бесподобность

Пылинки подсвечены солнцем. Их движение словно не поддаётся гравитации. Они — молекулы газа или жидкости. Легко верится, что в их движении есть смыслы: тысячи личных и один коллективный. Заряженные частицы создают поле — это их общая высшая миссия. И смысла в этой миссии — много. Возможно, больше, чем в чем-либо существующем в макромире, но утверждать такое Антон ни в коем случае не станет, потому что он борется с пафосом и обобщением. От этой мысли он неожиданно для самого себя усмехается вслух, и стекло его стакана едва заметно запотевает. Усмешка эта горькая, как вкус на языке, в горле, и, кажется, уже в крови — будь его борьба не безуспешной, не было бы ни этого стакана, ни этих ленивых спертых солнечных лучей, ни пылеобразных заряженных частиц вокруг. Вернее, это все бы безусловно было, этот бар, безмолвный до заката, существовал бы, но, вероятно, был бы пустым, стакан этот не был бы чащей с ядом, а стоял бы на полке как часть стеклянной бессмысленной массовки, пылинки бы продолжали свой танец, но не было бы у всего этого Антона, полупьяного, полуопрятного, полупафосного, заглушающего горьким виски горчащие чувства. Фонящее сердце. В висках в ту ночь пульсировало раздражающе дискретно, и Антон успел послать Диму и его идею «развеяться» не менее двух десятков раз.              — Ну не могу я пить эту мочу, Поз.               — Я говорил, что пиво тут не очень, —стакан Димы едва ли более пуст, чем стакан Антона, но его это, кажется, не волнует абсолютно, — но музыка на высшем уровне, ты оценишь.              — Я все равно ничего не услышу, а ты меня этим травишь. Антон отнимает одну из прижатых к вискам рук, чтобы покрутить стакан на весу, создавая водоворот, а потом вновь отставить, изобразив на лице максимальную степень неудовлетворения.              — Шаст, не кисни. Качество напитков здесь повышается вместе с градусом.              — И что? Ты мне предлагаешь взять виски? — ответ слышен откуда-то из под рук и недр барной стойки из красного дерева.               — А что, подобное подобным, — фраза Димы тонет в смешке и сопровождается цоканьем.             — Чертов омографист, — смех Димы становится еще слышнее. И все же, виски Антон заказывает. Уже одного этого факта ему должно было быть достаточно, чтобы понять, что что-то пойдет не так. Всегда шло не так, когда он пил что-то крепче пива еще и незапланированно. Но это было раньше. Сейчас он вообще кроме виски ничего не пьет, даже воду: дождь или слёзы. Пьет виски, воспоминания, случайные страницы его заумных книг, пепельницу, красную нитку-браслет и, конечно, пресловутые пылинки. У виски, кстати, помимо всем известных отравляющих свойств, есть еще одно: душа прогоркает насквозь, ссыхается улыбка, остается только жалкое ее отражение — такая же горькая ухмылка. А может алкоголь тут ни при чем. Может быть, во всём виноват он. Но ему всё прощается. Антон помнит тот момент, когда его внимание сместилось с разговора на музыку. Это было внезапно, честно, Антон не то чтобы сомневался в музыкальном вкусе друга, просто был настроен пессимистично.              — Весь кальянный рэп звучит одинаково и провоцирует мою головную боль, поэтому… — он усмехается в стакан и вопросительно поднимает бровь, наблюдая за тем, как Дима загадочно и молча улыбается.             — Ты плут! — Антон смеётся, — Хитрый лис… Звучит вступление, и в одно мгновение Дима начинает улыбаться как Чеширский кот, а Антон удивленно складывает свои губы в овал. Мелодия, нагнетаясь с каждым новым тактом, вдруг возникает, зарезонировав со стенками стакана, виски, висками, красным разливающимся светом и зелеными глазами Антона. Empty spaces, what are we living for? (Пустое пространство… Зачем мы живем?) Abandoned places, I guess we know the score, on and on (Заброшенные места… Я думаю, мы все знаем счет, снова и снова) Does anybody know what we are looking for? (Кто-нибудь знает, что мы ищем?) Another hero, another mindless crime (Очередной герой, очередное зверское преступление) Behind the curtain, in the pantomime (За занавесом, в пантомиме) Hold the line (Подождите,) Does anybody want to take it anymore? (хочет кто-то терпеть это дальше?) Что-то вроде «Ты знаешь меня слишком хорошо, засранец» читалось в слегка обезумевшем взгляде восторга, брошенном на Диму. Тот в ответ лишь продолжил улыбаться самодовольно и пить свое отвратительное пиво. Картинка в глазах Антона сменялась плавно, смазываясь между переходами. Его атласная рубашка, подсвеченная красным. Димкины пальцы, стучащие в такт по барной стойке. Девушка с ярким коктейлем. Люди на танцполе, подпевающие и улыбающиеся, с отражающими дискошар глазами. Прожектора, вращающиеся, словно глаза рептилии, и……..                         Арсений. В тот момент он был, конечно, еще не Арсений. Но он был им. Вращаясь, глаза рептилии сконцентрировали свои пронзительные лучи и, Антон готов поклясться всем, задержались чуть дольше, освещая экспрессию его образа, выполняя, вероятно, сейчас свою самую важную работу, примагниченные юношей. Возможно, эти прожектора — счастливчики, одни из немногих, кому выпала возможность исполнить свою миссию с размахом. Как и пылинки…              …пылинки? Опять? «Антон, ты слишком много выпил или уже двинулся» — на свою же мысль хмыкает Антон — дурная привычка. Такая же дурная как… Сидеть здесь сейчас. Искать глазами тот злополучный столик… И находить. Антон трет глаза — зачем? он не хочет спать, он не видит чего-то невозможного, чтобы не верить своим глазам — и смотрит. В ленивом дневном баре столик не имеет ничего общего со столиком тем вечером. Но, будем честны, ленивый дневной бар сам по себе не имеет ничего общего с собой же часами позднее. Единственное, что их отличает, это то, что бар станет собой сегодня же, а вот столик — нет. Он теперь книга без заглавия, страна без флага, берег без порта… и все подобные аналогии. Стол осиротел без своего смысла. Придя к этой мысли, Антон вдруг чувствует, насколько он влип, насколько он влипший прямо сейчас, как он жалок и нелеп, сидящий в пустом баре один в будний, глядящий на стол, одушевляющий его, придумывающий ему сравнения и эпитеты. Он вдыхает с непонятным полузвуком, закрывая лицо руками. В голове становится так жгуче, в сердце — так жаляще, что Антон выдыхает протяжное…             — Бля-ять. …предполагавшееся утешительным или облегчающим, вышло жалким. Услышав, как дрогнул его голос в конце, Антон был рад, что никто его не слышал, но горло стянуло почти физически больно. Сводя брови, Антон обессилено убирает руки и смотрит. И снова видит стол. Он стоял на столе. И если раньше Антон думал, что это может не выглядеть нелепо, неуклюже и смешно только в клипах, сегодня ему пришлось пересмотреть свои убеждения. Синий свет сменился на красный, и Антон увидел, как блестит бокал, а-ля микрофон, в который, запрокидывая голову, Арсений вторил песне. The show must go on (Шоу должно продолжаться) The show must go on, yeah (Шоу должно продолжить) Inside my heart is breaking (Мое сердце разбивается на части) My makeup may be flaking (Мой грим, наверное, испорчен) But my smile, still, stays on (Но я продолжаю улыбаться) Он стоял на столе. И пел The Show Must Go On. И этим было все сказано. И все остальное этим было несказано, потому что потеряло какое-либо значение. А то, что не было сказано или несказано, было представлено, показано и могло бы быть помещено под стекло