Хэйдзо поймал бумажку поменьше, с рисунком котячьей мордочки и подписью на обратной стороне: «после двух часов пойду кормить хоши. буду ждать тебя у ворот». Хоши — не просто шестимесячный котенок, а «самое настоящее чудо», как выразился однажды Казуха. А еще она «самое хитрое создание на свете», по словам уже Хэйдзо, потому что «так бесстыдно молчать о том, что тебя подкармливают уже двое, это просто апогей наглости!». В далёком ноябре, промозглом и отвратительном, когда под ногами хлюпала не то лужа со слякотью, не то комок грязи, когда деревья очернели и оголились еще пару недель назад, когда для укутывающего снега было рановато, крохотная Хоши попала в две пары заботливых рук. У неё был свой закуток во дворе одной девятиэтажки. За считанные дни в ее собственности оказалась коробка со старым свитером внутри, две чашки для еды и воды, а также новый плюшевый друг, которого она первый месяц грызла, а второй — во сне лапкой обнимала. Новоиспечённые хозяева сразу поняли, что крошка пользуется популярностью и помогает ей далеко не одна сердобольная душа, и также быстро пересеклись. День за днём, пакетик жидкого кошачьего корма за пакетиком, и встречи на условленном месте стали регулярными, общение тесным, темы для разговора обширными. И сейчас, спустя долгие часы в любимом учебном заведении, Хэйдзо заприметил родную макушку за воротами. В руках у него было два пакета: один для Хоши, с её обедом на сегодня, а второй из пекарни напротив школы — по средам у них были скидки на булочки с сыром. Отчего-то конверт в его кармане стал каким-то приметным, шуршащим и будто вовсе торчал; а снег под ногами утягивал не хуже зыбучих песков. Чужое лицо в паре метров искрилось теплотой, словно и не в курсе было, что сейчас февраль. — Привет, — лицо, как и руки в кармане, занемело, а изо рта валил пар — на улице стоял привычный мороз. Вместо ответа Казуха сократил расстояние, которое не смог одолеть Хэйдзо, и уткнулся холодным носом куда-то в шею, захватив застывшего, как снеговик или уж как снежная баба, парня в плен. Перед глазами мелькали редкие снежинки, напоминавшие о скорой вечерней метели, а вдалеке носились мальчишки, задумавшие опробовать новые санки. — Твои родители... — Они на даче, что-то не так? — губы Казухи находились в опасной близости от шеи, его слова обжигали кожу буквально. — ...случайно не водород и гелий? Повисла пауза. Куртки зашуршали — Каз порывался вынырнуть из объятий, но был остановлен крепкой хваткой на уровне талии. — Извини? — Тогда откуда у них такая звездочка? В тишине можно было услышать рёв машин вдалеке, детские визги с заднего двора школы и карканье ворон в небе. — Э-эм, с днём друзей! — Сиканоин резко выкрутился из объятий и рванул в сторону знакомой девятиэтажки. Казухе ничего не оставалось, кроме как побежать вслед за ним.

