Dératisation numero 1

Когда Котя щелкнул зажигалкой в голове родился азарт от происходящего, перекрывающий попытку осознать до этого всю дурость своего пьяного вчерашнего поступка. Правильно сказать: Котя и неприятности всегда были бок о бок, словно братья близнецы: сначала в материнском чреве, а после, будучи паразитом, один съел другого. Предельный случай тератомы, не иначе. В родной деревне парень частенько оказывался крайним во всех нехороших ситуациях. Особенно Константину Андрееву вкатывали споры, и уж явно не материальная их часть. Его манил сладкий смрад беспринципности, некая съедобность всего происходящего. На смартфоне в углу экрана цепко держалась давно стертая круглая точка наклейки, очертания которой совсем погасли, являя миру лишь белое изжелтое, будто ржавое, небытие; края ее комкались, рвались, всякий раз неприятно прилипая к подушечке пальца и оставляя некое ощущение клейкости. Он тычет в разбитый экран уже сотый раз, пытаясь выловить каждую горящую букву, но клавиатура то уходит вниз, то просто зависает на месте. Упрямо кусает язык и промаргивается, будто ловит ежесекундный тик. Нижнее правое веко нещадно дергается по складкам, гармошкой. Хочется въебать об стену и с насмешкой оскалиться, но, сука, жалко: бэушный он служит уже который год, а денег в кармане не водится с декабря-сентября. Он жил лишь на стипушные гроши, но одна сука устроила ему марафон бесконечной агрессии и блевотного энергоса, а за щекой сигарета. Ну, зато айфон, хули. — Блин, да чё ты сучишься! — шепчет он сухо; горло, колющее наждачной бумагой, напрягается. Вместо «Приветик, красавчик» и самого уебского японского смайлика, получается набить лишь жалкую раздвоенную «п». Так и хочется уже просто протаранить в экране «Пидр» — обязательно с ошибками — и окончить жизнь яблочного. Подоконник еще пуще проседает под парнем, трескается; губа начинает кровить под давлением переехавших на ее хлипкое полотно зубов. Когда он спорил с Гогой Горбатовым на сыночка декана, Котя был в таком трипанутом состояние, что предложи ему выебать хоть самого декана — он бы это обязательно сделал, ещё и жопу столетнему деду вылизал бы (в прямом смысле, черт). Но протрезвевши, Андреев осознал, на что согласился. Довлатова доходчиво пояснила, что Гога, ехидно наобещавший ему кралю, дружбана просто-напросто подставил, если не сказать что подложил под самого дьявола. Впредь Горбатов был объявлен в немилость. Конечно, чтобы ему, хуйлу, неповадно было. Деканский сыночек — Иван Штырлевский — был тем ещё отморозком, который, пользуясь положением бати в универе, появлялся только по барскому хотению, так что первой проблемой была поимка источника выигрыша. Решить ее в век технологий было проще некуда: Котя сразу поскакал серчить его страницу в ворохе голубого ВКонтакта. Второй