веселья ради

все, что он делал не имело никакого смысла. ни одного логического обоснования, здравого довода или хотя бы минуты размышлений. он говорил: это чтоб скучно не было. и оказался прав. скучно с ним не было, а вот без него — как будто в цирковом шатре без зрителей и шоу. чтобы узнать, каким он был человеком, и стать ему подобным, нужно всего три вещи: извращенные вкусы в еде (что включает в себя приготовление сэндвичей с оливками и медом, обмоченных в кефире и политых соевым соусом), неповторимый стиль в одежде (изысканный фрак поверх колготок с котятами и рваных практически до бедер джинсов, небрежно накинутое пальто из достоевщины и неизменные сережки с ключами и дверцей), а также — абсолютно трезвое и сумасшедшее безрассудство. когда акивили в который раз ловил себя прижатым к протертому неясно кем дивану в комнатушке, где ковер на стене соседствовал с плакатами девчачьих поп-групп и дэд металла, неожиданно голова пустела, будто хозяин квартиры мог влезать туда и очищать все до заводских настроек, смакуя недоумение и чистое, как холст, удовольствие. он мог подолгу смеяться и танцевать, пока музыка звучала где-то в соседнем квартале, не ближе — скорее, где-то внутри барахлящего, по его словам, сердца. и в тесноте было не различить, где ехидно усмехается аха, а где потворствует ему акивили. он мог (бывало, так и поступал) затянуть в танец и его, ничего не понимающего, не имеющего возможности к анализу, потому что от спертого воздуха и, может, присутствия забавы в истинном обличье перехватывало дыхание и терялся рассудок. в приступе белой горячки они наступали друг другу на ноги, комментировали сменяющиеся программы: от дикого мира аляски до ругающего капитализм зрелого дядьки в костюме, который ему несколько лет как мал. и странно — а это и пугало, и смешило, и вызывало полное безразличие — все это казалось более правильным, чем тот образ жизни, к которому привык акивили. будто плевать ему хотелось на моральные нормы и человеческие принципы, не тогда, когда, весь угловатый и тонкий, как вопросительный знак, долговязый аха появлялся на его пороге в шубе и шлепках с букетом колючек и буханкой хлеба, вероятно, украденной, чтобы вязко схватить его за руку, оплести пальцы, опалить выдохами шею, утянуть попробовать закурить на двоих новый фильтр из ближайшего ларька — и все равно, что никто из них не умеет и они лишь повторяют движения актрисы из самой известной сцены "малены" — или хихикнуть прямо в ухо, икнуть несуразно громко и пойти купаться в пруду в ноябре, или искать голубей на приманку из подвявших кабачков. или чтобы вовремя остановить. блеск его светящихся глаз, похожих на разноцветные капсулы стиральных порошков из рекламы, никогда не угасал, случись самая обсуждаемая в мире трагедия или сломай он лодыжку от того, что использовал сломанную лыжу как сноуборд (и это было даже не зимой). если обернуться, аха всегда будет там, ухмыляющийся и лукаво глядящий в немом предложении. и акивили, к счастью, не может сдержать азарта не согласиться.