。.・゜✭・.・✫・゜・

Снег, хрустевший, будто косточки, рассыпавшиеся по всей земле, под ногами не искрился — набежавшие тучи задушили солнечные лучи. Ветер разносил молчаливое отчаяние заброшенных (или нет) деревянных домишек между поломанных досок забора. Казуха замер, засмотревшись на колючую проволоку, повисшую над изрисованной половыми органами и сайтами с наркотой стеной, которую тщетно старались замазать. — С каждым днём уехать отсюда хочется все сильнее. Знаешь, даже мотивации для учёбы прибавляет, — подобные разговоры заводились неохотно, но удивительно часто. — Здесь можно только лечь под тем облезлым забором и умереть. По весне жесть сколько трупов находят, — Хэйдзо кивнул согласно. В его планы давно входило поступление в столичный вуз, откуда дорожка в светлое будущее была хотя бы освещена. — Меня здесь душит что-то. — Бабайка по ночам приходит? — смешок пришлось подавить после того, как он заметил нахмуренные белесые брови. — Нет, что-то... Люди не те что ли, или воздух, — Казуха шумно выдохнул, выпустив облачко пара. — Не понимаю, просто выталкивает отсюда и всё. — А направление уже есть какое-то? — На север хочется. В столицу точно не поеду, разрух там, конечно, поменьше, но шума ещё больше. Они дошли до обшарпанной арки, принадлежавшей нужной девятиэтажке. Двор здесь был даже уютным, летом и вовсе расцветал: местные бабушки занимались цветами в палисадниках, а вечерами он бывал полон детьми, их смехом и визгом. Хоши спала в своей коробке, уткнувшись носом в горло свитера. Казуха, не томя голодного ребёнка, тут же достал из пакета её любимый корм — другие корма она просто не признавала и отказывалась даже нюхать. — Хорошая моя, как ты? — в их слаженной команде роль отвлекающего досталась Хэйдзо: пока в чашке появлялась еда, Хоши была увлечена чужими руками, тисканьем и иногда даже расчесыванием — чтобы шерсть не свалялась. Сегодня она довольно мякала, бегая в разные стороны и обвивая хвостом руки. Честно говоря, у неё редко бывало иначе, и её можно было заслужено назвать самой счастливой жительницей города. Особенно, когда она сыта. — Знаешь, о чём я думаю? — Хэйдзо безотрывно наблюдал за трапезой кошки и за чужой рукой, неустанно приглаживающей светлую шёрстку. — О чём же? — Каэдэхара лениво перевёл взгляд с макушки Хоши на две излюбленные точки на лице. Красноватые радужки то ли огнем прожигали в нём остатки ума, то ли копошились в его голове похлеще школьного психолога, которому самому не хватало помощи психиатра. Растрёпанная февральским порывом белёсая копна роднила Казуху с котёнком возле него. Их также объединяла мягкость в движениях, настороженное отношение к окружающему миру, а ещё взгляд, которым Каэдэхара прямо сейчас вытаскивал из него мысли, пока Хэйдзо, набираясь для чего-то смелости, делал глубокий вдох. И проговорил не моргая: — О том, что так сильно привязался к Хоши. Думаю... я заберу ее домой. И в ту же секунду притянул Казуху за ворот куртки, прижавшись губами к его. Резкий порыв ветра покачнул и едва не сбил с ног; от неожиданности Каэдэхара положил руки парню на плечи, сжимая пальцами ткань, и шумно вдохнул носом. Ветер смахнул светлые пряди на лицо, и Хэйдзо убрал их за ухо, оставив руку отогреваться на горящей щеке. Кожа под кончиками пальцев бархатная-бархатная, волосы щекочутся мягкие-мягкие; складывалось ощущение, будто тот пользовался набором Маленькой Феи. В ногах подбадривающе тёрлась Хоши, уже не такая плешивенькая, как пару месяцев назад — капли пусть и дешёвых витаминов свой эффект возымели. Губы приятно покалывало — даже не от двадцатиградусного мороза, — а щёки превратились в настоящие грелки, отлипать и не хотелось вовсе. Скромный мяк откуда-то снизу напомнил о существовании все ещё не получившей сметану Хоши. — Тогда буду навещать вас двоих.

