Фея

Лес. Древний, вековечный лес. Лес… из их с Андреем сказок?.. Сказок, в которые Миха под конец почти перестал верить. Их мир — мир, придуманный ими в юности, — начал казаться всё более далёким, нереальным… …несуществующим. Почти забылось, как сам же по молодости твердил, что уходит в этот мир от надоедающей реальности. Потом стал пытаться уйти в него с помощью героина, а потом… Хотел жить в сказке, да сказка страшной оказалась. И пытался уже от этой сказки откреститься, а она… …а она — вот она. Здесь, сейчас, перед ним. Что это? Галлюцинация, предсмертная агония умирающего мозга? Он же атеист. Он не верит ни в какое посмертие. Не верит, да? Я всегда хотел жить в сказке… А может, просто — галлюцинация? И нифига он не умирает. Просто — передознулся, отключился… И — спасут. Опять. Ольга найдёт. Получит ещё одну возможность считать себя хреновой спасительницей. Нет. Нет, он чувствовал, что сегодня… сегодня — всё. Даже у кошки, говорят, девять жизней, а он уже восемь раз… И это — девятый. Должен быть последним. Лес… Это ты мне его, Андрюха, наколдовал, этот лес? Когда-то я шутил, что я — злой колдун, а ты — добрый волшебник… Сценические образы, мать их. А может, и не только. Или мы с тобой наколдовали — вместе? Ещё в юности, ещё когда были едины во всём… Меня вдохновляли твои рисунки, стихи и рассказы. Тебя вдохновляла моя музыка. Наш мир — он наш, общий. Был. Или — есть? Вот же он. Перед глазами. И пути назад, кажется, нет. Значит, идти — вперёд? Только вперёд… Миха делает шаг, другой, третий. Ноги легко несут его по утоптанной тропинке, петляющей между поросшими мхом деревьями. Глубже, ещё глубже в лес. Сладко дышится сосновой смолой; солнечные лучи косо падают в редкие просветы между крон. Никакой усталости. Всё-таки умер? И такое оно — его посмертие? Или по-прежнему живой — просто… Не думать. Не хочется ни о чём думать. Так легко, так хорошо, так… Где-то впереди начинают мигать разноцветные огни. Точно никакой не грёбаный свет в конце тоннеля; скорее похоже на освещение в ночном клубе. Только здесь пока ещё день — и это лес, а не клуб. Посмотреть?.. Миха почему-то чувствует, что должен. Должен пойти на мелькание цветных вспышек, должен увидеть… Что? Или — кого? Не знает. Он ничего не знает. Просто знает, что должен; и на сердце в кои-то веки легко, и не хочется ни о чём задумываться. Ноги несут вперёд… Деревья расступаются. Он выходит на круглую поляну, поросшую густой, мягкой и низкой травой. А на поляне… Миха замирает на месте, всё больше не веря своим глазам. Анфиса?.. Анфиса танцует в центре поляны — похоже на то, как танцевала в клубах, где работала, и всё-таки не так. Выглядит совсем молоденькой девчонкой — как в тот год, когда они познакомились, когда она ещё не торчала на хмуром, когда… Чёрная балетная пачка. Обтягивающий топ, сетчатые колготки, взвихряющиеся в танце волосы. Идеальная подруга панка, какой она ему когда-то казалась. И всё-таки — другая. Вокруг Анфисы в такт её движениям кружатся какие-то гигантские светлячки. Это они мерцают и переливаются всеми цветами радуги; это их Миха видел издалека. Увидев его, Анфиса перестаёт танцевать — и светлячки тоже прекращают свой танец. Просто висят в воздухе — и светятся. — Здравствуй, Мишутка, — она улыбается, и не поймёшь — радостно или всё-таки чуточку насмешливо. — Давно не виделись. — Давно, — хрипло произносит Миха и, чуть помедлив, делает шаг ей навстречу. — Очень давно. Здравствуй… здравствуй, Анфиса. Она ему мерещилась. После