исповедь

      « я не помню последние три года жизни. я не помню когда мне было плохо или когда мне было хорошо, не помню когда мне было весело. я не мог плакать три года и до сих пор не могу. я провел три года своей жизни в беспросветном аду. это были три года перманентного ужаса и ожидания смерти. и когда у меня появился шанс, маленький шанс из этого выбраться. когда мне показалось, что судьба протягивает мне руку чтобы выбраться со дна, оказалось что меня затолкнут еще глубже в болото. заставят наглотаться ила и протухшей воды. мне стремительно становилось хуже.       депрессия пережевала и выплюнула меня. оставила без всего. отобрала все, что было мне дорого. увлечения. интересы. родные. близкие. друзья. знакомые. одноклассники. одногруппники. все отворачивались от меня. и я сам стоял ко всем спиной. я стоял спиной, ведь думал, что уже скоро со всем покончу и только оставлю глубокую рану, если сближусь с кем-то. поэтому я не мог подпустить к себе никого. близость – это не то, что я заслужил. с годами все становилось только хуже и хуже. я знал, что у каждого колодца есть конец, но не у этого. на дне этого колодца голодная черная дыра, которая сожрет все без остатка. до самых костей.       не помню даже когда начал выбирать дату смерти. она будто всегда была в моей голове. может, еще даже до начала учебы в университете. 21 января. следующий день после сдачи экзамена по психологии. почему? да черт его знает. не хотел, чтобы родители продолжали отдавать деньги за обучение, с которым я справляюсь кое-как. чувствовал вину за траты и собственное состояние. вину за то, что не могу ни справиться, ни обратиться за помощью. вину за свое существование и слабость. я знал как я это сделаю. знал зачем. знал, что заставлю себя помучаться. потому что думал, что заслуживаю только мучительной смерти, заслуживаю только ужасную боль в наказание за свою слабость. в голове держал то, что напишу юте, юджи и мегуми. секо и хайбаре. сукуне и сатору.. маме, папе и младшему брату. мне не становилось лучше. все было только хуже и хуже. но когда в моей жизни все чаще и чаще стал появляться он.. я думал это мой шанс. мой шанс стать лучше. стать лучше для него, выбраться из этого, приложить все силы чтобы выкарабкаться. мой шанс начать все с чистого листа. но я не думал, что начну все с чистого листа так.

и я бы вычеркнул себя

я тут явно лишний

забывшийся в безысходности

      он был глотком свежего воздуха, солнечным лучом сквозь непроглядные штормовые тучи. меня обжигало от его света. и я знал, что все закончится плохо. знал еще до того, как смог признаться. как всегда знал наперед.       он сжигал меня, как жухлую траву. но я был только рад гореть. до встречи с ним, мне казалось, что я никогда и никого уже не полюблю так сильно снова. но он пришел, ворвался в мою жизнь безжалостно и бесповоротно. я помню как все началось с того, что я просто подшучивал над ним в случайном чате. так мы и познакомились. два совершенно неизвестных друг другу человека на разных краях земли. болтали о ерунде, о фильмах с райаном гослингом и о своих жизнях. мне очень нравилось писать ему. разговор с ним вселял в меня глупые надежды на чудо. разговор с ним был живее, чем вся моя жизнь за последние три года. разговор с ним делал мои дни лучше.       мне казалось, что я схожу с ума, позволяя себе чувствовать то, что я чувствовал. но я знал, что не могу по другому. он был слишком искренним со мной, искренним до боли в животе. я винил себя за то, что чувствую к нему. винил за то, что не могу запретить себе этого. винил, за то что каждая строчка в моих дневниках медленно наполнялась его именем. я любил его тихо и скорбно. заранее хоронил все свои чувства вместе с собой под крышкой гроба, которая совсем скоро должна была захлопнуться над моей головой.