проблемой был вымирающий вид предмета спора. Товарищ, как бы патетично это ни звучало, Штырлевский был рожей правой нации (и весело если бы рода нацбола, ссылаясь на верхнее обозначение, предмет был чем-то дружески-совковым, но хуй), что в народе зовётся просто-напросто скином. Либо смерть, либо секс на грани постоянного фола и в конце уколом в живот (и, дай Бог, была бы это чистая яркая острая финка, а не ржавый китайский тупой нож) В общем, пахнет вкусно. Для Коти будущее заиграло предвкушением сладкого, в любом случае, насилия. Эх, старое доброе ультранасилие. Он с удовольствием, надувая губы со всем презрением, обхаркает Ивану морду после одной единственной фотки. Тыкнул «Отправить», удерживаясь от желания разломить бедную технику пополам. Объект спора не заставил себя долго ждать, реагируя на пришедшее от готового к порче собственного мизерного имущества Коти сообщение. «Ты нахуй кто такой, пидр» Как мило, думает Андреев и щеку рукой подпирает, уголками губ немного улыбаясь. «Хочу вот с тобой познакомиться)) Ты мне понравился» — сердечко мерзко рыжит, поблескивая пикселями. «Я чё, сука, на пидра похож» — буквами кривится Штырлевский. У Коти глаза поблескивают почти черным, только блики по радужке мельчайшей моросью рассыпаются. Он подгибает ледяные ноги под себя, коленями только пуще подоконник продавливая. «Ну да)» Приходит голосовое, по уху бьющее да бойцовской псиной сладко рычащее, о том, куда Коте нужно направиться, у кого отсосать и куда голову свою безмозглую засунуть. Текстовое поле помогает до цели уже дойти: его приглашают встретиться в заброшенном уличном туалете, который все грозятся под что-нибудь более надобное переделать, но всё не берутся: то капитала нет, то времени. Лед громко трескается, трещинами растекаясь по всему инфернальному периметру. Котя надеется, что почки его будут в порядке, а то лечить их не на что, да и впадлу. Маришка Довлатова губки дует и тыкает друга в ляжку, сдвигая его с убитого постоянным просиживанием подоконника и говорит: — Дурак ты, Котя, самый настоящий. Куда ты, блять, лезешь? Давай лучше нажремся, а? Девушка совсем жмурится черными фарами и длинным ногтем цвета фуксия нос до красноты расчесывает. — Да ну, в пизду! Нажраться успеем! Посмотри, какой экземпляр! Парень пихает ей в лицо одну единственную фотку Штырлевского: стена, две восьмерки, Россия и мелковатая фигура с полторашкой жигулевского; хмурится, брови совсем светлые, но густые-густые — сдвигает. Белки теряются в качестве, расщелинами взгляд недобрый будто выплевывая. — Сука, ты так рано или поздно могилу себе выроешь, — закатывает глаза Мариша и пластинку жвачки резко пихает меж бледных обгрызанных губ. — Может, в этом и весь сок, м? — скалится, не отрываясь от экрана, Котя и подмигивает, подбородок вскидывая.

