Nosce te ipsum

      Каве взмахивает рукой, усмехается чему-то своему, но даже будучи пьяным до звёзд перед глазами, не считает нужным снизойти до объяснений, потому что рядом с ним сейчас только Аль-Хайтам, который всё равно не поймёт накативший эмоциональный всплеск и его мотивы. Держится, впрочем, всё равно куда более расслабленно и открыто, чем в их повседневности, это нормально — в случае Каве алкоголь способствует искренности. Не нормально, что гадость из потаённых уголков мыслей в упор не выскребается без очередной попойки. Сейчас отнюдь не исключение, и все смешки — горькие. Не нужно быть человеком искусства, чтобы понять, отчего. Аль-Хайтам думает — им всем в пору горько посмеиваться, также, спьяну, никому ничего не объясняя, просто большая часть людей вокруг дураки, и не понимают, к чему всё идёт.       Мудрецы Академии на самом деле трусливые и жалкие глупцы, учитывая сколько запретов они вводят в последнее время, как над ними трясутся, и с наукой такое количество ограничений расходится всё дальше, поэтому иногда хочется прийти в кабинет к Азару и спросить: а в чем, архонты побери, смысл? Аль-Хайтам предпочитает чёткие факты, логическое изложение, но понять не может — в какой момент вся толпа исследователей дружно забыла о связи, например, того же искусства с наукой, мышлением, развитием, в конце концов. Научным работам на эту тему можно было бы выделить отдельный стеллаж в библиотеке, но все просто начали делать вид, что этого нет. Как и многих других знаний. Как будто их намеренно, постепенно и незаметно стараются лишить возможности взглянуть за рамки — кем и чем будут учёные, не видящие дальше своего носа? Что они вообще смогут изучить в одобренных заранее источниках и ограниченных темах?       Академия отрицает нового архонта, Академия отрицает искусство, Академия отрицает всех, кто лезет не в своё дело, или даже в своё, но больше, чем следует. Складывает вместо реальных научных достижений на стол Великому Мудрецу выжимки из Акаши и досье на слишком любопытных — вот грех-то для людей науки. Один из лучших творцов, к рождению которого она приложила руки, спивается, потому что найти ему достойное место в слепленной псевдо рациональной картине мира невозможно. Это, конечно, лишь одна из причин, но из-за неё и остальные решить практически невозможно. Паранойя и ограниченность сильных мира сего, к сожалению, губительна для прогресса, особенно если сила, которую им доверили — центр развития научного прогресса.       В стране мудрости запрещают книги. Это абсурд, бред, оксюморон, цензура и тысяча других слов, и ни одно из них не будет хорошим. Книги оседают в лагерях пустынников, разворачиваются в страны, откуда прибыли — потому что их ценность не доказана, читай между строк — не та, которую посчитали приемлемой мудрецы, а всё нужное давно залито в Акашу. Аль-Хайтам не брезгует использовать свой высокий пост и вступать в игру по правилам тех, кто её начал, забивая свой дом запрещённой к ввозу литературой и капсулами знаний. Как человек, от искусства далёкий, даже признавая его ценность, Аль-Хайтам особенно не понимает жанры составные, переиначивающие образ бытия. Сюрреализм, например, ему очень далёк. Иногда складывается ощущение, что это всё, что только их и окружает, реальность без возможности смены жанра. При всём неодобрении, можно понять, почему Каве пьёт и никак не может разобраться с долгами, будучи в ловушке своих идеалов и чужого подрезания крыльев. С базара разгоняют артистов — любое искусство теперь не то, чего желала бы Академия. Сам факт того, что люди познают мир по-разному, своими путями, а не одним единственным угодным — не то, чего желала бы Академия.       