Тяжело, но зато с ней.

Воспоминания прошли. Как облегчение от неизлечимой болезни смертью, но взамен — новые терзания. Все это ничего, пока нить с реальностью постепенно восстанавливается, и все благодаря ей. А от мысли о прошлом теперь выворачивает, в глубине души покалывает. Теперь это совершенно новый мир, он может принять ее по-другому. Теперь никаких «старых добрых времен», и теперь ничто из ее головы нельзя назвать фактом или чем-то существовавшим в действительности — фантазия неотличима от реальности, и в этом, пока что, основная проблема. Много мыслей ушло в никуда с тех пор. Шибусава пока не определилась, стоит ли ее жизнь свободного воздуха, но все было определено задолго до еë пробуждения. И даже в этом реальном настоящем все было чересчур смутным. Какие то дни она просыпалась в тошнотворно белой палате, где с ней проводили консультации, давали таблетки и строго запрещали вставать, приносили горький рис с медом. Редко, но она была в мягкой, большой кровати, лежа по левую сторону от девушки, которую на интуитивном уровне стала называть подругой. Взглянешь на эту темноволосую женщину и спросишь «интересно, чем мы могли быть связаны раньше», моргнешь и испугаешься того, как она уже перед тобой: держит указательный палец на твоих губах и шепчет: "Мы были друзьями. Это достаточно?" Почему-то Шибусаве и сейчас сложно представить возле себя «друга». Выписка из больницы заставила задуматься еще больше, но Достоевская быстро переселила ее в свой дом. Что-то здесь точно было опасным. За этим жалким подобием спокойствия, лаковыми пыльными шкафчиками с книгами, одиноким пианино в гостиной, только посажеными росточками на улице было что-то еще. Шибусава чувствовала недосказанность, поэтому общалась с Федорой не слишком много. Та совсем не препятствовала ее уединению, даже наоборот — давала слишком много свободы для того, кто теперь совершенно одинок даже сам с собой. Прошло совсем немного времени, и в очередное, непримечательное утро Шибусава проснулась от чего-то такой счастливой, что раскрыла глаза аж в восемь утра. Тацухико так хотела увидеть Федора, словно после долгой разлуки — единственное знакомое лицо. Мягкие темные волосы и ненавязчивый запах малины. Бледные обветренные губы, ярко выраженный в профиль носик, но такой очаровательный. О, а как смягчаются щеки, когда она смеется... — Шибусава? Что ты! — она вскрикнула от неожиданности: как может человек, несколько дней апатично проводивший каждое свое утро, в один день вдруг встать и начать тупо щекотать, без каких-либо объяснений? — Так, стой! Конечно, только Шибусава. Ей всегда можно было. Беловолосая откинулась на кровать почти сразу, как только Федора просто вспрыгнула с нее, не выдержав такого давления. Положив руки на бока и хмуря брови, она начала: — Что с тобой? Что-то случилось? — Нет, ничего. Просто ты слишком мирно спала. Достоевская опешила. — Просто дурачишься? — Считай так. Заснуть дальше она бы не смогла. Её вытянули из сна словно под дулом пистолета, и тело еще подрагивало. Ощущение этих рук на своем теле отпечатается на весь день. Демонстративно вздохнув с отягощением, женщина повернулась и вышла из комнаты, но прежде чем переступила порог, услышала: — Я понятия не имею, кто ты такая, но я точно знаю, что люблю тебя.