Заслужить

Вова не боится уличных стычек, не сдаёт своих, не умеет пить и завязывать галстук. Он держит стойку, пошатываясь, только когда теряет сознание. Честно верит, что настоящие пацаны уезжают в больницу только на скорой, чаще, с простынёй на лице. Он не срывает голос на сборах, не прогибается и всегда лезет на рожон. За это Кащей его видит, выделяет среди других суперов. Окидывает снисходительно удовлетворительным взглядом и легко кивает, отслеживая движения рук. Вова чувствует его взгляд когда изворачивается на ринге, гоняет по коробке, крошит кастетом чужих, и бьётся дальше. Резвее раскидывает по углам плюющихся кровью ребят, поддевает пальцами раны и никогда не морщится. Кащей усмехается уголками губ, отчитывает остальных за слабость, за страх, которого у Вовы словно и нет совсем. Словно весь его страх — оказаться на месте этих несчастных, к кому не сходит Кащеевская милость. А он всегда отхаркнется и снова рванет в бой, не оставляя другим и шанса на превосходство. Кащею нравится. Кащей не стелется ни перед кем, но находит компромиссы. Если хочешь по-мирному договориться нужно чтоб котелок варил, а не просто нож в кармане и ловкость рук. Хотя без этого никогда не обходится. Улица точит ножи из чужих костей, но Кащея их скрип не пугает — Кащей под него с детства засыпает, как под колыбельную. Кто-то играет на скрипке, кто-то на паяльнике, а у него такая вот ущербная симфония. Он кидает низам подачки, мол, вот он я, с вами на равных. Но все знают — чтоб глянуть на него, уже нужно задрать голову. Кащей вытаскивает этого пацаненка из проруби вечных драк, пока не затянуло слишком далеко под лёд, где не пробьёшь. Подгребает к себе под крыло и ставит к вышкам, почти коронует. Вовка в брендовых шмотках, совсем не похожий на обычных уличных пацанов, смотрит с каким-то пониманием и таскается следом. Кащею нравится, Кащею льстит. Потому что в стране дефицит, а у него свой личный Адидас. — Мне этот галстук не упал. — Суворов ёрзает несчастной тканью по горлу, нервно сопит, — Удавка херова. Кащей цыкает, тянет холодными пальцами за ворот, любезно завязывает, затягивая напоследок под самый кадык. — Ну вот, это узел. На таком и повеситься не стыдно. — усмехается, быстро натягивает пиджак, — Собирайся. На вечерних казанских трассах пустеет, снег покрывает следы от колес. В салоне играет что-то до ужаса блатное, романтично-тюремное. Вова ежится от свистящего снаружи ветра, Кащей курит не открывая окон, отстукивает по рулю в такт воровской гармошке. — Далеко не отшагивай. Если кто-то шибко разговорчивый попадется — помалкивай. — инструктирует быстро, сворачивая по коридору, ища нужную дверь. — Почему? — Вова внимает, отводит за спину руки, пряча сбитые костяшки, которые так не мечутся с новым пиджаком. — По качану, Вовчик. Кто много знает, тот пули глотает. На празднике жизни с цветными растяжками на стенах «Здоровья молодым!», толпится куча народу вдоль стен и столов. Все ждут молодоженов из ЗАГСа, после их парадного проезда по памятникам города, галдят о чем-то своём, исконно важном. Кащей ещё у двери гасится ликёром из фляжки, отпускает глоток Вове и прячет в карман пиджака. Пожимает руки серьезным дяденькам в дорогих костюмах, отблескивающих лысинами и начищенными туфлями. Улыбается во все зубы, скрипит подошвой по лакированному полу. Оглядывает толпу и цыкает: — Нагнали же народу, бесстрашные. Вова, как и должен, стоит неподалеку, почти сливается в своем пижонском костюме со стеной. Послушно точит собственное терпение, пока Кащей ведёт светские беседы. Когда под окном слышатся сигналки все бросаются к открытым форточкам, кричат из них пожелания, в секунде от выбитых стекол. Закидывают молодожёнов у входа лепестками неведомых цветов, свистят фантиками и взрывают хлопушки. Кащей теряется в общей истерии, подмигивает Вове и сливается с толпой. По залу расходятся музыканты, пиликают на своих скрипках что-то игристо-блатное, под стать заявившимся гостям. Вова по началу сомневается, но бритый под ноль жених с крупными золотыми цепями на груди и красноречивыми татуировками развеивает все сомнения. Кащей подбирается к молодожёнам, любезничает с кем-то по пути. С тихой усмешкой поздравляет, жмёт крепкую руку, кожу холодят золотые печатки на чужих пальцах. Обольстительно улыбается невесте, целуя увешанную