***

Ебанный ты ахуеть, — отчеканивает староста, наваливаясь грузно на спину Коти, тщетно пытаясь дотянуться до его плеч: руки чуть лопаток чужих доходят. — Давно не видела тебя в списке. Где гуляешь? Девушка оставила свои попытки то ли придушить, то ли дать в морду прогульщику, и просто назойливо круги вокруг наворачивала сканируя взглядом красных от недосыпа глаз. Её черные длинные волосы хвостом за ней поспевали и всё бились при каждом резком движении о белую футболку. — Да ёб, Тань, ну ты же знаешь, что ты мне отметку, а я тебе чё-нить вкусное, а, — глаза хитрые распахивает Котя и языком прищелкивает. Так, похуй, это я знаю, — отмахивается она и заинтересованно прищуривается, — Я про другое! Она переходит на скрипящий шепот, добавляя больше театрального характера: хихикал над каждым собственным словом: — Говорят, ты на младшего Штыря поспорил, а? — Ебать, — только прокашливается в ответ Котя и рукой отмахивается. — Да блин! Интересно же! — Танюнь, отвали, мне бежать надо. Ради судьбоносной встречи Котя решил, что пары стоят его внимания хотя бы на одну единственную из шести и, въебавши утром нихуевую дозу аптечного дерьма, чтобы разыгравшийся неожиданно гастрит не решил ежесекундно вставлять свое собственное «но» в течение тяжелого предстоящего дня, двинулся завоёвывать Штырлевского. Универ фонил тесными стенами, выкрашенными в угрюмо-серый оттенок, который помещение критически сужал, в духоту почти черную облочая. До места встречи идти минут пятнадцать; плащ вихрами болтался, с плеч спадая. Хотелось курить, но Котя бросил, на пьяную голову, конечно же, все равно этому своему желанию изменяя. Он заметил фигуру у входа, которая, словно мысли читая, курила, агрессивно дым выплевывая в землю, но шел тот в небо, словно насмехаясь над бритым своим создателем. Андреев почувствовал, как губы его невольно разъезжаются ямками по щекам; непонятно только, чего его так. Старается максимально зажевать появившуюся мину, немного сокращает шаг, словно хищник добычу высматривает. Только кто здесь всё-таки хищник — черт ногу сломит, потому что Штырлевский в стойке уже давно, хоть линейкой измеряй. Сигарета проходит круг, по железу кольца чужого ворзякая, которое посеребренным золотом поблескивает, хотя отчего оно так бликует — неизвестно: на улице пасмурно и сыровато: мягкая грязь под ногами, гусеницами колес пробитая, покрылась первой хлипкой наледью; на каждом шагу стоял гулкий хруст, как будто на птичьих костях пляшешь, хрящи остроносыми лоферами подцепляя и пачкая глянец их блестящих поверхностей. Пуще всматриваясь в Ивана, Котя ловит себя на неприятно стукающем в висках дежавю.Чем ближе, тем лучше видно: сынок декана жопой к стене привалился — ждёт: бока берц потерто блестят гуталином, а по голове растекается шрам. Котя поглядывал на этого товарища и дивился — а разве они ещё не вымерли? Курить захотелось сильнее, по виску пот хлестким потоком заструился. От пацана разило смертью, его глаза выпали из знакомо сощуренных щелей. В них читалась псовская выдержка, словно животная морда смотрит тебе в душу перед тем как горло перегрызть и напиться кровавым фонтаном. У Коти слюна активней начала циркулировать, застревая удушливым комом в глотке. Он сфокусировался на нитках чужих губ и почему-то в голову залетела мысль о том, что все что ему нужно стоит перед ним и эта какая-то родная нечеловеческая угроза не страшит его. Андреев пошарился в карманах в поисках несуществующего курева и громко выдохнул через нос. Была не была. — У тебя не найдется сигареты? Помимо выполнения просьбы ожидается также вступительная бравада, которая обязательно должна подкрепиться ядовитыми унизительными прозвищами, но в ответ Штырлевский просто отдает Коте свою до середины докуренную и брови его немного подскакивают, словно пружинки. Андреев наклоняется, обычная дурость бьёт ему в голову, и касается губами фаланг, успевая зубами подцепить палочку перед тем как ошарашенный сынок декана дёргается и она почти выпадает из его рук. Штырлевский был ожидаемо невысокий молодой человек, лицо которого кривилось во все стороны, да и белесый парень был, но почти везде по-милитарски сбритые волосы редели, как и обычно бывает с красивыми детьми-блондинами, которых с ангелами сравнивали, а в подростковом возрасте цвет свой они потеряли, посерели. Он был похож на своего отца, но лишь отдаленно, глаза деда вообще были нечитаемые, утопая в многочисленных складках морщин, а тут цвет был настолько полупрозрачным, что если бы не цепкий и бегающий за любым собеседником зрачок, можно было подумать о слепоте человека напротив. Андреев облизал пересохшие губы, вытягиваясь в полный рост и выдает до того глупый и слюнявый смешок, что у Штырлевского клыки от злости выпячиваются. Бычок искрой пролетает и поверх носа ботинка ложится, Штырлевский тут же маленьким пинком его подбрасывает и во мгновение тушит трактором о земь. — Хули, пойдем перетрем. — схаркивает вязко мокроту Иван, пузырями та легко разбивается, в нарывы грязи просачиваясь и круто разворачивается, продолжая от щеки к щеке остатки гонять.