Локально всё, кроме книг, как будто бы звучит не как проблема Аль-Хайтама, а решать чужие беды обычно не входит в его привычки. Глобально, у него хорошее воспитание, образование, широкий кругозор и тысячи прочитанных книг за плечами, поэтому он может понять, что это — тенденция. И запрет танцев на площадях, картинных галерей и резных узоров на стенах домов вместо их лаконичной эффективности не частность, а тенденция. Возможно, все эти бессмысленные вещи относятся к науке едва ли не больше, чем всё, что сейчас делает Академия. Отточенная до идеала связка шагов, легший на бумагу стих, выточенный умелой рукой камень — всё больше и материальнее умения спросить у терминала сводку последних данных по теме. Тенденция же только про контроль, никакой чистотой знаний не пахнет и в помине. И почему из сотен вроде как умнейших людей лишь единицы смогли углядеть беду — загадка. Кто теперь друг или враг, впрочем, тоже. Сейчас Аль-Хайтам может ручаться только за себя и, пожалуй, ещё за Каве. Вот уж кому все эти схемы только вредили сколько уже лет подряд.       Пить вместе — особая форма то ли облегчения, то ли желания потоптаться по всему больному, что между ними есть. Они не обсуждают это, но и не забывают, оба, потому что вокруг осталось слишком мало искренности, чтобы так просто её забывать. Можно чуть более устало вздыхать и трепать чужие светлые волосы, слушать горькие усмешки и очередные жалобы на жизнь. Не думать о том, что даже с его положением с контрабандой будут проблемы, что всё, что происходит с Академией ведёт её — а значит и удобное, насиженное и выгодное место в тупик. Что расслабленная, хорошая и выверенная жизнь становится опасной. А дом всё равно, несмотря на всю ругань — единственная безопасная гавань. Каве на всё запрещённое в доме ворчал примерно так же, как на уродливую мебель, зачастую даже меньше. И, разумеется, не выносил это за пределы дома. В конце концов, его собственные причины не любить нынешние устои весомы. А Аль-Хайтам, сколько ни пытайся забыть, очень сильно его спас.       Пьяными они пару раз чуть было не целуются, но Аль-Хайтам успевает всё остановить. Об этом тоже не говорят, но Каве потом ходит притихший пару дней — то ли напуганный своей же смелостью, то ли просто обиженный — не так важно. Лучше, чем разрушать хрупкое подобие равновесия. Один раз вместо неслучившегося поцелуя они целый вечер рассматривают чертежи, которые делает Каве, не для клиентов, а в стол, во времена затишья или просто с тоски. Ни один из них не будет одобрен, они и света-то не увидят, если только не повторится начало истории с Алькасар-сараем. Но двум эксцентричным и неприлично богатым людям найтись уже не так легко, не здесь и не сейчас. А Каве приятно слушать, когда он навеселе и говорит о том, что действительно любит. Трезвый не говорит — всё его призвание чаще приносит ему боль. И чертежи прячет. Куски своего сердца не показывают человеку, с которым ругаются каждый божий день за каждый чих. Другу из прошлого, который в трудный момент помог — показывают. Но этому суждено сгинуть к утру. Об этом они не поговорят.       Революция как неизбежный и необходимый исход суть лишь способ убрать помехи. Для комфортного собственного существования, для того, чтобы весь их научный прогресс не свернулся в ноль ещё до их смерти. Академия по привычке стремится продолжить консервативный курс, гонять танцоров с площадей и объяснять им, что видеть мир через искусство — неправильно. Но глобально вожжи теперь в руках Аль-Хайтама, и пусть он не особо этому рад — это упрощает и делает удобнее многие вещи. Не то, чтобы он интересовался театром, но помимо абстрактного общего блага, была оказавшаяся верным боевым товарищем Нилу, которая, правда, непонятно из каких соображений до последнего молчала. Но запрет безосновательно гонять артистов и танцоров в итоге знаменует продолжение той эпохи, которая началась после Азара. Со скрипом замшелое и консервативное общество теряет свою скорлупу и начинает вновь тянутся к познанию вместо запретов. Чертежи в дальнем ящике тоже получают право на то, чтобы однажды найти того, кому они придутся по нраву, но об этом, как обычно, не принято говорить.       