браслетами кисть, удушаемый сладкой Красной Москвой. Ему, как почетному гостю, выделяют место подальше от углов. Вова садится к краю, смиренно кивает на долгий выжидающий взгляд. Кащей вертит серебряные запонки, неровно хохочет с чьих-то шуток, захлебывает улыбки водкой. Начинают один за другим поднимать тосты, слизывая слезы с усов, запивают градусом, желая молодым всегда попутного ветра в парусах семейного счастья. Вова чуть глаза не закатывает от их унылых речей, подстрекаемый подростковым максимализмом, всё ещё играющим в заднице. Закусывает черной икрой, дрожащей рукой поднося ко рту, никогда до этого такого не видавший. Семейство его, конечно, жило не бедно, но без излишней роскоши, вплоть до картошки на завтрак, обед и ужин неделями. Оживившийся где-то под боком, хмурый до этого мужик, хмельно хохоча выкрикивает «А вино то горькое! Горькое, говорю!». И подстегнутый, поддатый народ взрывается криками «Горько!», чуть не подскакивая с нагретых мест. Жених коротко развернувшись к своим приближенным, кивает, будто получая благословение, и тянется срывать фату с невесты. Вокруг моментально начинается счет, словно все ждут запуска космического корабля, «Юра, только вперёд!». Вова вспоминает корни этой традиции, мол, чем дольше целуются — тем крепче связь будет. Кащей кидает на него быстрый взгляд. Если верить этой традиции, они с ним иголками под кожу намертво сшитые. Вокруг все разражаются аплодисментами, свистят и ликуют. Жених обтирает губы, невесте наливают водки. Она тяжело дышит, такая крохотная на фоне длинных столов и высоких потолков. Фата с белым венком съезжают набок. Светлые, перепаленные перекисью кудри падают на раскрашенные глаза. На рюмке блестит след Новой Зари. Вова от скуки рассматривает букеты в фарфоровых вазах на столах, шёлковые портьеры. Ловит взгляд Кащеевский и его быстрый кивок в сторону двери. Ждёт пару минут после того как он выходит, и идёт следом. Нагоняет уже у выхода, на заснеженном белом крыльце. Они жмутся у колонны, не слишком спасаясь от холода, в какой-то сакральной тишине. Слышно только еле уловимый звон снежинок друг об друга, и далёкий стук колёс ночного поезда до Москвы. Кащей закуривает от подставленной спички, как обычно, не удосуживаясь взять свои. Вова чувствует себя оруженосцем великого рыцаря, который таскается за своим повелителем, волоча следом его броню и силу, из какой-то абсолютной внутренней любви и, возможно, нездорового увлечения. Такой бесполезный и незаменимый. В благодарность Кащей выдыхает дым на его ладони, согревает кожу едким табаком, почти также ядовито улыбается. Вова жмется к холодному камню, прислоняется виском, как к подушке. Воздух вокруг густой, кристальный и спокойный, недвижимый. Мороз стоит непоколебимым пластом, сжимается вокруг тела. Кащей вздрагивает от покалываний на коже, под совсем тонкой льняной рубашкой. Из такого же материала, как дорогие скатерти, на которые Вова сегодня случайно пролил спирт из чужой рюмки. Мягким свечением в свете фонарей отливает припаркованная у самого крыльца белая Волга, украшенная, как новогодняя ёлка. Пёстрые ленточки и кружева покорно лежат на лакированной поверхности, блестят звёздами в небе. Кащей осторожно тушит окурок об колонну, скованными, медленными движениями, будто опущенный в воду. Вова почти перестает чувствовать конечности, информирует дрожащими губами, улыбаясь напоследок. Кащей посмеивается, говорит что мужчины не чувствуют — только ощущают. Они заходят обратно в здание, продрогшие и захолодевшие до самых костей. Кащей сворачивает на какую-то лестницу для персонала, петляет там по коридорам. Находит батарею под небольшим окошечком. Вова прислоняется спиной к горячей поверхности, греет руки между ребер с облупленной краской, где у стыков видно, сколько разных цветов на ней успело побывать. Кащей рядом постукивает по их вздутым слоям пальцами, выглядывает в окно на ночное небо Казани. Считает звёзды, как из такого же маленького окошечка в камере, где сквозь решетку проглядывались яркие путеводные. Назад возвращаются всё также поочередно. Кащей заходит первым, перетягивая на себя внимание. Вова стоит у двери ещё тройку минут, рассматривая несколько небольших репродукций Левитана на стене, в рамочках дороже самих картин. Слышит тихие перемолвки нескольких мужчин в конце