***

Прижать к стене, не дать изогнуться, голая девушка глядит со скоценного кирпича, пятки ее словно вырезаны, их нет, руки лапы огромные, губы — два месяца. Андреев стянул пальто, оголяя руки, широкие рукава футболки совсем смялись, изошлись трещинами белой ткани. Кровь разводами будет красиво смотреться пролетая через в-образный вырез, уже заранее хочется ребро ладони прижать к ноздрям, чтобы алота скопилась как на лодочке, чуть в рот попадая. Иван тяжело дышит через рот, словно у него аденоиды, которые мешают здоровому дыханию открыть свой чистый поток. Хочется поцеловать его сухие трещины вместо губ, понуро облизать и встать на колени, пока густые бледные брови будут скалиться, кадык гулять по широкому горлу, вытянет ли он голову, закатится ли его пугающе светлые белки, открывая глаза? Это так приятно, кровь в жилах закипает. — Что тебе нахуй нужно, пидр, хули ты зыришь? Рычит, нижнюю закусывая, нос складками чуть гуляет. Котя стопорится с секунду и вздыхает, оценивает рост и массу парня напротив и приближается, плащ в ноги скидывает, потому что больше некуда. Хочется, так и просится. За горло парня хватает, ничего более не слышно, глушится в ушах. Только шершавое дыхание, слюнями чуть стекает по чужому подбородку, язык пытается пройти круг по резко бросающимся в сухость щекам. Чувствуется крепкая хватка, до побеления, синяков сжимающая в ответ. — Сука, замолчи. На горле проступают быстро темнеющие следы, чуть ослабевает хватку, замечая как сильно прижал парня к пёстро-серой стене, позади считывает перевернутый знак с перечеркнутой сигаретой, комично. Штырлевский поперхнулся, на губах остались проточены от резко вбитых туда собственных зубов. — Ну ты и псих. Кривится, в глазах читается интерес, помешанный с чем-то диким, животным. — Кто из нас ещё псих. Вгрызается в открытый рот резко и без права отмахнуться, да и Ивану это в голову и не пришло. По венам потекло что-то теплое, кровь ударила везде куда можно, заставляя опухнуть те места, где наиболее рьяно рвались естественные лилово-голубые оттенки, от цвета кожи с желтоватым отливом. Котя пользуется слабостью чужого организма, при этом ни капли не стыдясь того же положения, и ремень выпихивает из петлиц, тот падает брякая бляшкой. Андреев запихивает ладонь полностью, ширинка под давлением растёгивается, на паху пальцы в волосы понуро жёсткие впутываются и напрашивается желание взглянуть такие же ли они светлые как и везде или намного-намного светлее? Штырлевский за бедра Котю крепко хватает, заставляя того ойкнуть в чужой рот, который настолько уже изгрызан, что Ваня губ не чувствует: они полностью онемели, где-то покрываясь тонкими подтеками и рытвинами синяков. Руки тем временем пальцами длинными уже под резинку трусов забрались поглубже, нащупывая очертания набухшей головки, Штырлевский сильнее сжимает Котю, тепло и хрипло выдыхает, голову назад закидывая, подставляя шею, за которую Андреев тут же зубами хватается и сильно сжимает, до черных точек плавающих на сетчатки. Штырлевский вскрикивает от неожиданности и Котя крепче хватается за ствол, чуть подминая его из-за отсутствия места в теплоте вымокшей от смеси пота и предэкулянта ткани, приходится, подрагивая, стянуть мешающую одежду, опуская взгляд, чтобы на секунду поймать очертания чужого члена и языком в углу губ повозить, ухмыляясь. Прижимается лбом к белому горлу Штырлевского, тяжело скручиваясь, даже несмотря на то, что сам Иван стоит на носочках и по углу, для удобства, жмется к стене. Укус держится молодцом, ещё бы чуть-чуть и залился бы алым потоком, но сейчас являет лишь крапины малинового оттенка в окружении вороха оттенков, подобных грозовым облакам, в окружении только-только сереющего неба. Пальцы по корню резко проезжаются, об волоски укалываясь, ещё пару движений и Ваня кончит, больно обхватывая Андреева и губы закусывая, тяжело взглатывая, так что Котя прошедший ком кожей почувствует до мурашек. Блять все штаны обкончал. — Пошёл нахуй, тебе некуда зубы блять деть было? И чё мне с этой хуетой делать? — Гордиться, дрочить на нее, хули. Падать на разбитый кафель — иногда даже очень приятно, совсем не больно, так и Котя после удара прилетевшего от Штырлевского, ничком распластался на грязной полу-земле, полу-бетоне, короче, просто на полу. Тут же без рук, усаживаясь и лицо вытирая от хлынувшей из носа крови, все вокруг залившей. Ваня свалил, громко протопавши до выхода, крепко-накрепко кулаки впихавши в карманы болотные. Андреев только сейчас заметил, что у того из-под мгновенно накинутого бомбера, торчат стянутые лямки подтяжек. Чё, реально драться собирался?