После того, как Азар отправлен прочь, а Властительница Кусанали занимает своё законное место, работы у Аль-Хайтама с одной стороны прибавляется, и он очень недоволен таким исходом, но сходится на том, что это временно и необходимо — негоже бросать дела на полпути, и скидывать устроенный бардак на плечи людей, которые даже не смогли осознать, что что-то шло не так. Тем более, с количеством недовольных, глаз бога для носителя ключевой должности был полезным аксессуаром. Тем не менее, стало ощутимо легче дышать. Как будто с повседневного существования спала нависшая над ним тень. Каве тоже, вопреки количеству разочарованных исчезновением акаши и резкой сменой привычного уклада выглядит более оживлённым. Для него это всё — надежда получить не иллюзорное призвание, а реальное пространство для манёвра. Что, безусловно, лучше, потому что никакое признание от долгов и противоречий его не спасло. Сейчас, впрочем, всё тоже не так просто, но смена подхода к отдельным вопросам — задача более реальная, чем перекраивание объективной реальности.       Жизнь идёт своим чередом, лишние, неприятные обязанности в конце концов тоже можно оставить позади с чистой совестью. Привычная старая работа ощущается после места великого мудреца отпуском, несмотря на то, сколько людей по инерции продолжают идти к нему за помощью. По крайней мере, вновь появляется время на досуг и с плеч падает ответственность за чрезмерное количество других людей. Каве огрызается на него столь же воодушевлённо, ничуть не впечатлённый скачками статуса в обе стороны, больше занятый собственными внутренними взлётами, падениями и растрачиванием ресурсов и потенциала, которое он называет эмпатией. Искренность между ними по прежнему событие, которое случается исключительно по пьяни, и немного обидно перевернуть вокруг всё, кроме того, что касается непосредственно собственной жизни. Всё было бы проще, будь им действительно настолько всё равно и неприятно друг от друга, как на словах, но чужому человеку Аль-Хайтам бы никогда не помог. А Каве не принял бы подачки из чистой жалости. Они оба это знают и тоже не говорят.       Сверху всё усложняют вернувшиеся сны, в которых иногда криво отражается и реальность — но в ней не нужно думать о негласных правилах и последствиях, но можно сильнее ощущать причины, по которым это всё происходит. Такие сны — не самое частое явление, но явно подтверждают точку зрения подсознания по вопросам того, почему они с Каве всё ещё живут вместе и не переубивали друг друга к Бездне. Глобально это ничего не меняет, к сожалению, Хайтам знал всё про свои мотивы ещё впервые предложив помощь, там, в таверне, а Каве надо сначала примирится с собой, а потом уже думать об остальном.       Турнир даршанов наглядно показывает, что некоторые вещи лечатся только повторными переломами, чтобы на этот раз составить все куски правильно. Каве выматывают его травмы, последствия обморока в пустыне, посиделки сразу после награждения — приятные, но утомительные после всех этих дней, Каве выматывает правда — у него уже нет сил привычно огрызаться в ответ на поддевки. Зато, внезапно, есть силы на благодарность. Она звучит уязвимо, и Аль-Хайтам сводит всё в обычную перепалку, но кусочек искренности вываливается за то поле игры, где они оба немного не в себе. Есть надежда, что так оно и останется. Часть противоречий исчезает в глубине чужого взгляда, и это неплохое начало. Тоже своего рода революция.       Их первый поцелуй оборачивается кофейной горечью и ясной головой вместо сладкой винной мути, и кругом наконец царит порядок, а чужие тараканы из головы не разбегаются по всем стенам. В воздухе висит ещё много но — желания терпеть до методичного решения всех противоречий нет никакого. Увлекаться с самого утра, когда ещё немного и рабочий день — идея, безусловно, плохая. Но заманчивая, кто же спорит. Но если работу секретаря ещё можно немного отложить, прогулять, потеряться — нет сегодня в Академии ничего, что рухнуло бы без его присутствия, то встречу с заказчиком прогулять попросту нельзя, а если бы и можно было — Каве бы не согласился. Но когда он в спешке допивает кофе и вместо прощания коротко целует Аль-Хайтама ещё раз, глаза у него полны света.