того, как он узнал о её смерти. Появлялась в зеркалах, заменяя его отражение, — но лучше она, чем Суинни Тодд, он ведь тоже появлялся, — иногда насмешничала, иногда сочувствовала… Иногда снилась. Первые годы после расставания он думал, что почти забыл её — и лучше бы забыть полностью. Прошлое — в прошлом; они чуть не угробили друг друга, их отношения закончились хуже некуда, от чувств ничего не осталось — во всяком случае, у него… Новый брак, попытка начать новую жизнь… Ничем она не увенчалась, эта попытка. Ну, кроме рождения дочери. И в последний год (перед смертью? Он всё-таки умер — или нет?) начала всё больше вспоминаться Анфиса. И вот она здесь. В сказочном лесу; на сказочной, чёрт её возьми, поляне. И он тоже здесь. — Я умер? — негромко спрашивает Миха, и Анфиса, склонив голову набок, фыркает коротким смешком. — А ты сам как думаешь, Мишутка? Он прислушивается к своим ощущениям. Да поди его пойми, блин. — Не знаю, — что ж, по крайней мере, это честный ответ. — Боюсь… боюсь, что нет. — Боишься, — в голосе Анфисы всё ещё звучит лёгкая насмешка, но смотрит она сочувственно — он это видит. — Да не бойся. Всё, Мишутка. Теперь точно всё. Миха, не удержавшись, облегчённо выдыхает. Всё… наконец-то. Отмучался, что ли. — Что, не уберегла тебя твоя Ольга? Насмешливый голос Анфисы становится самую чуточку злее. Она делает шаг назад, за её спиной вдруг появляется огромный гриб, и она, с лёгкостью подтянувшись на руках, усаживается на краю его шляпки, как на столе. В её руке оказывается что-то похожее на старинный дамский мундштук с горящей папиросой, и она глубоко, картинно затягивается. Какой-то Льюис Кэрролл уже. И он, Миха, вместо Алисы в грёбаной Стране чудес. Всё-таки предсмертный бред? Или не предсмертный, или… Но почему-то всё больше верится, что Анфиса сказала правду. Он умер. Теперь — точно всё. И это — не бред. — Ревнуешь? — не выдерживает Миха. — К ней? Анфиса пожимает плечиком. — Ревновала. Раньше. К ней, к Андрею твоему… К нему — потому что больше меня любил. А к ней — потому что нашёл какую-то, которую и не любил толком, а решил, что она тебе больше меня подойдёт. Но это раньше, Миш… Теперь-то — что ревновать? Теперь — сам видишь, я теперь фея. Фея, блин. А ведь и правда фея… Со светляками. На волшебной поляне. — Тебе идёт, — искренне говорит Миха и впервые за время разговора улыбается. Вспоминается сон не то галлюцинация, где Анфиса уезжала на машине в закат, как Нэнси в их любимом фильме, вот только он, Миха, не став её Сидом, оставался на обочине… Но здесь, на сказочной лесной поляне, ей точно лучше, чем в какой-то там машине. Он это видит; чувствует. — Идёт. И мне здесь хорошо. Наконец-то… наконец-то хорошо. — Да. Да… я вижу. Пару секунд — а может, и дольше — они молчат. Анфиса курит, изящно скрестив ноги в лодыжках и глядя на него. — А я к тебе… сюда… почему? Может, кто-то и думает, что в посмертии — если оно существует — он воссоединится с Анфисой. Миха почему-то чувствует: не должен. — Повидаться, — Анфиса снова пожимает плечом; теперь она улыбается легко, беспечно и весело, как улыбалась на заре их знакомства. — Что, не хочешь? — Хотел. Хотел… наверное. Чтобы… чтобы нормально. Ты… ты мне виделась, но там всё дерьмово было… — Ну, зато теперь не дерьмово. У меня всё хорошо, видишь? И у тебя будет. — Будет, значит? — уточняет Миха и подходит ближе к грибу, на котором сидит Анфиса. — А что у меня будет? — Что-что, — она фыркает ему в лицо горьковатым папиросным дымом. — Князя