ожидая тут поезд, идущий до тебя

но все пути давно порваны

шпалы заросли мхом

в переделах ошиваемся впятером, без тебя

если я был кем-то, то уже давно забыл бы

но я есть я

и мне не выжить, не сойти

и я уже на поезде, идущим в никуда, в пути

      старался любить тихо. правда пытался любить его незаметно. но сукуна видел больше, чем другие. видел меня насквозь. и все равно это услышал мой самый тихий, почти немой шепот о любви. поздним вечером холодного ноября прозвучал самый ужасный вопрос из всех за последние годы.       — сатору тебе нравится, да?       я помню как долго молчал. помню как заплакал тогда впервые за три года. впервые за три года я никак не мог остановить слезы, которые бежали по моим щекам.       — это так заметно?       — ну да.       я сглатываю ком в горле и кажется ,что меня сейчас вывернет наизнанку. словно сукуна застал меня за чем-то насколько ужасным, что после признания меня ждет только эшафот и публичное повешение. инициатором смертной казни стану я. я же и буду свои палачом.       — не парься. сатору даже на секунду об этом бы не задумался, сто проц.       мне нравилось говорить с сукуной о своих чувствах. о свои проблемах. он всегда знал, что сказать и никогда не жалел меня лишний раз. просто принимал все мои проблемы. просто смеялся над ними вместе со мной, когда все было совсем плохо. а когда “еще ничего” просто меня понимал.       — он приходит ко мне во снах. я, кажется, схожу с ума.       — мне жаль, бро.       мне тоже было жаль.       я признался сатору самой теплой декабрьской ночью, когда он вдруг без причин сказал как сильно ценит меня. конечно я не получил взаимности. я вообще её не ждал. в моем маленьком мире взаимности попросту не существовало, ни как слова, ни как понятия. в моем больном мире, где все нужно было заслуживать, заслужить взаимность не то, на что способен мальчик с гнилой головой и кровоточащем сердцем. не то, чего достоин мальчик, который признался ради заведомо ожидаемого отказа и потери всех задерживающих его в этом мире факторов. кажется, в тот день я был уверен в своем самоубийстве, запланированном на 21 января. был уверен так, как никогда.

срывал бумажки о сердце больном

толком, таком одиноком, что только «ах»

у меня тоже болит, но опустим

тебе это разве интересно слушать истории о грусти?

      я сходил с ума, но оставался рядом, пока ты по прежнему прикидывался дураком. я был рядом и медленно умирал, пока ты не видел. я был рядом и ждал смерти, о которой не знал никто, кроме меня.       но ты все испортил. своим глупым откровением о том, что я тоже тебе снюсь. своим идиотским “я не хотел тебе говорить, потому что я не уверен. не могу понять”. ты все испортил, но я не мог злиться на тебя за это. я вообще никогда не мог на тебя злиться. и слишком многое тебе позволял. поэтому я позволил этому произойти: твоей неуверенности и детской любви сроком годности в один месяц. в месяц, на который у меня был запланирован конец. из-за тебя я все отменил. из-за тебя я потом пожалел об этом.       я знаю, ты испугался. испугался меня и того, что я прятал под любовью к тебе. боялся моего плохого. моего плохого, которому не было ни края, ни конца. ты всегда боялся всего негативного. я знал это, но не мог пересилить себя. не мог отказаться от малой надежды, что смогу “исправится”. очиститься.       шутка в том, что я пуст. пуст окончательно и бесповоротно. мое сердце прогнило, а душа поражена болезнью, от которой я, наверное, никогда не излечусь. мои чувства к тебе держали меня на этом свете все то время, пока ты был рядом. но ты был рядом не так долго. достаточно лишь для того, чтобы я успел пожалеть в итоге и слишком привязаться. но я не виню тебя. никогда не винил. ты не виновен в том, что я пуст и болен. не виновен в том, что испугался этого. предпочел погрузится в учебу и работу, а не в меня и мои горести. я знаю, ты боялся. как боятся все, кого я подпускаю достаточно близко.       в ночь, когда ты все же признался в том, что не хочешь подходить еще ближе к краю моей пропасти, я где-то внутри был готов к этому. ждал подвоха весь день. я ведь всегда жду подвоха, да сатору? я ведь такой, твой тревожный мальчик. я тревожусь - ты успокаиваешь. нет? почему нет? почему нет, сатору? солнце, что ты такое говоришь. зачем ты говоришь это мне? почему говоришь мне не цепляться.. почему? я не имею права на это, да? я знаю, что не имею, знаю, мой дорогой. но я буду хорошим, я не буду грузить тебя своими горестями и тревогами. зачем же ты говоришь это мне? зачем ты вскрываешь мне сердце колкостями?