коридора. Они вертят в руках дорогие портсигары, пафосно раскуривают импортные сигареты и обсуждают невесту. Оттуда Вова и узнает, что женятся сегодня на бывшей куртизанке, которая очаровала избранника, служа Советскому Союзу в публичном доме. — И всё равно ведь фату нацепила. — хохочут, стряхивая пепел на ковровое покрытие под носками туфель. Символ невинности и чистоты, который давно уже утратил свой смысл. Вове жалко только одинокую берёзку у тропы, в осеннем сером пейзаже вечера, обрамленном узорчатой рамкой. Он проскальзывает в зал почти незаметно, когда галдеж вокруг заглушает любые звуки. Захмелевший народ рвется на танцпол, усатые мужики в серебристых костюмах мотают зажёванные кассеты. Вова юркает на своё место, глотает рюмку кислого вина. Кащей сразу предупреждал, что нормального здесь не наливают — экономия перед семейной жизнью, как-никак. Женщины в цветастых платьях, с гнездами кудрей и лака на голове, танцуют под Шуфутинского, цокая каблуками. Выключают свет, зал мерцает в дешёвых софитах. Вова быстро поглядывает в сторону, ищет глазами черную макушку, зная, как легко её в темноте потерять. Хриплый голос из динамиков затягивает что-то минорное, когда народ расступается, отдав танец молодожёнам. Невеста, словно призрак в белом платье, выплывает в полумрак из-за стола, ведя за собой жениха. А Вова невольно видит в каждой невесте что-то неживое, из-за странной традиции хоронить молодых девушек в свадебных платьях. Они медленно покачиваются, как на волнах, так, что Суворов уверен — Кащей бы сейчас пошутил про морскую болезнь. И почему-то сам расплывается в улыбке, глядя на то, как они друг к другу тянутся. Смотрят в глаза, будто нет сейчас вокруг мельтешащих пьяных бандитов и неблагополучных родственников. Нет длинных столов, высоких потолков, белой Волги под окнами, бандитских плясок, палёного алкоголя, разрухи, дефицита, прошлого в публичном доме, будущего в пелёнках и переездах, перестрелках и гробах. Есть только жизнь — длинная и одна; и они — молодые, счастливые… У Вовы к горлу подкатывает ком, он поглядывает на Кащея, ищет среди чужих лиц. Ловит только сдавленный кивок и полуулыбку во мраке, успокаиваясь. А со следующей песней все вновь высыпаются из-за стола, пляшут, стуча обувью по паркету. Вокруг мельтешат дети — уставшие от спокойствия срываются с места, нагоняя цветную подсветку. Кто-то уже на грани драки перекрикивается срываясь. Вова считает глухие удары басов, отдающие в грудь. Кащей проскальзывает к выходу, когда всеобщее возбуждение перерастает в истерику. Вова отсчитывает три минуты и идёт за ним, спускается в гардеробную, чтоб забрать их вещи. Кащей дожидается его на крыльце у колонны, поглядывает вверх, на широкие окна. Закуривает с Вовкиных рук и направляется к припаркованной во дворах машине. Суворов тянется следом, шорхая по ещё не затоптанным сугробам. Кащей выкручивает на всю печку, сворачивает на темные дороги без фонарей, между домов и гаражных кооперативов. Когда они останавливаются в одном из рядов Вова уже понимает, что этот вечер не будет шибко добрым. Кащей гасит фары и выходят в ночь, пробираясь по засыпанной дороге вдоль гаражей. Голую шею покалывает морозный воздух. Скрип снега под подошвой разносится эхом, отлетая от пошарпанных стен. Вова кутается в свою синюю куртку, на которую уже метит Маратик, шагает следом за Кащеем, ступая ровно по его следам. Кащей то и дело оглядывается на потухшие темные окна, когда они выходят к домам. Проскальзывая тенью по закоулкам и подворотням, тормозит Вову рукой в арке какого-то дома, выглядывая за поворот, во двор. — Здесь подождем. — поворачивается к Вове, подмигивает. — Чё творится, Кащей? — Суворов следит за движением его рук, когда правая тянется в карман. Кащей молчит, тихо хмыкая. — Враг. — внезапно поднимает голову, смотря из темноты каким-то диким взглядом. Как у собак, которые не лаят, пытаясь отогнать жертву, а нарочно молчат — ждут когда подойдёт ближе, чтоб разорвать на куски. — Враг — он не дремлет, Вовочка. У Суворова сердце от этих глаз падает куда-то к кишкам, как граната с вырванным предохранителем. Он замирает на месте оловянным солдатиком и думает, что такие аллегории в голову приходят неспроста. Кащей при выборе врагов не мыслит системно — он просто чует, и чуйка не подводит никогда. Но даже если и