своего будешь ждать, что же ещё? Или ты ко мне хотел? А всё. Мне теперь и без тебя хорошо. Хотел… Хотел ли он к Анфисе? Ну, если поверить в посмертие — то чем одному, лучше, конечно, к Анфисе. И правильно, наверное, как-то. Справедливо. Но «правильно» и «справедливо» — это ведь не для посмертия. Для посмертия надо, чтобы «хорошо». И Анфисе теперь хорошо. И ему тоже будет хорошо, ведь правда? Князя… Князя своего будешь ждать… — Дождусь ли, — вырывается у Михи, и Анфиса снова фыркает. — А куда он от тебя денется? Да и ты от него. Дождёшься. Может, и поможешь ему однажды… уйти. — Может, — машинально откликается Миха. Анфиса продолжает курить, ему тоже хочется, и он привычно хлопает по карманам откуда-то взявшегося на его плечах старого концертного кожаного плаща. Среди ублюдков шёл артист… В одном из карманов обнаруживается картонная коробочка. В ней — какие-то допотопные самокрутки. — Анфис, дашь прикурить? Вспоминается, как однажды она просила его о том же самом, пригрезившись в зеркале, — и он приставлял горящий кончик сигареты к холодному стеклу. Правда ли за ним была Анфиса, или всего лишь галлюцинация, — ему было всё равно. — Дам, Мишут, чего ж нет? Она наклоняется к нему с гриба, обдавая вперемешку с запахом табака лёгким цветочным ароматом — фея, блин. Он подкуривает от её сигареты. Светляки порхают вокруг. Мерцают, переливаются — будто подмигивают. — Миш, а хочешь, я тебе помогу? — Анфиса весело щурится сквозь тающие в воздухе клубы дыма. — Поможешь? С чем? — Забрать его. Андрея. Я ведь тут давно уже, привыкла, всё знаю, — а ты только-только… Хочешь? Прямо сейчас? — Сей… час?.. Сейчас. Забрать. Андрея. Прямо сейчас. Чёрт… Самокрутка вздрагивает в пальцах. На несколько мгновений эта мысль затопляет всё сознание: забрать, забрать, забрать прямо сейчас… — С чего это ты вдруг помогать мне решила? — хрипло спрашивает Миха, и Анфиса смеётся. — С ним? Сама же сказала — ревновала… — Ревновала. Так то раньше было, Миш! Теперь — считай, отпустила. Теперь мне хорошо, легко… А вот ты его не отпустишь. И он тебя тоже. Мучиться будет, страдать… больше, чем ты тут, тебе-то тоже будет легче, здесь всегда легче… Так хочешь? Хочешь, помогу? Ещё миг колебаний. Светятся огоньки папирос, мигают светляки. — Нет, — Михе кажется, что это самое трудное слово, которое ему доводилось произносить когда бы то ни было. — Нет… не сейчас. У него… у него семья… — Семья. И что? У тебя тоже семья была. — У меня уже всё херово было, — Миха говорит всё увереннее. — А у него — у него сейчас всё хорошо… И пусть будет. Пусть ещё долго будет. А потом… потом… — Потом — заберёшь, — так же уверенно говорит Анфиса. Не спрашивает — утверждает. — Да. Да, потом заберу. Миха произносит эти слова и окончательно понимает: это не просто то, чего ему хочется. Он знает, что так будет. Чёрт. А может, всё же лучше — сейчас?.. Прямо сейчас? Анфиса права… Андрей его любит, он будет мучиться… там, без него, мучиться… Но нет. Нет. Рано… сейчас — слишком рано. Неправильно. Вот потом… потом, когда он почувствует: теперь правильно, теперь пора, теперь — суждено… — Анфис… — вырывается у него почти помимо воли, — если ты знаешь, как сюда забирать, чего ж меня раньше не забрала? Я ведь там тоже уже мучился… а?.. Анфиса на пару мгновений замирает, не донеся мундштук до губ. Будто бы призадумывается. — Да видела я, Миш… Могла бы — забрала бы. Но ты бы не пошёл. Недостаточно связаны оказались… Вот Князь твой за тобой пойдёт. Я бы помочь могла. Но