***

Карандаш проходить короткий путь прежде чем долбануться кончиком о стол, насадкой-ластиком крошась по лакированной поверхности. — Блять перестань, — шипит излишне громко девушка на стуле распластавшегося Котя. Он ноги далеко вытянул, оперевшись на спинку, покачивался: в одно руке телефон, в другой — злополучный канцелярский предмет, а во рту — жвачка бельмом на губах невзначай залегла. Андрееву было ужасно скучно, так что резинка еще раз стукнула по столу. Довлатова тяжело вздохнула и отвернулась, вплывая в пространство телефона, при этом нежной чуть съехавшей в сторону полуулыбкой лицо разъезжая. — Чё ты все лыбишься, а? — резко встревает в пространство девушки Котя, разваливаясь на парте настолько громко, что кто-то тихо спереди задребежал пальцем у рта. Маринка тут же смущённо впихнула парню телефон: — Посмотри какая лапа. Не впечатленный фоткой парня девушки Котя закатил глаза и угукнул, отворачиваясь, увиливая постепенно в угрюмость. — Да ну тебя ничего ты не понимаешь. Андреев хохотнул и закивал головой, мол, да-да, куда уж мне. — А у тебя чё, как сыночка декана? — Да ни че так, сойдёт. — Гога кстати ждёт не дождется. — поправила волосы Довлатова и вдруг заумно скосила глаза на доску. — Да мне похуй на него. — На пятихарик я надеюсь тебе не похуй. — Не, но для начала нужно нашего мальчика поймать в тиски, да покрепче. Для наглядности Котя сжал кулаки и развернулся всем туловищем к подруге. — Боже, я поняла-поняла — прошептала девушка, укладываясь на парту и продолжая следить за доской, на которой велением хриплого грязного мела начали проявляться смешные загогулины, которые старая предподша пыталась изобразить стоя на носочках, при этом ее небольшой каблук повис в воздухе и проскакивало ощущение, что женщина в любой момент грохнется с возвышенности на которой находилась трибуна. — Ну и как ты это сделаешь? — Возьму наглостью и красотой. Марина рассмеялась и уставшая лекторка сделала замечание голосом починающего человека — в ее синяках-мешках хранить бы картошку в дедовом подвале, перфорированных ящиках. — Я хочу, блять, жрать. Эх, жаль мак прикрыли.