все время я как-то недопонимал

твои, мои намеки

а, может, и есть хуже пути

и дороги такие пустынные без тебя

      что-то внутри меня сломалось. это “что-то” и без того было надломлено, но теперь разрушилось окончательно. без возможности починить. в ночь, когда ты сказал, что хочешь остаться друзьями я судорожно скурил всю пачку сигарет и моих глупых надежд на светлое будущее у себя на промерзшем балконе. было холодно и уже не страшно. не страшно прыгнуть вниз с восьмого этажа. не страшно перед сном наглотаться антидепрессантов и транквилизаторов. не страшно выпотрошить свою грудную клетку и отправить тебе свое сердце по почте. я бы хотел тебя ненавидеть, обижаться на тебя. но я не мог. я не думаю, что заслужил такое право. это не то, на что имеет право человек с гнилым сердцем и больной душой. в ночь, когда ты испугался меня окончательно и бесповоротно я закончился как человек и как личность. оставил за собой только футляр, оболочку. а если бы ты в конце сказал мне выстрелить в себя...

я бы выстрелил.

      но я так и не решился, не поддался импульсу. я не могу сказать ,что горжусь этим поступком, но и не чувствую разочарования в том, что не закончил свою жизнь тогда: ни 21 января, ни в ночь 6 февраля. я не изрезал руки, не наглотался таблеток, не пытался утопить себя в ванной. просто изжег ладони в кипятке и как ни в чем не бывало утром поехал в вуз. я не помню спал ли той ночью. помню, что очень боялся засыпать, только бы не увидеть тебя во сне. во сне, в котором у нас все хорошо. где я не болен, где ты еще не испугался, где мы целуемся в поле. с того дня мне опять больше не снились сны. но я отчаянно лелеял где-то на подкорках сознания желание все же увидеть тебя, пусть и придуманного моей нездоровой головой.       я помню как ощущал себя брошенным на обочине шоссе щенком в кабинете психиатра. как она смотрела на меня своими уставшими глазами, а я тупил взгляд в пол и смеялся, рассказывая о самочувствии. помню как она долго убеждала мою мать в необходимости помещения меня в психоневрологический диспансер. звуки казались мне глухими и тихими, неразборчивыми. будто я был глубоко под водой или за толстым стеклом. было ли мне плевать на госпитализацию? мне было плевать. я просто хотел, чтобы все закончилось, чтобы я закончился. но все только начиналось.       мама кричала. пару раз замахивалась на меня деревянной лопаткой, которой перемешивала шипящие под жаром овощи в сковородке. мама, а может ты просто тоже порубишь меня на кусочки и закинешь в сковороду? пожалуйста, мама, я ведь не такой как эти овощи, я ведь послушный мальчик, и я не буду шипеть и плеваться кипящим маслом на твои нежные руки. пожалуйста, мама, можно ты просто пожаришь меня на сковороде, а потом закинешь в суп, будто ничего и не было? будто я не признавался тебе в том, что я гей. словно не рассказывал тебе обо всех своих бывших на этой кухне. не рассказывал о хорошем мальчике сатору, которого ты в декабре звала к нам на новый год. о хорошем мальчике сатору, от любви к которому я умираю и схожу с ума. о хорошем мальчике сатору, с которым я не могу остаться друзьями, потому что это слишком больно. пожалуйста, мама, только не кричи. только не смотри на меня как на главное разочарование твоей жизни. только не смотри на меня такими злостно-огорченными глазами. только не смотри на меня.       я чувствую себя ничтожеством и живым трупом, пока сижу на кровати и безразлично наблюдаю за тем, как мама грохочет в моей комнате, сбрасывая вещи в спортивную сумку. лучше бы меня выгнали из дома, чем так собирали в психушку. в голове до сих пор не отложилась эта информация. я действительно лягу в лечебницу? это не шутка?       — если бы меньше о всякой херне думал, то и не было бы сейчас этого. только и умеешь, что по ерунде себя накручивать.

ерунда.