。.・゜✭・.・✫・゜・

Ни после классического «тук-тук», ни после загадочного перебора костяшками по двери, напоминавшего ритм заевшей в голове песни, та не открывалась. Устало вздохнув, Казуха облокотился о стену и напечатал жалостливое «пусти», наудачу нажал на ручку, и — о, чудо — его уже гостеприимно встречала кошка. — Ну что за человек... Хоши наворачивала круги вокруг него, пытаясь маленьким носом преданно ткнуться в руку. Казуха, усмехнувшись, подставил ладонь, чтобы после тщательного обнюхивания экспертным экспертом потрепать ею пушистую макушку. — Соскучилась уже? А хозяин где? — она выразительно моргнула и жалобно пискнула. — Мало того, что дверь не закрыл, еще и тебя одну оставил. Так дело не пойдёт, будем разбираться с этим неуловимым бесстыдником. Придерживая котёнка на плече, Казуха ловко ориентировался в чужой квартире — чего врать, уже родной стала за несколько месяцев регулярных посиделок на кухне, — поставил чайник, пооткрывал везде окна — как он тут не задохнулся — и даже Хоши подсыпал еды в миску, чтобы не так тоскливо было от осознания безалаберности одного из хозяев. И когда Хэйдзо тихонько зашел в квартиру, он обнаружил их у себя в спальне. Прижимаясь щекой к шершавой стене, Сиканоин с умилением наблюдал, как Казуха самыми кончикам пальцев, играючи, гладил и чесал это меховое и нежно обласканное облако. Хоши переворачивалась с одного бока на другой, подставлялась под солнечные ласки рук и громко-громко мурчала. Хэйдзо не выдержал, подкрался, как самый лучший шпион из любимых комиксов на пыльной полке, боясь громкими звуками спугнуть хрупкий, как старая фарфоровая ваза на все той же полке, покой, и прижался к чужой спине так сильно и носом так ткнулся меж лопаток, что у Каэдэхары аж сердце защемило. Обледенелые от мартовских ветров руки забрались под мешковатый свитер и обнимали трепетно, до мурашек, слегка царапая кожу ногтями. Мир вокруг будто замер, даже Хоши перестала крутиться и, махнув хвостиком, невероятно довольным взглядом смотрела на обоих хозяев, застывших в смешной позе. Спустя добрых полчаса все трое оказались на кровати, залитой солнцем и заваленной бумажками, испорченными скучнейшими терминами по экономике и позже оказавшимися на полу — там им и место. На плече у Казухи было тепло и мягко; как в детстве на пуховой подушке, на старой трескучей кровати, оставшись с ночевой с родителями на даче, где днём приходилось убегать от пчёл, а ночью играть в гляделки с пауком в углу комнаты. Приглушённым, убаюкивающим голосом он перечитывал «Отцов и детей», ведь у кого-то завтра очередной пробник по литературе. Пришлось медленно разлепить глаза, почувствовав пару укоризненных тычков в плечо. Оказалось, мини-отдых растянулся уже на целый час вместо запланированных пятнадцати минут. — Мы, вроде как, договоривались дописать эссе по английскому, — Казуха, играясь, перебирал меж пальцев бордовые пряди, то накручивая их, то распутывая. — Настолько наскучил Тургенев, что задремал? — Ну как бы я посмел! — тихонько хихикая, Хэй перевернулся на бок, обеими руками обхватывая Казуху за талию, и носом коснулся чувствительной шеи. — Ночью спал часа три от силы, ебаная экономика с ее ООО, АО, НКО и прочей лебедой, — недовольное бормотание прервалось, а на нежной коже расцветали невидимые пионы, там, где пробегали тёплые губы. Каэдэхара лениво и ненавязчиво потягивал волосы на чужом затылке, судорожно выдыхая в макушку. Тем временем кроткие, едва ощутимые поцелуи вели дорожку все выше и уже дразняще обжигали самые уголки губ. Казуха все поворачивал лицо, пытаясь подловить нужное касание, но в их маленькой и незатейливой игре, посмеиваясь, пока лидировал Хэйдзо. Заходящее мартовское солнце напоследок мазнуло по лицам обоих, скромно подчеркнув ребяческую, по-летнему искрящуюся зеленцу в глазах одного и тихую задумчивость радужек другого, отдающую осенними кленовыми листьями в местном скверике. Слегка отдалившись, они замерли, так тщательно вглядываясь в лица друг друга, изучая, цепляясь за каждую родинку и царапинку, будто делали это впервые. Хэйдзо уже в наглую переполз и навалился на бедного парня, лишь немного опираясь на собственную руку, чтобы окончательно не упасть и не уснуть, а то второй раз уже как-то неприлично. Чужое дыхание, напоминавшее о недавно выпитом чае с мелиссой — и о нещадно рассыпанных травах из упавшей жестяной банки со смешным рисунком, — щекотало щеки. Веки укрыли яркие радужки, пряча те от назойливых лучей светила, кончики носов очаровательнейшим образом соприкоснулись — всё-таки кошачьи ласкучести перенимаются быстро, — и сердце в груди заворачивалось в самое пушистое из всех одеял, отчего хотелось мурчать, мурчать, мурчать. И губы потрескавшиеся одними касаниями, молчаливо, делились глупыми историями, вытащенными из самых закромов души, из детства. Ранки на них, оставшиеся после недавно появившейся нервной привычки, напоминали о продранных коленях, когда приземление с качелей оказывалось вовсе не удачным. А обрывистые вздохи между поцелуями — о сбившемся после догонялок или громких криков, чтоб на весь двор, дыхании. И до того сладостно стало, что даже душный мартовский воздух пропитался вновь отголосками ветра, гудящего детским смехом и прогретого июньским беззаботным солнцем. На языке отдавало клубничным мороженым — Хэйдзо мысленно сделал пометку, что нужно будет стащить у Казухи бальзам для губ — из ларька, за которым сидела жутко общительная и милейшая старушка. Спустя пару разговоров с ней выяснилось, что ей, в общем-то, больше и не с кем болтать, классическая история: дети разъехались, внуки выросли. А мужа ее — «ой, дурак этот старый» — не стало в прошлом году. И с каждой новой историей, с каждым касанием совершенно вылетали из головы заученные конспекты, до тошноты надоевшие формулы и правила. Невозможно банально хотелось остаться в этом мгновении навечно, все мудрёнее переплетать пальцы, путать чужие волосы, льнуть ближе и задыхаться от приторности.