***

Проверка —добавил ли нацист его в ЧС? На квартире у Вадима приятно — очко расслаблено, нет постоянного ощущения, что зайдёт коменда, а у него богатый дамский бомонд во покоях таится. Какая-то маленькая блондинка пытается оседлать его коленки и повторяет какой все-таки Андреев красивый, зацикливаясь: — У тебя такие красивые волосы! Они натуральные? — задает один и тот же в разных формулировках, тянет свои коротко стриженые лапки и пьяно-угашено улыбается. — Нет, — не заинтересовано отмахивается, пытаясь нащелкать на застывшей клаве что-нибудь раздражающее Штырлевскому, который висит в онлайне, — Передай мне. Котя протягивает руку в сторону и пальцы его чуть подрагивают в ожидании косяка, больше у мелкой компании не было — почти все слетели со стипухи, поэтому теперь торчали и в переносном смысле — в данный момент и довольно скромно — и в прямом — Вадик взял вес себе, но одну треть принёс в жертву бедным студентам, взяв с них обещание вернуть должок в будущем. Маринка над ухом орёт, чтобы ей наконец вручили воды и усаживается в прискоке на диван через спинку, чтобы ногами скинуть Андреева на палас. Телефон чуть из ладоней не выскакивает и парень цокает, почти прикусывая язык. — Че ты цокаешь? — девушка лягает его в спину, принуждая пригнуться, и отворачивается. На его скромное «привет» Иван оперативно пляшет: «печатает» и три малюсеньких точки. Их бьет полупрозрачной судорогой. Вылезает: «Бля» Следует: «Че те надо» Котя щипает себя за губу и чувствует давление сверху, знакомые тёмные волосы ложатся на нос и хочется чихнуть. Пилик-пилик. — Блять, Довлатова, хули тебе нужно? Маринка в ответ хихикает и наугад тыкает в чужой треснутый экран, оставляя след на наклейке. — А че там, что-то важное? А? Пепел комочками летит с её рук, забегая меж локон и простреливая ресницы, крапинами пересекая преграды. Андреев и рад бы ответить, но он чего-то совсем не раздупляется. В моменты бреда его мозг может сосредотачиваться лишь на одном деле, которое занимает пространство головы полностью, не давая ни куда свернуть. Одна дорога, даже если у неё нет конца. Ощущение будто Котя думает вечно, пытаясь раз за разом прочитать сообщение Штыря. Тот успевает несколько раз зайти и выйти, явно ожидая ответа. Андреев ещё раз залезает на страницу, просматривает все новоявленные пацанские цитаты с фоточками из стока и скринами из «Бумера» и «Бригады». Страница разъезжается, задерживает взгляд на аве, долго всматриваясь в серо-зеленый цветокор. Глубоко вздыхает, горло режет. Возвращается. «Блять ты ща свободен» Через каждое опечатка. «Ахуел?» Следует. Темнеет. Чик. Докуривает косяк, комната плывет. Мигает. Под острым временем и малюсенькой датой скромно: «Да» Выскакивает над ним: «Адрес» «Не заблудись ублюдок» «Может тебя забрать?» «Ну» «Не игнорь бля» Чересчур светлый ворох легко смахивается подушечкой, излишне отросший ноготь задевает поверхность с отрывистым стуком.

***

Водка под мышкой, плащом затянута, хочется долить поверх удушья легких от шмали, такое ощущение будто бахнул уж совсем до аута. Главное чтобы не кошмарило. Какой-то даже странный на грани, ничего себе, ватного приход, но при этом взяло пиздец, мышцы ведет. Походку вроде не так сильно мажет, а еще Андреев запамятовал как водку надыбал и где, а как он умудрился выйти, да и куда идет. Хочется воды, прям не в терпёж. И соленого, блять, тянет пиздец. Хочется соленого. Штырлевский хватает за рукав, который на ощуп — свинец свинцом. — Ты че угашенный? Слышь! В кулак его убитый — костяшки в сопли кровавые, струпья чернеют, огрызками повисают — Котя впихивает полупустую шкалик. Все тяжелое тело парня ложится на новоявленного спутника, заставляя того вздохнуть, напрягая спину. Если бы не рост Андреева, тащить его до тепла квартиры было бы намного проще, благо Ваня настоял на то, чтобы встретить горе-ублюдка, потому что состояние его было практически нечитаемое: на лице выступало какое-то бесцельное выражение, его темные глаза становились почти матовыми и накрывались короткими рядами ресниц, а вечно раскрытый рот больше походил на сплошь изъеденную серую черту. Ночь забиралась в ноздри, проползая по лицу, словно редкой заячьей шубы в метро коснулся случайно. Звезды сожраны были гудящими фонарями, проводок к проводку. Объебок выплевывает какой-то желтый, будто сгнивший, сгусток и хрипло выдавливает лающий смешок: — Я забыл о паке, как я его не проглотил? — Ебанутый, — неожиданно искренне выдавливает Штырь, по иконописному в небо обращаясь.