      это слово такое громкое и такое тихое одновременно. мама всегда умело орудовала им, заставляя чувствовать себя не просто больным, а наглухо сумасшедшим. я всегда чувствовал себя сумасшедшим после разговоров с ней. и она всегда попрекала меня именно этим словом. режущим острее ножей, которыми мама рубила на кухне овощи, острее лезвий, которыми я планировал всего двумя неделями ранее вскрыться в ванной. да, все было так банально. банально и больно, самое то для такого как я. больного и гнилого. утопленного в собственном же болоте.       в тот вечер мы так никуда и не поехали, что было ожидаемо: даже вытащенного из петли не положат в психушку в семь вечера. что уж говорить о парне, страдающем какой-то там “игрушечной” депрессией. но посреди комнаты угрожающе чернела спортивная сумка с моими скромными пожитками в виде пары футболок, спортивных штанов, кружки и пятерки любимых книг. ночью я почти не спал, вгрызался в бедные пальцы до мяса так, что они потом еще долго болели и ныли. но мыслей не было. я нисколько не переживал о том куда отправлюсь. когда перестаешь бояться смерти – перестаешь бояться и подобных мест заключения.       а я просто хотел чтобы все закончилось. мама, которая все так же хмуро смотрела на меня, отец, который по дороге ругался, что из-за меня опоздает на работу, ну и моя жизнь, по возможности. никогда не жалеешь о своем появлении так, как когда на тебя ругается опаздывающий на работу отец, которому пришлось везти собственного ребенка в психоневрологический диспансер. вы только вдумайтесь, каково это – признать, что твой ребенок, твое дитя больно тем, что даже не имеет физических симптомов? только бред в голове и поступках. вот и я не знаю, как принять то, что скорее всего буду лечится от этого всю оставшуюся жизнь. навсегда буду либо в ожидании смерти, либо в ожидании рецидива.       еще ни одно утро в моей жизни не тянулось так долго, как то. пока мама таскала меня по всей больнице, уговаривая врача из отделения неврологии взять меня к себе. она угрюмо смотрела на заключение психиатра из платной клиники, где большими буквами было “МЫСЛИ О САМОУБИЙСТВЕ УЧАСТИЛИСЬ”, качала головой и говорила, что мне тут не место, что я сигану из открытого окна без решетки. но я же понимал, что нет никакого смысла прыгать из окна второго этажа. это просто дурость – думать, что умрешь от высоты второго этажа. а я не глуп. я болен. я знаю, что может принести мне смерть, а что – бессмысленные страдания. я изучал этот вопрос не день и не два. начиная с жалких результатов егэ по обществознанию, когда желал импульсивно лечь под поезд и заканчивая планами на 21 января. я был болен, а не глуп.       я строил глупую улыбку и клялся в том, что буду держать себя в руках. только бы мама уже успокоилась, только бы перестала переживать о том, что я повторю судьбу больной психозами бабушки. а может мне было бы и лучше, сделай меня врачи овощем в закрытом отделении психиатрии? все проблемы от ума. а был слишком “умен“, слишком часто анализировал и перекапывал каждое событие своей жизни. доводил свою психику до белого каления. изводил себя умело и с особым пристрастием.       был законченным параноиком в вечном ожидании подвоха и предательства, вот как это правильно называется.       мама почти никогда меня не обнимала. за все детство я не помню ни раза. впрочем, я и детства не помню. и того, чтобы она интересовалась моей социальной жизнью. я вообще ничего не помню о своей матери из моего детства. и каждый раз, когда она пыталась подойти ко мне по этому сожженному мосту я чувствовал неприязнь и отвращение. я не понимал, почему она пытается вернуть то, что было разрушено еще на этапе постройки. здесь не было дороги, не было пути. мое сердце закрыто для нее и я держу ее на расстоянии вытянутой руки. словно она мне не мама вовсе. так, незнакомая женщина, которая почему-то делает вид, что любит меня. но она меня обнимает. прижимает к своей груди всеми силами. кажется, я чувствую пару капель слез, которые больше похожи на застрявшие в теле пули. и тогда я понял, что всю жизнь вооружена была только она.       мы прощаемся и я знаю, что увижу ее еще совсем не скоро. я вообще мало кого увижу в скором времени. потому что буду только успевать отказываться от желания родственников привезти мне передачку. я ничего не хотел. даже своего “выздоровления”.       