в рамку и выставлено в Новой Третьяковке. И тогда, возможно, среди пустых абстракций Антон нашел бы свой смысл. Смысл в этом столе, в этом красном свете прожекторов, в открытом широко рте у пустого бокала, в закрытых глазах и сведенных бровях, в запрокинутой шее и откинутых волнистых прядях, в живом движении, в брюках со стрелками, в расстегнутой рубашке, даже в дурацких старомодных подтяжках. Опять же, до этого дня Антон был уверен, что они смотрятся хорошо только на актерах из квазидокументальных исторических фильмов. “Не надо упиваться своим горем, Шаст». А чем тогда упиваться? Если он не может упиваться       его присутствием, то ему остается только его значимое отсутствие. А это — горе. И это единственное, чем Антон может упиться, единственное, что его может опьянить.              — Антон. Антон сидит закрыв глаза, подставляя лицо ветру. Они сидят на лестнице какого-то заднего или запасного выхода театра, где Арсений служит. Еще не сумерки, но уже не видно лучей солнца. Антон думает о том, как совпадает цвет рубашки Арсения с цветами черемухи, о том, какой вечер теплый, ветер свежий, а сценарий будущей премьеры мудренный. Не получив ответа, Арсений тянется рукой к кудрям и оттягивает прядь, которая, словно пружинка, возвращается в свое упругое состояние.              — Козел! — Антон пихается, но глаза открывает, переводя взгляд на Арсения. Тот улыбается. И вдруг Антон улавливает, что улыбка у него какая-то щемящая, из самых недр, необъяснимо отчаянная.        — Антон, — Арсений склоняет голову в бок не прерывая зрительного контакта. Готовится сказать что-то важное. Храбрится. В его глазах отражается розовое небо и ствол черемухи, — мне необходимо только твое здесь и твое сейчас. Знаешь, я хочу быть в твоем настоящем, я, признаюсь, эгоистично хочу твою реальность целиком и полностью. Я хочу твои мысли прямо сейчас, я хочу то, что видят твои глаза. Я не посигаю на твое прошлое, твое будущее, твое там. Но в ответ я кладу к твоим ногам, — смеется от адреналиновой вспышки, но Антон видит, что глаза у него влажные, — свою реальность. Желаю, чтобы ты чувствовал, как бьется в твоих руках мое настоящее. Оно твое. И оно — самое ценное, что у меня есть. Каждое слово отпечатывается, выжигается в сознании вместе с торопливым дыханием, алеющими щеками, дрожащими руками и ресницами над блестящими глазами цвета дерева черемухи. У Антона кружится голова от того, насколько много трепета в интонации, в позе. В глазах. От того, как Арсений заставлял слова значить для него, превращаться из плоских букв в метафоры, от концентрации и интенсивности смысла в каждом слове. Он знает, что Арсений видит чувства только так. Как выкрученное на максимум радио, разбитая вдребезги пепельница, забытые напрочь принципы, выгнутая колесом душа Антон кивает. Тянется рукой к шее Арсения, другой опираясь на пыльную лестницу. Он видит его глаза близко-близко, он чувствует губами его ухмылку. Их поцелуй — отчаянный, Антон чувствует, что задыхается и теряет землю и соленый вкус своих слез. Они делят реальность на двоих. Они ее же удваивают. Сейчас этой реальности со всеми его отсутствиями ему слишком мало. Краем затуманенного сознания он замечает, что угол солнечных лучей изменился. Сложно понимать границы тягучего времени, когда ничего не ждешь. Антон замечает, как неосознанно стучит пальцами по колену и специально останавливает это движение. То, насколько он пьян, он понимает по отсутствию жидкости в стакане и мыслям, прорастающим из подсознания, как лозы, заполняющим его сознательное все гуще и гуще. Он прижимает Арсения к стене. Видит распахнутые глаза, приоткрытый рот и расстегнутую рубашку. Больше ничего, так как сразу закрывает