***

Котю отпускает довольно быстро, хоть и последовательно. Голова раскалывается и хочется курить: что-нибудь сладкое с кнопочкой, желательно почти полностью табак перекрывая на языке, а в носу выходя тусклым запахом. А еще хочется ласки, он бы не отказался от чего-то легкого, может быть даже если Котю просто обнимут покрепче; головная боль как пришла так и ушла, иногда только по вискам возвращаясь напалмом. Странное состояние, всегда неоднородное. На еще больше разбитой мобиле — где-то оголившейся черным — четыре, ноль два, «A» и «M». Живот болел пиздос, так и до язвы недалеко, если не уже. — А вообще лечить язву дорого? Штырлевский за компом руку выкидывает, рукав синего «три полосы» свитшота подтягивая. — Ты у меня спрашиваешь? Его голос тихий и вкрадчивый, одно слово — уставший. Котя утвердительно дакает и подушку к себе подтаскивает — комнатушка совсем небольшая: вместо кровати старый кирпичный диван, накрытый зеленым лоскутным пледом, над ним же — ковер, красный весь в лабиринтах советского шика. Обыкновенный кривоногий стол под допотопный экранник, на нем же и блок питания. Стеклянная стенка, вся в томах, библиотечного толка — разные школы постоянно избавляются от хороших книг, списывая, а пиздить их было проще простого. — Я хуй знает, — кривится сынок декана и причмокивает, мышкой клацая. Над ним висят два рисунка, карандашная штриховка — будто в тюрьме писали. — Ну бля, а че это? Штырлевский наконец удостаивает гостя вниманием, зрачки его сужаются, сравниваясь с идеально круглыми звездами. — Что именно? Андреев указывает на изображения и Ваня вздыхает тяжело, дотягиваясь до настенной живописи. — Вот это черное солнце, — он прям тычит в поверхность, выдавливая из стены стук, будто дятел долбит резко и отрывисто, — А это бог повешенных на Игградсиле. — Че? Котя рассматривает кривой широкий ствол, который разводами ходил, бородатый мужик, похожий на седого Христа, отвернул башку, жилисто кривясь на веревке. — Ни че. — Понятненько, а твои? Чешет нос, приобнимая подушку, пока на него все также пусто пялятся однородно- серые и точки, они пугали, холодили. Каждое веко хотелось коснуться, облизать, намочить, смаковать чужую влагу, которая мгновенно бы соединялась с его. — Нет. Они сидят в тишине, сквозь которую пробивается стук напольных часов из большой комнаты, маятник ходит туда-сюда, туда-сюда. Надо совершить подвиг и встать с теплого места. Из окна дует, мучая стеклопакет. Бумажная кормушка дэнсит, ковыряясь и оббиваясь. Хочется сомкнуть зубы об острую смоляную сигарету, которая неприятно бумагой пока еще не пропиталась. Слюна по трещинам полезла: больно, обветрились. Диван ворчит. — Блять, Штырлевский, дуй сюда. — Нах? — Я че зря пришел, блять. Ваня отодвигает без рук стул и подваливает к гостю. — Че надо? Котя подтягивается, сжимает синий гладкий кусок ткани в районе живота того и тащит на себя. Выхватывает синяк на чужой шее, пробоина от шестерки была на своем месте и растворяться не хотела. Это было ее право, ведь не зря такая острая выросла на смену молочной. Штырлевский не выдерживает, успевая запотеть лбом от тяжелого дыхания и сминает подставленный губы, собирая языком каждую неровность, стягивая мертвые клетки. В штанах тесно, преет, ляжки начинают чесаться. Котя отвечает, глаза распахивая литаврами, когда взгляд соприкасается с тонкими расщелинами, сквозь которые звенят Ванины от чего-то смущенные червоточины. Громкий причмок, словно муха мгновенно под энциклопедией воздухом давится. — Я чувствую себя Цахесом, — выдавливает гортанно сынок декана и липкие ручьи, пузыри со рта вытирает, на пальцы рыжину местами наматывая. Его ресницы пушицей болотной опущены, синяк под глазом желтит. — Чё? — вторит Котя и с боков чужих пятерни свои сдирает, разминает. Мать всегда говорила: рука у тебя, сын, тяжелая. В синяках торчащий кусок кожи — борются оттенками, стараются не темнеть пуще. — Вот теперь я Циннобер, — шепчет, шипящие сглатывая, глубоко по невидимым линиям-складкам горла ком шебуршит. Котя натянуто лыбу сдавливает на секунду, чтобы потом опять уплыть в гримасу- раздражения. Темно. Тесно и жарко. Ресницы полощут мешки под глазами. — Блять, — связки долбают наждачкой. Рядом чье-то тело и нос ноет несчастно, Котя еще чуть-чуть мацает чужой бок силу не рассчитывая и выдавая немного вздохов. Пахнет табаком от потной наволочки. Когда он умудрился уснуть? До момента или после момента? — Слышь, — бьет твердое тепло рядом. Тот шепчет, айкает и руку отталкивает. — Что? — почти не договаривает. Трет глаза, темень сжирает вокруг все пространство, на улице вырублен свет, завывает дождь и гуляет прохлада чрез открытую форточку. Звенит музыка ветра, предположительно — на кухне. Шорох, глаза соседа по кушетки блестят. Андреева рвет ближе. — Когда я уснул? — Че, — непонятливо и бесцветно, — ну, наверное, с того как я тебя приволок, хули. Мурашки табуны свои разворачивают, томясь до этого будто в агонии. Дежавю. — Я хочу пить.