в тот день мне ничего не давали и не вкалывали. я постепенно привыкал к новому месту моего содержания на следующий месяц и своим “товарищам”, если можно назвать так женщин и мужчин преклонного возраста, что лечили тут давление. конечно были и те, кто также как и я лечил депрессию и тревожность, но их можно было сосчитать по пальцам одной руки.       вечером я опять болтал с моим лечащим врачом. цукумо юки – самый забавный врач из всех, что мне довелось видеть. даже с моим безразличием ей удалось вывести меня пару раз на улыбку. особенно мне понравился момент, когда я рассказывал о своем всепоглощающем чувстве вины. а винил я себя буквально за все. казалось, что все беды этого мира давят мне на плечи и появляются исключительно из-за моего состояния.       — ну ясно из-за кого нам зарплаты задерживают! теперь буду спрашивать с тебя.       я опешил и далеко не сразу понял о чем это она вообще. смотрел на нее ошарашенными глазами и только после объяснения пустил на ничего не понимающее лицо сконфуженную улыбку.       меня отпустили наперевес с книгой аллена карра «легкий способ бросить курить», фразой вроде “ну вот, теперь ты меньше похож на ходячий труп!” и знанием того, что в отделении я моюсь только в сопровождении санитарок. а нечего, мой дорогой, было в кипятке регулярно руки обваривать. книга, признаться, не возымела эффекта, но в больницу я поступил действительно без сигарет. о чем быстро пожалел.       все отделение вмещало в себя пост дежурной медсестры, мед кабинет, пункт выдачи медикаментов, 11 палат на втором этаже и несколько на первом – в них спали среднего возраста женщины, так что я никогда там и не бывал. среди всех, я был самым молодым. “слишком молодым для таких проблем”, как сказала одна женщина после моего монолога о депрессии. пожилые женщины очень любили меня жалеть и угощали мандаринами, что мне, в целом, приходилось по душе. наверное, мне даже нравилось, что ко мне относились так, будто я болен чем-то смертельным. а когда я театрально тупил взгляд и поджимал губы, они сразу думали, что всë совсем плохо. я не знаю, зачем и почему играл роль смертельно-больного, но она мне нравилась. признаться, я еще с детства грезил заболеть чем-то ужасным и умереть в муках. например, раком. и я не романтизировал. я знал не из последних уст каково это, болеть раком. но даже когда мой отец заболел и победил эту болезнь, самые отвратительные мечты (из всех мечт о смерти) не покинули мою голову.       следующую неделю я провел во сне под феназепамом и маленькой палате на 4 человека. окна выходили на вечно-зеленые сосны, на которых ночью спала стая сорок. это даже чем-то напоминало санаторий «амирë», в который отправилась одна из героинь книги «норвежский лес» харуки мураками. иронично, что отправившись туда лечить психическую болезнь, в конце она там же и повесилась. интересно, а вышло бы у меня повесится на этой сосне перед окном?       неделя сна под препаратами была лучшей из всего месяца, проведенного в этом чудном заведении. я пытался скрасить свои однообразные будни болтовней с бабушками, но выходило так себе. а потом познакомился с нанами кенто. он был тут раньше меня. и остался на дольше. надеюсь не как некоторые женщины, что жили там уже третий месяц. я не поддерживаю с ним контакт, но надеюсь, что ему все же стало лучше. никто не заслуживает чувствовать того, что чувствовал я и он.       нанами был мне неприятен. я ему тоже. наши диалоги были несвязные, хотя их и диалогами было сложно назвать. больше похоже на поочередный монолог. он рассказывал о том, как ненавидит отца, как ему не нравится здешняя еда и о своей предположительной биполярке. а я просто о том, как мне плохо. толком мы не узнали друг друга ни на грамм, у нас не было общих интересов. а когда я дал ему прочесть “превращение” кафки, он вернул мне его с омерзением на лице. я догадывался, что эта эмоция адресована мне, а не рассказу, но промолчал, отвечая улыбкой. так всегда было проще. мы сходились на взаимной неприязни и особой ненависти ко мне. когда он видел, как я говорю с пожилыми женщинами, он называл меня мерзким. в чем я с ним согласен. ему не нравилась моя страдальческая улыбка под названием: “все хорошо”. мне она тоже не нравилась. но я продолжал его ею одаривать. с излишком восполнял желание быть омерзительным в чьих-то глазах, когда совершенно устал быть “хорошим мальчиком”. мне нравилось, что я ему противен. мне нравилось, что даже так он выходил из палаты поговорить со мной. с ним мне не нужно было притворяться. с ним я изредка чувствовал облегчение.       