глаза, прижимаясь губами к шее. Сначала целует, проходясь языком, чувствует, как пригибаются ноги Арсения, как жарко, крепко он держится за его бока. Как Арсений запрокидывает голову, как Антон прижимается к нему, словно пазл, проходится языком до самой челюсти, замечает влажный блеск на висках и капли на кончиках ресниц и, поднимаясь языком до уха и короткой вьющейся пряди, тихо стонет гортанно вместе с Арсением, всхлипывающим куда-то в антонову шею. Арсений хватается руками за ремень Антона, стремясь притянуть его с силой вплотную и даже ближе. Но тот сопротивляется. Его тащит от моментов, когда Арсений забивает на свои маски и принципы, желая получить Антона. Он тащится от этой искренности, от безупречности его порыва, голову кружит, словно в центрифуге, и Антон понимает: это больше, чем физическое, больше, чем метафизическое, это — абсолютное. Его ведет от тела Арсения — его личного эталона, и ничего не хочется больше, чем поддаться сильным рукам, толкнуться как можно ближе к горячей коже… Но он сопротивляется:              — И где весь твой гонор? — Антон продолжает сопротивляться, упираясь руками в стену. Видит ответную его ломаной ухмылке злость в расфокусированнои взгляде напротив.              — Мудила, — Арсений шипит сквозь зубы, сжимая руки на ремне крепче, — сделай это, или я сдохну. Антон низко смеётся. Из уст Арсения это более, чем вежливость, больше, чем признание. И он не может не подчиниться. Первые вечерние посетители, звеня фен-шуй с фигурами животных над тяжелой входной дверью бара, находят Антона, сидящим за баром рядом с пустым стаканом. Вернее, они не обращают на него внимания, продолжая свой непринужденный разговор, такой, который идеально сопоставим с разговором в баре в кокетливой компании после рабочего дня. А Антон не сопоставим. Он сидит, обхватив голову руками и уткнувшись лицом куда-то в локти. Поднимая глаза на горящую вывеску, он с удивлением обнаруживает капли на рукавах своей клетчатой рубашки. Он часто-часто моргает, сгоняя неосязаемую влагу с глаз и выдыхает, опуская плечи.              — Некоторые вещи просто происходят. Они не должны быть сильнее тебя. Дима стоит над сидящем у дивана Антоном, и его глухой голос слышится откуда-то сверху.              — На-Ху-Я.             — Что? Шаст…              — Нахуя они происходят? — фраза должна была прозвучать зло, но голос срывается. Он поднимает глаза на Диму и понимает, что у того нет ответа. Впервые он просто стоит, сжав губы и смотрит в сторону, услышав вопрос. Антону становится трудно дышать. Дима молчит, и Антон вдруг признается себе, что пиздец как это ценит. И Диму ценит. За то, что возится с ним сейчас, за то, что чуткий, за то, что не врет. Хотя, возможно, это сейчас и было необходимо. Сладкая, приторная ложь… о том, что они все еще починят, построят заново. Ложь о том, что это еще не конец. Дима садится на пол рядом, тяжело выдыхая. Поднимает голову, смотрит на Антона, затем тоже прячет голову в руках.             — Шаст, — его голос звучит еще глуше после долгого молчания, когда он снова поднимается, — я приду завтра. Постарайся поесть хотя бы раз до вечера. Не загоняй себя, — его голос становится мягче, когда он видит поднятый на него взгляд, — и, прошу, не ходи туда сегодня. Тебе будет хуже. Антон молча опускает голову обратно. Он не хочет ничего слышать. Он не хочет знать, что у него есть эти возможности: слышать, видеть, осязать. Что они не утратились, даже не пострадали, когда так болит сердце.              — Ладно? — Антон беззвучно кивает. Дима скоро уходит, тихо хлопнув дверью и звякнув ключами. А Антон встает, надевая на футболку клетчатую рубашку, берет с полки в прихожей ключи и пару купюр и выходит из дома.