если хочешь — потом… — Да, — твёрдо отвечает Миха. — Потом. Потом я, наверно, и сам смогу… Но если нет — поможешь? Да? — Помогу, — снова фыркающий смешок, тает в воздухе ещё одно колечко дыма. — Раз уж я теперь добрая фея… Пошли, Миш, я тебе твой дом покажу? А то знаю я тебя, будешь три дня в трёх соснах плутать. — А ты знаешь, где он? Мой дом? — Знаю. Я всё про тебя знаю, забыл? Знает, и правда. Во всяком случае, знала — когда-то давно. Как и он про неё. — Пошли, — говорит Миха. Анфиса спрыгивает с гриба. Отбрасывает мундштук с окурком папиросы, и он растворяется в воздухе снопом разноцветных искр — а вместе с ним и остаток самокрутки, зажатый в пальцах Михи. Протягивает руку. Ладошка у неё прохладная и сухая. Фея или не фея, но… всё равно — Анфиса. Они идут через лес. Деревья, кажется, расступаются впереди, образуя тропинку, которой только что не было. Может, это перед Анфисой. Она ведь, блин, фея. Чёрт-те что… — Будто нашего лесника дом, — замечает Миха, когда они выходят на другую поляну, к добротной избе. — Из песни. — Видимо, вашего… А теперь — твой. А может, это ты — лесник. — Э, я людей волкам скармливать не собираюсь, слышь? Анфиса смеётся в голос. Вокруг них снова начинает кружиться несколько светляков. — И не надо, зачем? Ты петь будешь. В трактире. — В каком ещё трактире? — А на опушке. Вон туда, — она указывает рукой, — как пойдёшь, так и выйдешь. Да не спеши, это успеется, ты теперь всё успеешь… Пока осваивайся. Миха кивает. Ещё раз окидывает взглядом дом, открывает незапертую дверь. — Миш, я зайду? Пригласишь? — А?.. Да, да, Анфис, конечно. На секунду в голове мелькает: подвох?.. Вдруг Анфиса теперь действительно фея, но никакая не добрая, а… Но Миха тут же с удивительной ясностью понимает: нет. Нет тут никакого подвоха — как нет в глазах Анфисы злости, которая часто вспыхивала в них, когда у неё испоганился характер из-за герыча. И у него, Михи, больше нет внутри тьмы и раздрая. Всё как раньше… давно-давно раньше. Они заходят в дом. Уютно, прибрано — его будто ждали. — Анфиса, ты, что ли, прибралась? — Я? В твоём доме? Делать мне нечего! Забыл, что я фея, а не уборщица? — Ну прости, — Миха смеётся, и Анфиса подхватывает его смех. — Дурак, вот и забыл. Анфиса придирчиво осматривает убранство дома, будто желая убедиться, что ему здесь будет хорошо. Довольно кивает каким-то своим мыслям — и шагает к порогу. — Ладно, Миш, я — к себе… Ты ко мне приходи, если соскучишься. Тропинки сами приведут. — Ага. Я… я приду. Он делает шаг к ней. Протягивает руку, снова берёт её пальцы в свои. — Я… я рад, что ты здесь, слышишь?.. И… и что у тебя всё… Снова вспыхивают в воздухе светляки, подсвечивают тёмные волосы Анфисы переливающимся ореолом. Она медлит, не спеша убирать руку. — Я тоже рада, Миш. Что… что всё… В общем, приходи. Гитару свою бери, вон на стене висит. Станцую тебе, ты мне сыграешь, споёшь, давно я тебя не слушала… — Да… да. Миха улыбается — светло и искренне, — и неожиданно понимает, что у него во рту снова недостаёт передних зубов. А ведь вставлял, блин… Лишними, выходит, оказались? Не своими? Ну и пофиг. Зато и в остальном тоже — молодой, прежний. В зеркала здешние ещё не смотрелся, но — и так чувствует. И Анфиса здесь. И Андрея он дождётся… и заберёт. Однажды. Когда придёт время. Когда почувствует, что пора. Анфиса наконец отпускает его руку и исчезает за дверью. Светляки, мигнув на прощание, вылетают вслед за ней. Миха улыбается шире — и тянется к висящей на стене гитаре.