иногда в обед мы сидели за одним столом. за столом он никогда не разговаривал и всегда ел только свою еду. мне же было в равной степени плевать что есть. тошнило от всего одинаково. нанами казался мне очень забавным. я казался нанами больным мазохистом, что любил причинять себе вред. наверное, он был прав. спустя неделю голодной болтовни с тем, кто не смотрел на тебя с жалостью, кому было очевидно плевать на проблемы собеседника, кто противился, но понимал - наше общение с кенто сошло на нет.       — куришь?       — мгм.       и так я познакомился с мэй мэй.       она была старше меня лет на десять и без стеснения подкатывала. мне становилось мерзко, каждый раз, когда она намекала на то, что хочет меня обнять. каждый раз, когда она говорила, что я симпатичный я сдерживался от рвотного позыва.       — слушай, меня не интересуют девушки..       — а, так ты гей? — девушка слегка усмехнулась. без злости. искренне. — ну дела. единственный нормальный парень тут и тот гей.       но все было не так плохо. время с ней приходилось мне по вкусу. все лучше, чем часами выслушивать нотации бабулек или бубнеж нанами. я понимал о чем она говорит. я чувствовал то же самое. для нее – это было впервые. для меня – длилось уже больше четырех лет. я чувствовал себя намного старше рядом с ней.       — и ты.. типо не будешь меня как-то осуждать или обходить стороной, словно я заразный?       — чего? нет, я же не дура. все норм, братан.       с мэй мэй мы часто ходили курить. она без вопросов стреляла мне свои сигареты и в темноте холодного, сибирского февраля мы сидели вместе в покосившейся от времени беседке. я слушал ее монологи о лихой бандитской молодости. думаю, ей именно это и нужно было - чтобы ее хоть кто-то выслушал. а для меня это не было трудностью. и я слушал. часами, днями. мне нравилось молчать при ней. нравилось просто как губка впитывать. молчать всегда проще, чем рассказывать о собственном. она не боялась вскрывать передо мной свою грудную клетку, а я боялся.       я не хотел сближаться вообще с кем-либо оттуда. не хотел по выписке поддерживать общение. мне это не было нужно. я хотел остаться призраком, закончиться там. уйти и будто бы меня не существовало. и только миражами маячить в памяти, как парень, что улыбался, когда ему было тяжелее всего. как парень, что слушал и не осуждал. как парень, каких не существует в жизни за стенами первого отделения. а если и существуют, то они никогда не будут такими как я.       последние две недели я жалел о том, что у меня не забрали телефон больше всего. я перестал ходить курить вместе с мэй мэй. запряг мэгуми привезти для меня сигареты. за что тоже чувствовал вину. но теперь не был под контролем женских рук, что без жадности делились со мной зависимостью. теперь я был “самодостаточен”       потом я перестал общаться и с мэй мэй совсем. я устал. я просто хотел домой. снова забить голову учебой и валиться на пол от усталости, только не думать о нем. я умолял юки дать мне выписку. но она была непреклонна. конечно, ей легко. не у нее же в голове живет замечательный мальчик сатору. не у нее от мыслей о замечательном мальчике сатору появляется желание свариться в кастрюле с супом заживо. не у нее больная обсессия и слишком большая гордость, чтобы остаться рядом. у меня.

ну прошу, пожалуйста

уже в час ночи, в пору скучаний

я начинаю осознавать свое одиночество

веселись, ну хотя бы обращай внимание

я в нем сильно нуждаюсь

уже в 3:15 я сижу забытый

забитый мыслями тошными

по самое горло

но в который раз ничуть не удивляюсь

не жалею себя

жалею тех, кому я наскучил до чертиков

      я честно пытался не думать о нем. я старался, закуривал мысли, перебивал их книгами и музыкой, бесполезными разговорами с нанами, случайно встретившимся в коридоре. все было бесполезно. и я так хотел домой, что нашел в себе силы вновь вытянуть на губах самую искреннюю улыбку для цукумо.       после праздничных выходных марта, спустя пять недель в больнице, я вернулся домой. но мне не стало лучше… »       дневник обрывается вырванными страницами. сугуру лишил читателей своих последних слов, навсегда отнял у мира конец своего монолога.       а через 9 дней после выписки гето сугуру окончил свою жизнь самоубийством.