***

Банка огурцов бликовала, зажатая в ладони. Она, позеленевшая от времени, чеснока и ниточек укропа изнывала жестким и резким запахом — только открытая, рядом на рыжей пленке лежит вывернутая и треугольно проткнутая крышка, золотое ее брюхо отдавало болотом. Фотообои — окно на Париж и глухо зашторенные окна. На часах около двух или около того. Звонко открылось низкоградусное пиво, рукой завернутой в бинт. Котино сознание резко изъявило желание узреть там какой-нибудь цветастый пластырь с машинками, подобные тем, что бабушка возила из соседнего их посёлку города. Он был нежеланным ребенком и отец его никогда и не приходил в семью, чтобы из нее уйти. Он не задавал вопросов. Горькая жидкость холодила странно развивающиеся похмелье, он прижал ко лбу метал, ловя капли жаркой кожей. Ваня пытался совладать с конфоркой, которая перебрасывала синии искры на соседние — поджигая тем самым лишние, прицокивая и скалясь по псинье. Они оба ненавидели все, что связано с внутренностями белых скорлупок, полностью игнорируя типично утренний завтрак — яичницу. Путем хитросплетений и перерывания холодильника были найдены овощи в заморозке со стертыми сроками годности. Так, что пренебрежения самым главным приемом пищи в день не произошло. Полуголый Штырь: спортивки свисают, открывая вид на поясницу до конца тенью веревочки. Огромный ариец на спине взмывал, утаскивая за собой огромный круглый венок, замотанный в темные-темные ленты. Крылья острыми кинжалами, будто в руках у молодых черкесов, уходили в стороны, балансируя. Снимок получился неожиданно четкий, несмотря на дрогнувшим руку. Ногти искусаны, его хочется ожидаемо сильно. Как сладость летней линейки шампанского слизывать, как вино из земли выкапывать. И он томится в глухом ожидании, чтобы завалить очередной объект воздыхания, зная наперед насколько коротко это наваждение. Но, блять, как же тяжело дышать. Насколько быстро может это все надоесть как только его отнимут от него, как только как обычно обстоятельства клином прорежут. Как только ему снова станет плевать. Он снова трупной негой войдет в новый месяц без куска плоти от конечной сладости постзависимости. Ищи слепым котенком сквозь потоки, леса и урбанистические трубы. Пивной хмель мягко сжимает стенки горла, резко идет пеной мимо губ. Глотай громко, глотай незаметно. Он совершенно не видит глаз, лишь сокращение мышц бледной спины. Орел смотри, без рта, хотя бы шва. Им всем он нужен только ради одного: выпить. Мало. — Слышь, Ванек. Объект хмыкает, мол, «валяй». Овощи шуршат и ползают по сковороде, стручковая фасоль обросла маслом: не видит, а слышит симфонию антипригарного покрытия.