。.・゜✭・.・✫・゜・

Все закончилось. Тошнотворные консультации в душных кабинетах, где зачастую только паники нагоняли; бесконечная беготня по репетициям для мероприятий, которые только хвалёной администрации и нужны; срывающиеся голоса любимых преподавателей, твердящих всё одно: «да вы даже аттестаты не получите, какие вам вузы»; и, наконец, череда нервотрёпских экзаменов, которые еще лет тридцать будут насиловать мозг в самых жутких кошмарах, — всё подошло к концу. Птички запели громче, трава стала зеленее, воздух свежее, а последние успокоительные в пачке выпиты. Мысли о будущем в ужасном взрослом мире витали в воздухе и собирались тревожным комком внизу живота еще где-то с зимы, но каждый старался отгонять их куда подальше. Казуха ворвался в безветренную жизнь Хэйдзо свежим вихрем, все в ней перевернув и спутав. Он смазал его четкую линию «высокие баллы на экзамене — успешное поступление на юрфак — собственное детективное агентство», внеся в нее парочку коррективов и сложностей. Разговоры о поступлении давались тяжеловато, особенно после осознания, что дальнейшие пути их не сходятся. Посиделки в школьной библиотеке, где, как оказалось, к концу года выжили только книжные черви — реально черви, даже сдающие литературу вымерли еще в марте, — нередко завершались полным бардаком. Каз беззвучно подкрадывался со спины, закрывал шершавыми от кошачьих царапин ладонями глаза и оставлял на щеке мокрый след, а потом сметал со стола всякие бессмысленные бумажки, папки с конспектами, чтобы занять их место, наводя беспорядок в общественном месте (!) и в голове. Один раз на шум прибежала явно обиженная на жизнь и все её составляющие мадам, об излюбленных пытках которой легенды передавались из поколения в поколение. Одна из них гласит, что за железной дверью, закрытой несколькими замками и даже решеткой, спрятаны трупы несчастных учеников, не сдавших ей когда-то зачет по физике. Мадам тайфунчиком пронеслась меж всех книжных полок, но виновников, к её гневу, найти не смогла — те умудрились заныкаться в угол под столом раньше, чем стук её каблуков раздался в библиотеке. Всё же весеннее обострение делало своё грязное дело — доводило подростков, которые и без того умирали от всплеска гормонов и стресса, подстёгивая на всякие шалости. Хэйдзо, бог знает как, где и у кого, умудрялся стащить ключи от пустых кабинетов, а потом шёл с ними по коридору навстречу Казухе довольный, как объевшийся сметаной кот; крутил железки на пальцах и улыбался хитро-хитро. Глаза его смотрели с прищуром, а в зрачках горели огоньки баловства. — Ты случайно не добрые руки? Каэдэхара смотрел на него с подозрением и некоторым беспокойством: неужели окончательно крышняк поехал за подготовкой к экзаменам? — Тогда почему я так хочу отдаться тебе? — пока Казуха ещё не успел достать из сумки успокоительные, Хэйдзо тянул его за обе руки, кружа и разнося по школьным коридорам заразительный смех, а затем в срочном порядке бежал и тянул за собой в сторону нужного кабинета. Баловство происходило за запертыми на ключ дверьми либо на любимой второй парте, либо на подоконнике, если вид за окном располагал. Хэйдзо очень нравилось дразняще ёрзать на чужих коленях, нравились чужие опухшие от поцелуев губы, нравилось сбитое дыхание и растрёпанная у лица челка, которая норовила оказаться съеденной. После одного такого случая Казухе торжественно вручили маленькую заколку, чтобы ничто не отвлекало от маленьких шалостей, оставлявших алеющие бутоны на коже. А особенно Хэйдзо нравились игры с огнем, ведь дверь всегда могли открыть с другой стороны запасным ключом. Казуха покрывал поцелуями-пятнышками не только лицо, шею, руки и куда еще только мог дотянуться, но и потрёпанное сердце; обволакивал его, укрывал, будто одеялом со встроенной грелкой. Рядом с ним было тихо, тепло — как дома. Он и стал для него домом. Домом, расставание с которым сердце кровью обливало. Но думать о разлуках было рано.

。.・゜✭・.・✫・゜・

Июльская жара выплавляла все тревожные мысли, душила их стебельками полевых цветов и нещадно палила солнечными лучами. Заботы скучали позади и маячили где-то впереди. Они лежали посреди бескрайнего моря цветов, смеялись и жмурили глаза от солнца — чувствовали, что живут. На кончики пальцев Казухи села бабочка, расправила свои хрупкие охровые крылышки и переливалась, купаясь в свете — тоже чувствовала, что живет. Над ухом мимолетно прожужжала пчелка: наверняка была полна забот и быстро-быстро летела домой, к семье. Нагретый воздух гудел от сладости растений и звуков. Они дышали им и задыхались от его густоты и любви — все вокруг было пропитано ей: от кончиков листьев до крупинок пыльцы на крыльях бабочки, от растрёпанных волос, раскиданных в траве, до касаний нежных рук, скрепленных в надежный замок. Лежали, искристо улыбаясь, рассматривая свое отражение в глазах другого; глазах, распылявших звездную пыль. Сейчас в сердце можно было впустить любовь к жизни. И к глазам напротив. с тобою рядом... в памяти буду хранить тепло твоих рук.