может — это вряд-ли что-то поменяет. Если слышно запах крови, значит рана уже есть. Кащей тянется рукой к Вове в карман, нащупывая спички, оставляет вместо них какую-то тяжесть. Суворов отмирает, дрогнувшей рукой вытаскивает на слабый свет. — Знаешь, как говорят, Вовчик — «в здоровом теле здоровый нож». — Кащей с боку хохочет, а Суворов рассматривает складной ножик, которым только шпроты открывать. — Что это значит? — шепчет глухо, уже прекрасно понимая что. — Ты знаешь, Вов, почему я именно тебя сегодня взял? — Кащей похлопывает по плечу, устанавливает зрительный контакт. — Ты, Вовка, самый способный. Они тебе все в грудь дышат, они не ровня. Суворов сглатывает ком, Кащей давит туда, куда очень хочется, чтоб надавили. Знает прекрасно, где зудит. — Они никто здесь, понимаешь? Их мнение — это ничто. Твоё же — вес имеет. Ты их всех растоптать можешь, Вов. Вот хочешь — растопчи. Кащей берёт за челюсть, заставляет смотреть четко в зрачки: — А я хочу достойную смену себе воспитать, ро́вню, кому доверять смогу. Ты же знаешь, что доверие нужно заслужить? Суворов загнанно дышит и сжимает нож в руке, до побелевших костяшек и судорогах в сухожилиях. Быстро кивает, не выдерживая выжидающего взгляда. Воспаленная к похвалам юношеская психика крошится как молочные зубы, и он сдается без боя, не удосуживаясь даже выставить оборону. Вова знает, Вова помнит — Кащеевскую милость нужно заслужить. Кащей не любит марать руки и откладывать на потом. Он предпочитает душить псов ещё щенками, пока они не отрастили зубы и не научились кусаться, как он сам. Потому что Кащей уже не грызется — он глотает. — Ты взрослый мальчик, Вова, знаешь как это делается. — отпускает наконец, пряча руки в карманы. Шарится, протягивает Суворову флягу. Он захлёбывается, давится глотками, царапает сдавленное горло. Кащей цыкает и бьёт по спине, набирает в ладони снега, растирает по чужому лицу. — Улица тебя не забудет. — прислоняет к стене холодными руками, даёт время переварить. Вова глухо дышит, ищет крепости в ногах и мыслях, по капле собирая внутри. Кащей ждёт, поглядывая за поворот. Сколько проходит времени Вова не знает и близко, не чувствуя даже того, как окоченел от холода, слышит только собственное обрывистое дыхание. Когда палисадник посреди двора озаряет жёлтым светом фар Кащей бьёт в плечо, подмигивает из темноты. — Твой выход, Адидас. — командует, и Суворов чувствует, как что-то срывается внутри, зацепаясь об ребра. Как пульс отбивает ритм в каждой мышце. Ощущение почти знакомое, как на соревнованиях по боксу, когда тренер мотает на руки лоскуты, пихает в зубы кусок резины и говорит что будет с тобой до конца. А ты видишь противника глаза в глаза и не знаешь как будешь выползать за ринг на этот раз. Вова забирает с собой последний холодный взгляд черных глаз и выскальзывает за поворот. Скорее просто идет по инерции от толчка в спину. Сердце колотится в ушах, всё вокруг начисто глохнет. Он видит проплывающую мимо невесту в призрачном платье, скрывающуюся за дверью подъезда. Вертит быстро головой и ловит взглядом его малиновый пиджак у белой Волги. Сгребает всё что есть внутри хорошего и не слишком в кулак. Все говорят, как тяжело проигрывать, как тяжело бывает драться. Все говорят про врагов, про смерть, но молчат о том, как тяжело убить. — Парень, тебе закурить? — спрашивают вдруг, когда Вова подходит ближе. Он замирает на секунду, не готовый к разговорам. — Да. — хрипит так надрывно, что сам не уверен в правильности произношения. Открывает в кармане лезвие, проезжаясь случайно по собственным пальцам. Мужик тянется к пиджаку и всё происходит секунда в секунду. Вова бьет в грудь, куда-то, в районе сердца. Дальше он толком почти не помнит. Помнит только как надеялся, что он сразу умер, ведь уже успел запомнить его ярко-синюю куртку. Почти беззвучное падение чужого тела, так любезно приглушённое мягким снегом. И ни единого звука, ничего. Кащей подбегает, бьёт по щекам, забирает из ладони нож, разрывая крепкую хватку и уводит, уволакивает за собой. Вова смотрит на порез на собственной ладони, ровный и глубокий, от которого точно останется шрам. Вова думает, как теперь будет спать, есть, пить да и в целом дышать. Но на следующий день Маратка получает такую желанную синюю куртку себе, а Кащей объявляет Вову новым Автором, ро́вней.